Литературный Клуб, Читать: «Время платить»

Степан Иванович О-ский, женатый на красивой, но холодной еврейке, взявший ее фамилию и недавно вошедший в круг, о котором ранее и не мечтал, проснулся от ощущения, что солнце бьет в глаза, а правую руку и ноги что-то держит.

Потолок в квартире отсутствовал. Это было тем более удивительно, что проживали они на четвертом этаже в новом улучшенной планировки восемнадцатиэтажном доме.

- Этого ты брось, не суйся, - донеслось до него, - теневая сторона! Здесь бери, где подтаяло.

- Гляди! - сказал кто-то удивленно. - А этот уже глазами хлопает - дозревает...

- До завтрего полежит... Воткни метелку.

Степан Иванович скорее почувствовал, чем увидел, как подле него выбирают большой кусок желе и кладут на лицо. Приятно захолодело.

- Не успеваем - торопись!

Надо бы помочь, - шевельнулась тяжелая ленивая мысль. Степан Иванович повернул голову на голос - ком с лица упал...

Кругом было пепельное желе. Будто мусс-какао, который любила готовить тетка, а Степан Иванович потреблять с молоком. Голоса удалялись...

Степан Иванович с чмоканьем выдрал себя из мягкой стенки, неловко на четвереньках переместился и заглянул за край.

Внизу, сколько виделось глазу, раскинулась тайга. То есть, это Степан Иванович решил, что это тайга, хотя таких деревьев не видал даже в ботаническом саду Ялты. Еще стояли лошадиные повозки, на которые грузили тела. Изредка лошади нагибались и фыркали на желе. Спасатели были все как на подбор - в беловато-серой материи и с бородами. Ясно - спецгруппа.

Степан Иванович поправил трусы и стал осторожненько спускаться по склону. Желе было кругом. Справа, слева... Желе нависало бесконечным пологим склоном за спиной... На теневой стороне упругое, приятно пружинящее под ногами, на солнечной уже раскисшее скользкое. Один раз Степан Иванович провалился по пояс - приятно и знакомо захолодило, вылезать не хотелось, но почувствовал, что стало вокруг затвердевать, испугался и выкарабкался.

На солнце было хорошо. Степан Иванович посидел и, кажется, даже вздремнул...

Когда приоткрыл глаза - телег стало меньше. Бородатые спасатели подтаскивали, подносили тела, аккуратно грузили. Повозки сразу же уходили...

Степан Иванович заторопился, забоялся, что уедут без него, и теперь смотрел только под ноги.

Внизу, желе, по которому ступал босыми ногами, уже не было таким упругим - размочилось в кашицу.

- Гляди! Ходюнчик! Иван, гляди сюда - ходюнчик пришел!

Спасатель оказался не молодой, но задорный.

- Эй, мужики! А у нас - ходюнчик!

От соседней группы телег поздравили. Сказали, что ходюнчик - всегда к удачи.

Степан Иванович приглядывался к спасателям. Униформа у них была схожей с той, что на картинке в одном из кабинетов - писатель Толстой в полный рост стоит рядом с другим писателем. Холщовые рубашки без пуговиц и воротников, навыпуск. И штаны навыпуск, а на ногах... Ноги у всех были босые.

Степан Иванович постоял, посмотрел, как, укладывают мужчину с огромным животом - голого и почему-то в носках. Рядом со столь же необъятной голой женщиной - должно быть супружескую пару. Все скользкие от желе. Поднесли ребенка, полную копию, неясного возраста...

- Эй! Ходите все сюда! - заорал кто-то призывно.

- Глянь - какая краля и с двумя! Как их? Отмачивать, разделять или всех разом? Давай не расцеплять, так и погрузим, а?

- Дети увидят.

- Рогожей прикроем. Давай! Вот у старцев-то очи поползут!

- А осилим?

- Я поближе подгоню. И ходюнчик поможет. Эй! Поможешь?

Степан Иванович понял, что обращаются к нему. Неловко кивнул.

- Тут слега нужна, подковырнем и перебросим. Одним куском.

Сняли борт с телеги. Один конец подсунули под узел тел, второй удачно лег на телегу - стали пихать...

Степан Иванович тоже помогал и кряхтел, как все.

- Федор! Ты хоть бы доски отскреб, после того как навоз возил.

- Ничего! - с придыханием отвечал тот, кого назвали Федором - он подлез под борт, удерживать снизу и теперь кряхтел под грузом: - Они более навозные. Смотри, чего удумали, в какие места запихали. Разве они для того уста нам даны... как там давеча старец Василий говаривал?.. убей - не упомню. Ну, а про второе, он не говорил - я бы вспомнил - но то дело все с младенчества знают и пользуют, только успевай стирать за ними...

