…Перед глазами все расплывалось, к горлу подкатывал комок. Ей хотелось плакать. Хотелось рыдать, ломать руки, рвать на себе волосы, то есть делать все то, что делают, отчаявшись, все брошенные девушки...

Бар был полон, но у стойки, где сидела она, царила пустота. Люди подходили, получали свой заказ и либо присаживались к немногочисленным столикам, либо старались побыстрее уйти. Казалось, что воздух вокруг ее хрупкого тела под завязку напоен горем, отчаяньем и безысходностью. Об него спотыкались, на него наталкивались, преодолевали со скрипом, с усилием, переплывали, как переплывают бурную реку на последнем дыхании, стремясь к бармену как к оранжевому буйку. К самым боязливым величественный бармен торжественно выплывал сам.

…Она вышла в морозную ночь, зябко запахнула у горла красное кашемировое пальто, медленно, подволакивая ноги, двинулась вперед по улице. Шарфа на ней не было, поэтому приходилось придерживать ворот пальцами, чтобы не дать холодному ноябрьскому ветру забраться под пальто. Обычно шумная, улица теперь пугала своей необычной пустотой. Девушка дошла до ближайшего пустынного перекрестка, чуть замешкалась, выбирая, и неуверенно свернула налево. Метрах в ста от перекрестка обнаружились покатые ступеньки, ведущие в подвальное помещение. Открыв тяжелую деревянную дверь, девушка попала в бар-близнец того, который покинула 10 минут назад. Не раздеваясь, даже не расстегнув крупных ярко-синих пуговиц пальто, она подсела к стойке, устало сложила руки на коленях, огляделась.

Немногие посетители вскоре поспешили разойтись («точно тараканы на кухне», - мелькнула у нее мысль), только за маленьким столиком дальнем углу бара остался сидеть какой-то невзрачный тип. Она заметила его не сразу, лишь когда он со своим стаканом переместился поближе к ней – за стойку. Он же не отрывал от нее взгляда. Высокий, измождено-худой, весь как будто заостренный, он наставил на нее свой тонкий длинный нос, словно чего-то ждал. Вдруг он повернулся к бармену:

- Эй, - сказал он неожиданно звонким сильным голосом, - братишка, дама ждет. За мой счет, что пожелает!

- О, нет, - она даже рукой взмахнула, чтобы усилить отрицание, рукава взлетели вверх как невиданные красные птицы - нет, нет, у меня есть деньги, вы не думайте! – и в доказательство поспешно вывалила на стойку из карманов все, что там было: мелочь, мятые купюры, чеки.

- Ого, - искренне восхитился тип, с интересом перебирая чеки – а вы неплохо погуляли сегодня. Праздник отмечаете?

- Скорее – горе, видите ли, меня никто не любит - призналась она, неожиданно успокоившись и вновь аккуратно складывая руки поверх красного кашемира.

- Ну-ну, - сказал он почти по-отечески (только что по плечу еще не похлопал), - это вам только кажется, ваше дело молодое, встретите еще того самого…

- нет-нет, вы не понимаете, все, кто мне нравится сразу же бросают меня… О, я так одинока! – Она глубоко и горестно вздохнула, маленькая прозрачная слезинка выкатилась из левого глаза, понеслась вниз по щеке, спрыгнула на бледные, не тронутые помадой губы.

Нехотя подошел бармен.

- Вам здесь не рады, - ровным голосом сказал бармен, глядя поверх ее головы. – Вас обслуживать не велено. – И неожиданно злобно добавил, посмотрев ей глаза, - убирайся, сука, пока я охрану не позвал.

Когда остроносый, расплатившись, выскочил на улицу, она была уже у перекрестка.

- Стойте, - закричал он что было мочи, - не уходите, я сейчас…

Пока он бежал (медленно, слишком медленно), она терпеливо ждала у перекрестка, придерживая у горла рукой воротник пальто и перебирая на месте замерзшими ногами, как застоявшаяся лошадь. Он остановился перед ней и долго пытался отдышаться, хватая черным провалом рта морозный воздух.

- Зачем вы пошли за мной? – спросила она грустно, - видите, это правда, меня все ненавидят, мне никто не рад. Даже бармен. Этот честный, другие хотя и делают вид, что все в порядке, но думают-то так же.

- Мне показалось, - сказал остроносый, отдышавшись, - мне показалось, что если вы уйдете, я упущу самое главное в жизни…

- Но я так ужасна, - сказала она, отворачиваясь, - я – уродлива, все так считают…

- …Вы так прекрасны, - продолжал он, не слушая, - вы божественны! Я так давно вас ждал… Я столько раз видел вас во сне, но все равно не ожидал, что вы так прекрасны!

Он старомодно встал на одно колено, прямо на грязный заснеженный тротуар, протянул к ней руку:

- Любимая!..

Удивленная, еще не веря, она обернулась. Долго вглядывалась в неверном свете уличных фонарей и витрин в его худую, неустойчивую на осеннем ветру фигуру.

- А… ты уверен? Ты не передумаешь? Не оставишь меня вновь одну, как все?

- Я так устала быть одна, - вдруг сказала она с такой тоской, что на него будто повеяло могильным холодом, - не оставляй меня…

- Нет-нет, любимая, я не оставлю тебя, со страстью прошептал он, протягивая ей теперь уже и другую руку

Робко потянулась она к нему и вложила в его узкую ладонь свою застывшую лапку с длинными тонкими пальчиками. Опустилась на колени напротив него, забыв, что пачкает дорогое пальто.

- Я верю тебе, любимый, сказала она нежно. – В доказательство вот тебе мой поцелуй…

Ощущение беспредельного, безбрежного счастья родилось в нем, в тот краткий миг, когда ее тонкие, твердые, словно изо льда вырезанные губы, коснулись его теплых губ. Родилось и тут же умерло…

- И этот ушел! – долго сдерживаемые слезы, слезы боли и отчаянья, вырвались наконец на свободу.

- Боже! – рыдала она, - Боже! Зачем ты научил меня верить людям? Боже, за что наказываешь меня, несчастную?

Слезы лились на красный кашемир, на грязную землю, на черную грудь остроносого, молча глядящего в небо мертвыми глазами…

Наконец она вытерла рукавом пальто мокрые глаза. Легко поднялась с колен, стряхнула с них грязный снег. Привычным жестом поправила тяжелую косу. Обреченно ссутулилась, сжала холодными руками воротник на горле и двинулась прочь. Она шла вперед, никуда не сворачивая, не замечая препятствий, проходя сквозь дома, не оставляя следов, и в неверном свете новорожденной луны казалась наряженной в нелепый красный саван.

Но нет, он не лгал ей. Так же как и все те мужчины и женщины, что были до него. Ах, если бы только они знали ее имя…