Глава первая

- Сто-о-ой!

Махина полкового строя, в последний раз тяжело громыхнув железом, замирает. Стоим, молчим. Лишь хлопки вымпелов на ветру, да размеренное колыхание стягов.

Древки тысяч и тысяч боевых копий пока вздернуты ввысь, щиты еще за спиной, надраенные вечером доспехи и шишаки слепят глаз на утреннем солнце.

Копейщики и лучники, самострельщики и мечники, все мы, сколько ни есть, ждем. Спокойно, буднично ждем. Что уж теперь. Все переговорено не раз. Всех проводили дома, разве что - не отпели. На смерть пришли. Потому и спокойны. Знаем, если мы костьми не ляжем – всех россов положит враг лютый. И не только россов.

- Самострелы! На изготовку, к БОЮ! – гремит над полем крик седого темника.

Там, за спиной, в самой сокровенной глубине строя рождается движение.

Скрипят натяжные рычаги, и тарахтят трещотки стопоров дюжины больших полковых самострелов. Чуть не наяву вижу, как трехсаженные луки их напряженно изгибаются. Слышно, как щелкает одна стопорная собачка, тут же – другая. Готово. Тихо опять.

- Заря-ЖАЙ!

Знаю, что пучки длинных – в четыре локтя – дротиков с серповидными наконечниками занимают сейчас место свое. Не раз видывал.

А там, далеко впереди, почти от самого горизонта уже грязным облаком клубится пыль от полчищ врага.

- Лучники! Впе-РЁД!

Расступаемся мы, даем им дорогу.

Те, уже в трех редких шеренгах уступом, тащат из колчанов заранее припасенные стрелы и быстро, в считанные секунды, втыкают наконечниками в заросшую ковылем землю. Первая стрела на тетиве.

А спереди уже накатывают беспощадной волной орки! Как они несутся на своих огромных черных ездовых волках, леденят души наши взвизгами, посвистывают воронеными ятаганами.

Вот они в трех больших перелетах…, в двух… Ну, командуй темник, скорей. Пора!

- БЕЙ!

Взвизгивают тетивы самострелов, выплевывая шесть десятков дротиков. Рычаги опять скрипят, тарахтят трещотки, щелкают стопора. Быстрей, быстрей, успеть стараются самострельщики дать по врагу еще один, а то и два выстрела до начала сечи.

И видно нам, как широкие наконечники дротиков уже рвут мясо и кости орков, кромкой хватая то двоих, то троих.

Оставляя затоптанные кровавые ошметки тел, волчья лава несется только яростней. Вот сейчас, сейчас, еще немного, и ляжем мы под орочьими клинками, под стальными когтями волков. Впереди один перелет – четыре сотни шагов. Для их-то волка – тридцать секунд.

- ПАЛИ!

Двенадцать сотен стрел срываются к орде. Тут же луки вновь вскинуты, пальцы лучников на тетиве у щеки. Вот он – орк. Щелчок, и стрела мчит к добыче. И еще, и еще, и еще.

Мне отлично видно, как смертоносный дождь обильно выкашивает ряды волчьих всадников. И враг уже несется не так лихо. Его порыв сбит и смят. Размашистого слитного удара, которым орки славятся, уже не будет. Вот и отлично.

И минуты не прошло от первого залпа, а скольких тысяч удальцов никогда не дождутся в стойбищах?

Лучники уже в строй скрываются.

- ЩИТЫ!

Мой щит впивается в землю, и копья, моё и собратьев моих, стальной щетиной опускаются навстречу врагу. Вовремя!

Волчья лава с маха нанизывается на эту щетину, и катятся под лапы волков сотни и сотни сбитых всадников. И я тоже стряхиваю корёжащееся тело в ковыль. И еще одно. А ополовиненная орда стесненной толпой сгрудилась перед стеной наших щитов. Но они самоубийственно продолжают лезть на копья. Раз за разом. Орки еще отважны! Пока! Ничего, сейчас мы их

Сотенный отмашку дает. Мы слитным строем, не размыкаясь, делаем вперед шаг. Нельзя дать оркам опомниться, отойти. Коли! И слитный удар копий рвет и опрокидывает орду. И орки пятятся, сначала медленно, огрызаясь. Потом, теряя все больше и больше воинов, разворачиваются вспять и бегут. Бегут, гады!

А мы идем и идем вперед, еще добрых пол-поприща преследуем отставших. Теперь и первый пот с лица вытереть можно! Первая стычка за нами!