И все не мог успокоиться, даже когда загрузили.

- Дивчина молодая совсем, недозрелая, а эти два бугая стриженных... Разве ж можно так тело рвать?..

- Вот и будет им от щедрот старца Василия! Или, давай, к Кузьмичу повезем!

- Шутишь? Это ж еще на две версты. А у нас четвертая ходка.

- Жаль. Хотелось бы глянуть, как у того глаза оквадратятся.

- Можно конечно и к Кузьмичу, но уже поутру.

- Не оттают ли? Вроде у того ягодицы подергиваются?

Вместо ответа тот, кого называли Федором, стал руками выбирать куски и бросать на телегу.

- До утра достоят, а там первыми в очередь.

- А эти трое все место заняли. Норму не сделаем.

- Ходюнчика возьмем, посидит с краюшку.

И еще Федор буркнул себе под нос - никто не услышал, но Степан Иванович на всякий случай запомнил:

- Штабельками бы их - но не велено...

- Садись ходюнчик - прокатимся!

- И чего два раза возим? Ведь с этими-то ясно уже все. Отодрать от дивчины и к лешакам их - в Рощу.

- Нельзя - положено расспросить - каков, откуда, какого роду племени, какого отца сын.

- А чего тут - все они городского рода племени, и отцы их, а, потому порчены в третьем колене, оторваны от земли, а то уже безвозвратно...

- Что ты, Василий, сразу - сказнить-сказнить! То, что сказнить, это ясно - раз городской и не дитя. Вопрос - как? Быстро или медленно? Если чиновничьего или бизнесменского роду-племени - отцы велели медленно. Но, а если неясными псевдословами изъясняется, либо телегазетчик какой... тьфу-тьфу, спаси от нечистого - вот и я словом опоганился! Тогда - очень медленно. Чтоб, значит, осознал, и природные слова все-все до единого вспомнил...

- Молоденькая совсем. Как дочка моя, а та еще и не на выданье. Наших-то не поймешь. По бабски пожалеют, а может наоборот. Кто их... У них свои ведуньи. - Как ты думаешь, забьют?

Федор не ответил, только буркнул что-то нечленораздельное себе под нос.

Ответил Василий:

- Если нужда заставила, да безысходность - одно. Если от черноты или давно, да нравится - другое. Плохо, если давно...

И он сокрушенно поцокал языком.

Степан Иванович слушал их разговоры как через вату. Мысль уползала. Ноги приходилось держать на вису, часто приподнимая колени - дорога была лесной, узкой, нахальная низкорослица пыталась укорчеваться едва ли не в колее и теперь цепляла за ноги. Еще он жутко боялся угодить пяткой промеж спиц колеса. Когда встряхивало, инстинктивно отклонялся назад на тела.

Наверное, в госпиталь везут. Видно не подъехать на транспорте. Надо сразу ... позвонить, чтобы отдельную палату... Где это я отдыхал? Надо же, как память отшибло...

На голое плечо сел комар потоптался на тоненьких ножках, кусать не стал, взлетел будто обиженно.

Рука, торчащая из нагромождения, неприятно подергивалась. Степан Иванович старался не смотреть на тела. Смотреть стал на лес. Деревья были вековые толстые.

Государственный заказник - не иначе. И на дачи никто не отмеряет, заборы не городят... еще не растаскали. Подумал удовлетворенно с потаенной гордостью - велика Россия!

Надо тестю это местечко показать...

- А у Новских один из парней в желе ввалился, - вдруг сказал Василий.

- Это каких Новских? Те, кто у Восточной пяди подбирают?

- Нет. Те Новские из Нового Копнино, а ввалился Новский с Новых Выселок, что под Чуриловом отстроились. Из семьи Лешенского Митрофана - старший его. Недавно оженился.

- У них там еще не один под желе уйдет! - заявил Федор. - Сколько раз им говорили, что не сверху надо брать, а тех, что с краев. Верхние отогреются - сами сползут - вот тут их и грузи. Или придут, как тот ходюнчик. Эй! Ходюнчик! Правильно я говорю? Вот видишь - ходюнчик и тот понимает.

- Да, неймется им, молодым, - неодобрительно сказал Василий. - Все любопытствуют, ползают, разглядывают. Хорошо, если шею не свернул, и не глубоко сидит - так, глядишь, годков через пяток оттает. А если по лунке вниз ушел? При внуках откопают - стыдоба будет им в глаза смотреть. Жену-то, поди, уже обрюхатить успел? Ей теперь каково?..

