Мужчина сидит в кресле, кругом него комната, захламленная, темноватая; взгляд мужчины прикован к дверному пролету.

По улице, особо не глядя по сторонам, идет девушка, через некоторое время она останавливается около одного из домов и входит внутрь.

---

Что мне приходится делать, чтобы перебраться из кровати в кресло? Я просто перебираюсь туда. И всё. И не спрашивай больше!

Двадцать тысяч лет назад я был естествовед и естествоиспытатель, тогда я бы лег и представил, что не могу встать с постели, нет силы, способной поднять меня, тело мое – дерево и вата. Вот эта вата тянет пальцы к креслу, кресло, разумеется, на колесах, оно легко отзовется на любое движение, только дотянуться до него – жалкие сантиметры – нет, невозможно. Я был естествовед и естествоиспытатель, мог вообразить немощность, мог придумать боль, но почувствовать? Думал, что могу. На деле же – лучшие мои попытки вжиться в роль инвалида состояли из того, что я напивался. Пить я не умел никогда, но вот напиться до ватности, едва ли не до отделения души от тела (о, я верил, что душа моя – чистая, такая чистая, что ей непременно будет противно уживаться с убожеством, каким, впрочем, сильно рисуясь, я себя считал).

Теперь, всё что я знаю – это, что не стоит меня спрашивать, каким образом я перебираюсь из кровати в кресло. Обратный процесс происходит немного проще, но я, конечно, уже предпринимал попытку заночевать сидя и поплатился за нее невыносимой ночью и невыносимым утром, когда из последних сил перетащил себя в мое неопрятное ложе и рухнул в беспамятство.

Любое нарушение распорядка и размеренности существования дается мне слишком дорого, так что я – раб расписания и буду им до конца.

Как любой больной, я зависим от других и проклинаю эту зависимость. Как только я смог обходиться без сиделки, прогнал ее к чертям, старуха, что раз в неделю за двадцатку разбирает хлам в моей каморке, не в счет, с родней я разругался.

Осталась Тори, чаще всего она появляется по понедельникам, понедельник – единственный день, когда нет репетиций. Она довольно непостоянна: может не появляться несколько недель, а потом провести у меня подряд три утра, такое непостоянство нас обоих устраивает.

Тори входит в комнату, переступает мятую бумагу, едва не роняет пыльную вазу – не могу вспомнить, откуда у меня вообще ваза, странно, как я ее до сих пор не расколотил, наверное, просто потому что не могу дотянуться. Тори подхватывает пошатнувшуюся керамику и возвращает на пианино.

Как у тебя тесно – делает открытие, я вижу, она в дурном настроении, это мне на руку. Разозлившись, Тори забывает о жалости.

- И душно, сидишь тут как червь, Тори дергает окно, окно не поддается, она злится еще больше, рвет задвижку на себя, окно распахивается, морозный уличный воздух врывается в комнату, девушка делает два глубоких вдоха и бросает:

- Полотна сняли с репертуара, у меня остались только пятницы.

Я вожусь с колесами, пытаясь развернуть кресло и не стянуть при этом плед, прикрывающий бесполезные конечности.

- Они говорят, что «тряпки» - для детей, а им нужен настоящий номер – плечи ее сотрясаются, как будто от рыданий, но вот Тори оборачивается, лицо ее сухо.

Про себя я зову мою гостью Тори, имени своего она не переносит, в афишах же значится как Виктория Н. – ее зовут так же, как всех женщин по отцовской линии – традиция старой цирковой семьи. Впрочем, афиш с ее именем я не видел, наверное, ее имя печатают где-нибудь внизу, мелко-мелко, если вообще не заключили в емкое «и артисты цирка». Виктория уже однажды пошла против семьи, когда отказалась участвовать в аттракционе с хищниками и заявила, что будет воздушной гимнасткой. У нее свой номер – соло на полотнах. Широкие полосы ткани, в которых, словно запутавшись, почти под самым куполом вертится маленькая фигурка. С детства не выношу цирк.

Тори оказывается около меня, выхватывает кресло, легко пододвигает его к пианино.

- Играй.