И тут же, далеко впереди, грохотнули молнии. То, видать, эльфийские маги сцепились с ограми-шаманами.

Началось! А впереди еще целый день. Будут и еще наскоки волчьей орочей рати. Будет и бой с горными каменными троллями. Будет и сеча с гоблинскими пешцами. Все это еще будет! И выстоять нам надо. Выстоять и победить!

Ухаб!

- У-у-у, леший!

Еще ухаб!

Ушата захлопывает книгу. Нет, в такой тряске читать - немыслимо! Он ерзает, поудобнее пытается устроиться на телеге. Со злостью бросает взгляд на широченную спину возницы. Нет, чтобы соломы побольше подбросить. Сам-то сидит на свернутых одеялах и попонах. Ему-то мягко! А что ездок весь зад себе отбил на этакой-то дороге, его не колышет. Тьфу на него!

Доски кузова топорщит острая щепа, колет зад седока даже через подоткнутое одеяло. М-да, тонко одеяльце. Парень легко соскальзывает с телеги и шагает рядом. Лучше уж пешком, чем потом занозы выковыривать. Он приостанавливается, стряхивает с плеча торбу, бережно убирает в нее книгу, неоднократно прочтенную и знаемую вдоль и поперек. Книгу ту подарил первый наставник, что еще давно, до писцовой школы, выучил мальчишку азбуке и счету. От него же, наставника-то, и прозвище получил. За уши оттопыренные. Ладно, что не Лопоухом каким прозвал, и то хлеб. Торба ложится на плечо.

- Что, косточки решил поразмять? – щуплый козлобородый охранник с пышными усами и выбивающимся, из-под шлема набекрень, пшеничным чубом пригибается в седле под очередную еловую лапу.

- Да нет. Жестко сидеть.

- Ты бы сена подгреб побо… - взгляд охранника упирается в сиротливо голые доски в телеге, - Вот, елки-палки! Опять!

Шевельнув каблуками, он мигом оказывается вровень с возницей.

- Ты, Шеломша, что вытворяешь? Опять все сено домой выгреб! Ну-у-у, узнает дьяк – долгонько не сможешь сидя возом править, елки-палки! Выдерут, как пить дать, выдерут. Придется рядом идтить!

- Окстись, Елок! Откуда ж дьяк узнает? Разве, что ты, дружок разлюбезный, докладать поспешишь? – возница, почти не разворачивая ни своего могучего необъятного торса, ни головы, сидевшей на не менее могучей толстенной шее, сплевывает подсолнечную кожуру прямо на сапог охраннику.

- Да ты! Елки-палки! Да я! – ошеломленный подобной наглостью Елок не находит слов. Наконец, ловко свесившись с седла, он на ходу срывает горсть крупных листьев с придорожного куста и принимается тереть сапог. Потом изгвазданные листья летят под ноги коня, и он ругается с возницей.

Их спор то затихает, то разгорается с новой силой. Припоминаются старые обиды, несутся нелепые попреки. И все это густо перемежается елками-палками и бранью. К возу приближается еще верховой. Он с интересом прислушивается к спору. Потом переключает этот интерес свой на парня.

- Чё не на телеге?

- Так, жестко!

- А-а-а, то-то, смотрю. И не надоедает же им каженный день, - верховой, тоже видать охранник, обреченно машет рукой на спорщиков, потом опять обращается к парню, - Ничо, ввечеру на стоянке лапника нарубим, подстелешь – мягшее будет.

- Скорей бы уж.

Охранник отстает. Ушата бросает взгляд на солнышко. Он пристроился к обозу, аккурат, после обеда. Сейчас уже к ужину дело идет. Часа через три начнет смеркаться, стало быть, через пару часов обоз встанет.

Спор, наконец, исчерпан. Раздосадованный Елок, остервенело кусая длинный пшеничный ус, с недовольным видом занимает законную позицию сзади воза. Похоже, проспорил. Он, то и дело, подозрительно смотрит на парня – не подсмеивается ли. Несколько раз порывается даже сказать что-то, но сдерживается таки.

Ушате же до лешего, кто победил в этом мало касавшемся его споре. Как ни крути, Елок радеет, поди, о хозяйском добре, а не о чьей-то заднице.

А лесная дорога, состоящая, кажется, из одних ухабов, все кружит и кружит среди густо стоящих елок и берез. И шагает Ушата неспешно за телегой, что скрипит немазаными колесами. Он размышляет о своем.

