Век на выдохе – финита бля… У старого корыта
сцена долгого прощанья, приступ чёрной ностальгии
словно приступ дифтерита. Чу! Колеблется орбита –
снова смена декораций и намеренья благие.
Сцена массовых крещений атеистов и пилатов
и волшебных превращений коммунистов в демократов.
На часах две тыщи лет – Super Star шлёт всем привет!
“Где ж ты, сволочь, так нажрался!?” – “Так, боец, упал – отжался”.
“Видит бог, невиновата”. – “Дай двадцатку до зарплаты”.

Входит Фёдор Достоевский с наказанием подмышкой,
преступленье как отрыжка не даёт ему покоя,
за спиной сияет Невский современного покроя,
где ребята с топорами цельный день без передышки.
Им неведомы печали, эти книжек не читают,
но наверно не случайно крокодилы не летают,
так и в стане воронья места нет для воробья.
“У соседей кошка Эльза.” – “Распустились все до нельзя!”
“Два пакетика попкорна”. – “Я хочу сниматься в порно”.

Входит гоголем Есенин без цилиндра, но с гармошкой,
ясно слышен пьяный хохот над кабацкою Москвою –
значит, все не так уж плохо. И с большой столовой ложкой
подбираются к корыту, что осталось без конвоя,
без опёки, без присмотра, как бесхозная канистра,
государственного сорта люди – замы и министры –
все равны как на подбор, с ними дядька Черномор.
“Понял, мафия бессмертна”. – “Трахнул и исчез бесследно”.
“Да она под дуру косит”. – “Где вас только черти носят!”

Входят Гамлет и Высоцкий, меж собой ведя беседу
о бессмертии, о вечном, о нетленном, о девчонках,
интерес являя плотский к предстоящему обеду.
А в Казани уже вечер: где-то лает собачонка,
в небе Путь мерцает Млечный и течёт, течёт речонка
в ночь, в пространство, в бесконечность – сердце щемит обречонка.
Как на волжский на простор выплыл батюшка топор!
“Сел на антидепрессанты”. – “Ша! товарищи курсанты,
полигон не дискотека!” – “Деньги портят человека”.

Входит сталкер – всюду зона. Как живём – никто не знает.
Собачонка снова лает, а глумливый ветер носит.
Шибко умный в морду просит, кто навстречу – тот не с нами!
Кабы скатерть самобранку, кабы счастье на подносе,
чтоб журавль и синица на руке сидели рядом
и ещё опохмелиться – нам ведь многого не надо –
разворуем полстраны, лишь бы не было войны!
“Взял на праздник два отгула”. – “Ну ты, старая, загнула”.
“Подружилась с металлистом”. – “Взвесьте пряников грамм триста”.

Входит Gorbi весь в немецком… (нет, здесь надо по-другому)…
Входит Миша - весь оплёван, слабый мнением народным.
На вокзале Павелецком все садятся по вагонам,
в электричках пол заплёван, бродит тихий беспородный
бомж и просит Христа ради. На платформе Бирюлёво
отсидевшие в засаде быстро входят контролёры,
но народ не запугать – нам халява всем что мать!
“Самый лучший путь – окольный”. – “Не дадут посрать спокойно!”
“Соловьи щебечут в роще”. – “Умоляю, будь попроще”.

Входит голая свобода, неумытая такая,
нет ни паспорта, ни денег, ни прописки, ни гражданства,
говорит по-русски плохо, в общем, просто никакая –
приняли за проститутку, шьют статью за хулиганство.
Горячатся патриоты и грозят опять бараком,
говорят: “Военным льготы, а свободу ставить раком,
чтоб не смела эта блядь дурака у нас валять!”
“Хари Кришна, Хари Рама!” – “Ты как ненормальный прямо”.
“Обслюнявил ей всю ногу". – “Ну, присядем на дорогу”.

Александр Солженицын входит мудрый и наивный,
всё старик переживает, как Россию обустроить,
но не спит сторожевая и рычит: “Не надо спорить,
а не то с эфира снимут". Что, конечно, неспортивно.
На футбол не ходит мама – матерятся, толпы в кассы,
кто болеет за “Динамо”, оппонентов дразнят “мясо!” –
и спартаковский фанат зачищает автомат.
“Обжималась с ним в подъезде”. – “Сбил шлагбаум на переезде”.
“По обкурке пил зеленку”. – “Всё, братан, абзац котёнку”.