- Куда - покойника в дом!

Степан Иванович стоял и слушал отстранено, будто говорят не о нем. Да и не могли такое говорить о нем - разве он не ... разве тесть его не сам... Мысль не додумал, потерял и расстроился.

- Куда покойника-то в хату! Еще бы за стол удумал посадить! Пусть в хлеве спит или на сене - только не в той части, где свежее, а то, что на подстилку.

- Рогожу ему бросьте, а то исцарапается - кожа смотри какая.

Последнее то ли с завистью, то ли с сожалением - Степан Иванович так и не понял.

Внезапно захотелось что-то сказать. Но не удалось выдавить из себя ни звука, только мычание. Перегнулся в позыве рвоты, и из горла выпал крупный ком желе...

Степан Иванович вдруг понял - что дышит. И уже не мог вспомнить - дышал ли до этого?

- Быстро оживаешь, - как показалось, с одобрением сказал Василий.

- Спать будешь там! - он махнул в сторону постройки. - И это вот возьми, а то исколешься.

Сунул в руки свернутый домотканый кусок холстины.

Степан Иванович отошел в сторонку и сел на траву, подставляя щеки вечернему солнцу...

Из избы вышли мужики, ковыряясь щепками в зубах. Рассаживались на длинную - во всю стену - скамью под наличниками. Смотрели, не щурясь, на солнце, готовое свалиться на закат...

- А мне раз Старец Митрофан одного показывал собственным взором своим - это страсть что делалось! Ни души у человека, ни совести...

- А что заместо?

- Пустота и чернота. И даже не чернота, а нечто вроде золы серой. Уж Старец Митрофан при мне сдувал-сдувал, сдувал-сдувал, да так и не откопал жизни в ём.

- Не может такого быть, - сомневался Василий - Чтобы человек без души. Тогда это и не человек вовсе... И какой урок ему назначать? Супротив тех, у кого души хоть и гнилые, но все-таки есть? Десять раз же не сказнишь? Хотя многих бы, к слову, следовало... Уж я-то тоже на иных взором Старцев смотрел - показывали, когда жалость стала к земле клонить, душу дергать.

- Жалость это правильно, жалость это хорошо. Вот ты опять на этого взгляни - на ходюнчика, что нам помогал - ведь работник же. Скажет Старец за писун его вешать, или березами рвать надвое - ведь не буду, пока он мне его душу не покажет - что поделом. Да и тогда тошно будет.

- Ну, так что с тем черным-то, без души? - нетерпеливо спросил молодой.

- Не видал я его более. Старцы ведают, а я нет. Но понимаю так, что не подвластен он суду нашему - мирскому. Свой суд у него.

- Какой же такой суд может быть, если до души не достучишься, и совесть ему ничего не напомнит? Как ему этот суд прочувствовать?..

Замолчали надолго. Солнце, коснувшись своим краем деревьев, стало краснеть, наливаться, расти в размерах... Внезапно все разом встали, отбили поклон, стали молча расходиться.

Степан Иванович тоже встал, поправил свои французские трусы...

Против ожидания спал хорошо, без сновидений. Проснулся от того что шкворкало. Доилась корова. То есть не сама доилась, а видны были ловкие пальцы, глиняная бадья и коленки голые, царапанные, потом из под брюха глянула веснушчатая голова.

- Жрать еще не хочешь? Четыреста лет, поди, не жрал?

Внезапно поднырнула под корову, оказалась рядом, надавила пальцем на кожу...

- Смотри - гладкий какой...

Девочка была невозможно рыжей и обстоятельной.

- Ты давай, паря, собирайся - пора. Твой судный день.

400 лет - это без срока давности, значит, - решил Степан Иванович. Аккуратно сложил холстину.

- За детишек, если есть, не беспокойся, - стала по-бабьи утешать девочка. - Им другой суд - суд времени. Если без червоточины - обойдется. Дети, они изначально безгрешны.

- Что будет? - спросил Степан Иванович и понял, что это его первые слова.

Мужики запрягали. Были они поутру, как и все мужики, хмуры и немногословны.

На телегу сел сзади, подобрав ноги.

Тела были большей частью перебраны, даже, как показалось обмыты. Иные пошевеливались, раз рогожу приподняла рука, с припухшего лица на Степан Ивановича взглянули удивленные заспанные глаза, потом лицо зевнуло, и рука снова накрыла голову.

Степан Иванович сидел и смотрел в сторону, где бесконечно широкой стеной леса было огорожено огромное поле-холм под древним забытым именем Москва...