Всего три дня назад, наконец, закончил он среднюю ступень писцовой школы в Пивне и теперь направляется к деду на шестинедельные каникулы.

Закончил он первым по курсу и с гордостью предъявит теперь деду грамоту о том от школьного головы. Учиться ему нравится, хотя и трудновато порой. Но он о том не жалеет ни на полстолька. Да и дед не жалеет, пусть и приходится отдавать за учебу четыре дюжины белок в год.

Елок, видать, ехать разобиженным не может. Он начинает напевать себе под нос весьма скабрезную песенку, в такт похлопывает по бедру. В сторону Ушаты он уже и не смотрит.

А дорога все тянется и тянется. Может - время дает подумать. И Ушата думает, мечтает. О недавно отмеченных тринадцати вёснах, о предстоящей рыбалке на речке Жорке, об охоте с дедом на порядком надоевших дедовой слободе волков, о …, в общем, обо всем, что может предстоять в ближайший месяц.

Елок же то и дело ныряет в лес. Через пару минут возвращается, любовно гладит плетеный кузовок, подвязанный к седлу спереди. Видать, что-то промышляет. Едва кузовок наполнился, Елок, пытаясь избавиться от скуки, переключается на Ушату.

- Эй, паря, как же ты сумел, елки-палки, к дьячему посольскому обозу пристать?

- Дык, к старшому вашему попросился, он мне на энтот воз и кивнул.

- А-а-а! – тянет с понятием охранник, - А то, с месяц назад, тоже вот, ехал тут с нами, так татем оказался, сволочь. Еле схомутали. Так что, смотри, не балуй у мене!

Елок заикается о чем-то еще спросить, но тут с головы обоза его кличут, и он мчится вперед.

- Ну, никак стоянка, - возница Шеломша обращается к Ушате, - Ты, паря, держись с нами, со мной и Елком. Не смотри, что он такой, ну, егоза. Душа мужик!

Обоз, медленно, телега за телегой, выворачивает с дороги на поляну, огромную, на которой и двум, если не трем, таким обозам хватило бы места. По всему видно, что останавливались здесь не раз – уж больно обустроено все. Три десятка возов расставляют на давно расчищенной и вытоптанной части поляны двойным кругом, в центре которого высится крутой дерновой крышей землянка. Перед ней - кострище с доверху забитой березовыми дровами поленницей.

Ушате надоел уже пеший марш. Действия хочется. Потому треноженье лошадей, рубка еловых лап, ужин – все становится для Ушаты удовольствием. И эта пара мужиков – чуть не родные уже. Трудились-то вместе, и ужинали. Вон, ягодами угостили, что Елок по дороге собирал в кузовок. И вообще, интересно с ними. Жизнь другая – привольнее, что ли.

Постепенно темнеет. Солнце еще не скрылось, но уже веет ночной прохладой. Лесное комарье покидает дневные убежища и целыми тучами кружит над стоянкой. Лето еще только-только вступает в права, потому и комары не злы. Где-то в лесу гукает вылетевший на охоту филин. Звук этот долгим эхом разносится над притихшим лесом. Пора ко сну.

Первая смена сторожи расходится по своим постам. Те обозники, что постарше или устали сильнее, лезут под телеги. Остальные собираются у костра, и Елок – первым. Немедленно, под уже привычные елки-палки, он зачинает со смешком какую-то байку. Ни парня, ни Шеломшу, посиделки не прельщают, и они лезут под воз. Ушата завертывается в одеяло и укладывается под боком сопящего возницы.

- Хорошо! Да мужики еще попались такие! Повезло! – думается ему, - Эх, вот бы так всю жизнь, как они. Бродить по земле, новые места видеть, с людьми новыми встречаться. А я? Что я видел? Сливную да Пивню? Ведь вон, сколько уже прожил! А все на одном месте топчусь. Они-то, поди, во стольких сторонах побывали, городов повидали тьму. И наших росских, и иноземных кучу. Тоже хочу! Не сидеть же на одном месте всю жизнь? Дед, вон, все в слободе да в слободе. Много он повидал? Придет ему пора пред Господом предстать. Спросит его Господь, где, мол, побывал, что видел? А дед ему все про слободу. Хорошо это будет? Не-е-ет! Хочу, как Елок с Шеломшей. Землю осмотреть. Вот приеду в Сливную, отпрошусь у деда. Примут меня в обозные? А че и не принять? Молодой, здоровый, грамоте учен, с лошадьми умею. Попрошусь. Обязательно…

Потрескивают угли костра, негромко шелестит беседа обозников, изредка пофыркивают стреноженные кони. На поляну неслышным черно-звёздным покрывалом опускается ночь. Вокруг покойно и безмятежно. Глаза парня слипаются, и погружается он в сон.