Подчиняюсь. Не знаю, почему ее так раздражают вальсы, но я играю и жду, что она вот-вот взорвется. Швырнет вазу в дальнюю стену, в мою голову, в окно, закричит, захлопнет крышку пианино, сделает хоть что-нибудь.

Вместо этого она говорит:

- Мне нужен ловитор.

Не останавливаюсь, даже не поднимаю вопросительно бровей.

- Мне нужен человек, который поймает меня, когда я буду делать тройное сальто назад.

- ты с ума сошла

- ты никогда не работала на трапеции

- такие номера готовятся годами

- кому нужно тройное сальто в твоем жалком шапито

- этот человек должен дышать как ты, чувствовать тебя, быть тобой, иначе

- ты упадешь

- ему должно быть больно, если ты упадешь

Восклицание так и застревает в горле, а она, похоже, даже не замечает, что я уставился на нее.

- Я болтаюсь в воздухе, гнусь во все стороны, верчусь, но это почти никого не трогает, разве что совсем малышей – фея в луче света танцует в небе под красивую музыку. А теперь меня выпускают только по пятницам, когда амфитеатр заполнен на треть. Кто ходит в цирк в пятницу – только приезжие. Что мне еще делать? Поджечь полотна? Мне нужен новый номер и нужен партнер.

- Как ты думаешь, - говорю, спрятав руки в рукавах халата, - как ты думаешь, стану я знаменитым, если буду играть без пальцев?

Ударяю ребром ладони по черным, бью, сколько есть силы, ладонями, локтем, рукой от локтя до запястья, колочу, не глядя даже на клавиши – глаза девушки сначала округляются от ужаса, потом от удивления – в какофонии она слышит узнаваемую мелодию, останавливаюсь, Тори хлопает.

- Класс! Ты волшебник!

- Видишь, не нужно быть великим пианистом, чтобы сорвать аплодисменты, достаточно быть калекой. Ярмарка человеческих возможностей, поглядите, можно без пальцев играть на пианино, можно без ног балансировать на канате! - я почти кричу.

Она дергается, словно хочет оттолкнуть меня и выбежать вон, но остается. Молчит, молчу.

Тори начинает тихо и твердо:

- Я тренировалась на трапеции, там – свободный полет, я вижу, как они смотрит, когда ты летишь - а когда убирают сетку, внимание, внимание, наши артисты работают без страховки - внизу все лица сливаются в одно ожидающее лицо. Оно радуется, что в этот раз твои руки схватили перекладину, что обошлось. Но вскоре все они вернутся и снова будут ждать

- падения – мы говорим одновременно.

Она смеется.

- Эврика! Это простой фокус, дешевый даже: я поднимаюсь под купол и обматываю полотно вокруг себя – хоп - рука ее скользит по невидимой ткани – неосторожно срываюсь вниз и застываю в метре от земли. Люди любят чудесные спасения, надо лишь правдоподобно сыграть случайное падение, тогда сгодятся и мои "тряпки".

- Люди ненавидят чудесные спасения, но они придут еще раз и еще раз, а потом им надоест твое вранье.

Тори мрачнеет, я продолжаю:

Не нужно обманного падения, ты должна заставить их поверить, что желаешь упасть, дать им надежду на несчастье.

Она смотрит недоверчиво:

- Какая еще надежда?

- Увидеть чужое падение и почувствовать себя живым, ты ведь за этим сюда возвращаешься?

Я прихожу в себя после пощечины (кажется, прошло несколько часов), начинаю разворачивать кресло и вижу, что Виктория почему-то еще здесь, сидит на моей кровати вся какая-то всклокоченная, похожая на грязного воробья.

Я жду, девушка бросает на меня колючий, пронизывающий взгляд.

- Думаешь, нужно дать им понять, что я мечтаю сорваться вниз?

------

Мужчина разворачивается и играет что-то мрачное, почти невыносимое, играет долго, не замечая, как девушка одевается и, слегка пригнувшись, выходит из комнаты. Она не придет теперь много дней. Дверь хлопает. Позднее мужчина развернет кресло и подъедет к дверному проему, где достаточно невысоко закреплен турник; он с трудом приподнимается опираясь на подлокотники и пытается ухватиться за перекладину.