Входят рокеры хмельные – лица стёрты, краски тусклы,
то ли люди, то ли куклы – сильно временем помяты,
струны порваны шальные, рок-н-ролл теперь на спуске,
кто подался заграницу, кто в ломбард, кто в поварята.
Жизнь ведь штука непростая – далеко порой заносит,
эта истина пустая доказательства не просит.
Слышен голос: “Люсь, а Люсь, я от Моцарта тащусь!”
“Дайте мелочь, сдачи нету". – “Распишу по трафарету!”
“Улыбайтесь, нас снимают”. – “Типа здесь не понимают!”

Повалили экстрасенсы, ясновидцы, чудотворцы,
терапевты-тамплиеры, розенкрейцеры с дипломом
шьют трусы, снимают порчу и излечивают словом,
за каких-то двести баксов пять сеансов, восемь порций,
избавление от сглаза, от долгов, от тараканов,
совершение намаза после пятого стакана,
для богатых буратин тайны франкмасонов, блин.
“Мы ведь, кажется, знакомы?” – “У любви свои законы”.
“Геометрия Эвклида не спасёт тебя от СПИДа”.

Входит джин из поллитровки с этикеткой “Абсолюта”,
о! сладчайшая минута исполнения желаний –
вместо свалки белый лайнер, капитанская каюта,
слуги в вышитых ливреях ожидают приказаний.
Это счастье в лотерее! Это выигрыш на скачках!
Это выход в импереи! Это белая горячка,
как стахановский забой третий день идёт запой.
“С понедельника ни грамма”. – “Постеснялись бы при дамах”.
“Никуда теперь без взятки”. – “Унеслась опять на блядки”.

Входит Бродский – небо в тучах, сад в снегу, маразм крепчает.
Наш сюжет давно раскручен, чем всё кончится неясно,
так зачем гадать, что будет, нам ли, девки, быть в печали –
если бьёт, то, значит, любит, если секс, то безопасный.
И на двери туалета Фрейд выводит чёрной тушью:
“Мир погибнет без минета!” Это sexual revolution,
это наш последний бой за свободу, за Playboy!
“Вышел месяц из тумана, вынул доллар из кармана:
“Буду резать, буду бить – всех могу теперь купить!”

Апокалипсис Сегодня входит в рубище пророка,
обещает всем по серьгам и роскошную программу:
первый пункт: подсчёт оценок, выявление порока,
пункт второй: элитный отдых на конце дороги к храму…
пункт девятый: адски муки… В общем, список прилагаем,
пробежитесь на досуге. Солнце спряталось за краем,
ой, играй отбой, горнист, мой милёнок атеист.
“Эта жизнь кислотной лужей разъедает наши души”.
“Говорят, плохая карма”. – “Здесь музей, а не казарма”.

Новый год с мороза входит, елки-палки зажигает.
Стук тарелок, звон бокалов… С новым счастьем! С лёгким паром!
Жизнь прекрасна! Только это… не дышите перегаром.
Хорошо, когда есть деньги и никто не напрягает –
сочиняй, смотри на звёзды и листай Сенеку с Плавтом.
Это жизнь!.. а впрочем, поздно становиться космонавтом.
Пробки с берега палят – веселиться всем велят!
“Жили-были дед да баба…” – “У него стоял неслабо”.
“Извините, здесь не курят”. – “Ты чего, мужик, в натуре”.

Входят люди цвета хаки, разъярённые как яки,
и кладут без объяснений всех присутствующих на пол.
Гаснет свет… на сцене давка… все кричат… короче, мраки!
И по лицам не понятно, кто накладывает лапу, –
стражники правопорядка насмерть бьются с криминалом
или снова делит грядки мафия, проблемы с налом.
Демократия, ядрит, как сказал один пиит.
“Два аборта за полгода”. – “Да, в семье не без урода”.
“Испокон на белом свете кнут и пряник, мед и плети”.

Незаметно входит вечность, а ничто не изменилось –
снова ночь, фонарь, аптека и разбитое либидо,
и душа парапитека уповает вновь на милость,
и в душе светла надежда и в душе черна обида,
слишком незамысловата жизнь простого индивида,
от рассвета до заката – беспокойная планида –
ставка там, полставки здесь. Хлеб насущный даждь нам днесь!
Осень. Жгут сухие листья. У судьбы усмешка лисья.
У беды повадки сучьи. Может, Бог даст, станет лучше.
Впрочем, осень. Грязь и слякоть. Всё пройдёт, не надо плакать.
Смерть, она наград не просит, и плохих и добрых косит