Ушату вытаскивают из омута сна бьющие по ушам крики.

Спросонок еще, садится он на временной своей постели под телегой, подтягивает ноги к груди, прислонясь изнутри к колесу, и только тогда умудряется разлепить глаза.

Рядом всполошено вскакивает Елок, коротко елко-палкает. Он тянет из ножен непослушный меч и выметывается из-под воза в растревоженную ночь. С другой стороны сонно шевелится Шеломша.

А вокруг творится что-то непонятное.

В частых взрывах света сталкиваются и натыкаются друг на друга люди, и кричат, кто испуганно, кто зло.

Вот двое хватают луки с возов, но дотянуться до стрел не успевают. Они ухаются оземь, объятые короткой ослепительной вспышкой. Вот один из охранников, со взнесенным к небу мечом, кричит в это небо и валится тут же, сраженный все такой же вспышкой.

Меж возом и костром молнией мелькает Елок. Он тоже тычет зачем-то копьем, неведомо где раздобытым, в ночное небо. Шеломша, подхватывается из-под воза и бросается в противоположную Елку сторону.

Ушата скукоженно крючится, застывает, лишь враз побелевшие губы его вновь и вновь шепчут молитву, как спасительное заклинание.

- Господи, спаси и сохрани! Господи, спаси и…

За следующие несколько мгновений рядом с возом почти один за другим валятся еще трое полураздетых, убегавших было от землянки к лесу, мужиков.

Опять показывается Елок, а Шеломша навстречу ему, с огромным вздетым вверх багром.

Они бегут друг к другу, обегая и перепрыгивая темные кучки, недавно бывшие людьми. Перед самым возом сталкиваются, выстреливает неизменное «елки-палки», и Елок петляет-прыгает опять, но в другую совсем сторону.

А Шеломша, озаренный откуда-то снизу вспышкой красноватого света, страшно вздрагивает всем своим громоздким телом и, вдруг, скривившись как-то на правый бок, рушится навзничь.

Руки его впечатываются с глухим стуком в вытоптанную, с проплешинами хилой травы землю. Вместо правой ноги у него теперь безобразная, набухающая скорой кровью культя с нелепо торчащим огрызком толстой розовой кости.

Вырвавшийся из ослабевших рук багор подлетает чуть ввысь, сверкает острием и завершает пол-оборота, вонзаясь хлестко тяжелым наконечником прямо в подвздошье возницы. Шеломша хекает, выгибается от несказанной боли, и застывает. Только кровь изо рта его торопливым алым потоком щедро чертит щеку и струится-капает на землю.

А Ушата таращится в тупом ужасе, и дрожащие губы его продолжают бег по нескончаемым и, главное, бесполезным «спаси и сохрани». А потом …

Потом, между телегой Ушаты и костром опять стремглав несется Елок, все с тем же копьем, вдруг в двух шагах от воза как натыкается с маха на невидимую стену. Одежда на нем резко и ослепительно вспыхивает, чтоб тут же угаснуть Он валится, падает ничком, чуть не перед самым носом перепуганного до мокрых штанов паренька.

Рука его все пытается дотянуться до ног Ушаты, но скрюченные смертью пальцы в последнем, уже мертвом, усилии дважды скребут-скрежещут лишь по старой коже сапога и замирают.

И скрежет этот перекрывает своим ужасом все, что свершается вкруг парня. И несущееся прежде вскачь, время стынет на месте.

Лицо стражника повернуто к бедному Ушате. И нет там ничего от беспокойного Елка. Ни пшеничной шапки волос, ни козлиной бородки, ни усов.

Только пузырится отвратительная черно-красная масса, посреди которой жутко сияют бельма, нереально белые, как у рыбы в ухе. Да скалятся зубы под выжженными губами и огрызками щек.

И тут же густой и ядовитый смрад паленых волос и мяса достигает, наконец, носа Ушаты. Забытье опаздывает со спасением на единственное мгновение.

Приходит он в себя медленно. Звуки доносятся до ушей как издалека. Да и неясные они, приглушенные. Во рту – как свиньи ночевали. Сознание плывет. Он не может сосредоточиться ни на чем. В голове вместо связных мыслей вяло кружат пустые и никчемные. Спроси его кто-нибудь, о чем он думает, Ушата бы не смог ответить. Нет, не может их быть, неоткуда им взяться, этим связным мыслям у того, кто так близко впервые смерть видал, да такую страшную.

Глаза он открыть не может, не решается – в памяти горят те ослепительно белые, «рыбьи» бельма и смертная «улыбка» Елка.

Спиной он чувствует обод колеса, чувствует и застеленные еловые лапы, на которых сидит, а еще чудится ему, что продолжает лежать что-то на его левом сапоге. Ему грезится даже тот ужасающий в невероятности своей скрежет. Он дергает ногой и почти полностью приходит в себя.

Надо бежать, бежать отсюда! Тогда это закончится. Должно закончиться! Но глаз открыть он не решается, а только жмурит их крепче. Медленно, видно потому и тихо, повертывается на правый бок. Приподнимается на четвереньки. Осторожно трясет головой. Пытается еще раз хоть немного привести мысли в порядок. Получается не очень. Нет, никак не желают они на место!

Дрожащей от наплывающей тошноты рукой, с зажмуренными глазами, Ушата снова и снова все пробует нащупать слева от себя одеяло и торбу. Почему-то не находит их там. Лишь через минуту, может две, он, крестясь мысленно, приоткрывает глаза. Только вниз, вниз смотреть, чтобы, не дай Бог, не увидеть чего-нибудь, что повторно кинет в забытьё!

Костер, на удивление, еще горит. И в его свете Ушата видит свои пожитки, только справа. Он хватает их, прижимает к груди и неслышно всхлипывает. Хочется кричать в голос от пережитого страха. Но он держится, пусть и еле-еле. Тот, кто устроил этот кошмар, может быть рядом. Да и не малое дитё он, чтоб реветь. Кое-как примостив одеяло и торбу на плечи, он, так и не встав с четверенек, ползет от прогорающего уже костра к лесу.

Много ли потребно времени, чтоб проползти ту пару десятков локтей, что отделяют его от внешнего круга возов – всего ничего. У Ушаты это отнимает добрых пять минут. Он старательно обползает любую подозрительную кочку. Вдруг это кто-то из обозников? Наконец, добравшись до телег внешнего круга, он забирается под одну из них и останавливается перевести дух.

Через пару минут осторожно глядит из-под телеги в сторону леса и осматривается. Высокая трава и царящая темнота не дают сделать такое важное дело в полной мере, но понять, что между ним и лесом вроде бы никого нет, Ушата может.

Если ему не изменяет память, то впереди довольно густой ежевичник, где никак не получится укрыться тихо, только увязнешь в шипах. Слева дорога, и соваться туда совсем не след. Правее должны стоять сруб родника и несколько елок, под которыми можно неплохо спрятаться.

Туда он, оглядевшись еще раз, и направляется. Двигаться тихо трудно. До этого он полз по примятой траве внутри тележных кругов. Здесь же трава вымахала в локоть, и приходится ее аккуратно раздвигать. Так она встанет быстрее и скроет след беглеца.

Царящую вокруг тишину нарушают странные звуки. Они доносятся из-за кругов, с той стороны, где вечером паслись лошади. Непонятное чмоканье и херканье, иногда слабый хруст. Но они не больно громкие. Да Ушата и не прислушивается к ним, ему и так кажется, что собственное сердце чуть не громом бухает, дыхание бурей шумит, а уж приминаемая им трава, та, вообще, трещит пересохшим валежником.

На самом деле ползет он удивительно тихо и сноровисто. Сказываются постоянные уроки деда по скрадыванию добычи. Пару раз действительно ломает тонкие высохшие веточки прошлогоднего бурьяна. И тогда замирает на минуту или две, прислушивается. Но слабый треск этот так и не привлекает ненужного внимания к ползуну.

Наконец, впереди маячит темный массив сруба. Ушата с трудом давит невыносимое желание вскочить, броситься под защиту леса. Он ещё добрых пять минут ползет, пока его не скрывает осклизлая бревенчатая стенка, поросшая седым от старости мхом.

Он спиной опирается об эту стенку, такую ненадежную, но, всё-таки, стенку, и, как ему кажется, долго-долго отдыхает. Он смотрит вверх и с удивлением замечает, что небо начинает сереть. Да и ветерок предутренний шумит верхушками деревьев. Страшная ночь уходит. И ему пора уходить с этой поляны. Он пригибается и сторожко двигает к неясно проступающим деревьям. Выбирает подходящую елку, аккуратно поднимает её нижние лапы и лезет под них.

Под елкой лежит толстый слой опавшей хвои, копившейся там, пожалуй, не одну сотню лет. Все мелкие веточки внутри ёлочного шатра давно отсохли и отвалились, как и большинство нижних сучков. Но, пересыпанные бесчисленной хвоей, они не хрустят, а лишь чуть слышно шелестят под осторожными движениями.

Всё, хватит. Ушата останавливается, снимает торбу с одеялом с плеч, аккуратно кладет их на мягкую хвою. Здесь уже можно встать. Он начинает подниматься, но задевает свернутое одеяло. Оттуда падает, неизвестно как и когда, попавший туда кузовок Елка. Рассыпанные ягоды катятся по хвое.

Ушата, почти в голос, всхлипывает. Он, внезапно обессилев, опускается рядом с коробом, и, размазывая по щекам сопли и обильные, ручьем, слезы, начинает горстями запихивать ягоды в рот. Вкуса он не понимает и не чувствует. Он даже не понимает, что он ест. Но это и не важно. Главное, шок начинает выходить из него вместе с этими слезами, с этим бессмысленным поглощением ягод.

Все-таки, он, кое-как, приходит в себя, встает и чуть-чуть раздвигает еловые лапы в сторону поляны.

На поляне уже не царит тьма, как в начале его «путешествия» к этой ёлке. Кое-что уже можно различить - телеги обоза, холм землянки. Что-то огромное неясно шевелится слева, там, где должны пастись гужевые кони.

Справа, где поляна выходит на дорогу, видны три, вроде бы человеческие, фигуры.

- Мужики! Живые все-таки! – Ушата чуть не выкрикивает это. Но вовремя прикрывает рвущиеся изо рта слова рукой. Надо проверить, вдруг разбойники?

Учась в Пивне, он не раз слышал рассказы о лихих ватагах, промышлявших на дорогах Роси. Хотя на пути от Пивни к дедовой слободе они никогда не появлялись – глухая дорога-то. Но кто-то же убивал здесь обозников, и убивал не волшбой. Что-что, а любая магия отдается в голове Ушаты таким звоном, что когда дед прочил его в школу младших волхвов, он потерял на вступительном испытании сознание. Тем это поступление и кончилось. Если не волшба, то оружие. А где оружие – там и тати да разбойники.

Потому Ушата еще тщательнее всматривается в медленно сереющую темноту.

Три фигуры в островерхих капюшонах двигаются к центру поляны, к землянке.

Вот они подходят к кольцам возов. Две из них склоняются над какой-то неясно сереющей кучей. Третья фигура делает еще пару-тройку шагов в сторону костра и тоже стоит.

Над поляной несется странно громкий шёпот.

О чем шепчут, Ушата не понимает. И слова, и сами резкие клекочущие звуки совершенно ему незнакомы, хотя учили его и старинным грецкому с латинским, и старшему горному гномьему наречью, и речи болотников со зветьями. А уж почти неразличимые от росского литвинский и орденский он понимает с детства. Но языка шёпота, как ни силится, не узнает.

А шёпот все плывет с рваным ритмом над поляной. Становится все громче и громче, хотя и остается именно шёпотом. И от громкости он не становится яснее и понятнее. Наоборот.

От этих звуков у Ушаты начинают ползти мурашки по спине. Потом с изматывающее нарастающим звоном начинает мутиться в голове. И кажется ему в том замутнении, что куча у ног пары шепчущих подрагивает и шевелится.

Обе фигуры сначала склоняются в поклоне, потом выпрямляются. Они медленно разводят руки в широченных рукавах в стороны и дружно хлопают над головами в ладоши. Куча, вроде, выше становится. Ушата, в который раз, резко мотает головой. Нет, пожалуй, не кажется ему.

Б-р-р-р! Куча медленно и неуклюже встает.

Глава вторая

Конный поезд Пивненского епископа выехал из Зачатьевского монастыря на рассвете, чтобы успеть добраться до Сливной слободы засветло. Длинной вереницей растянулся он по лесной дороге от монастыря к княжьему тракту. Более сотни людей и трех десятков нелюди сопровождало епископа в его ежегодном объезде обширной епархии.

Сам Гермолай ехал в голове поезда. Предваряли ему только с десяток латных дружинников да передовой дозор. Но тот ускакал перелета на полтора вперед поезда.

Рядом, по левую руку, растрясал необъятный живот епископский книжник. Справа трусил на могучем жеребце охранный воевода, оглаживая, то и дело, ладную опрятную бородку. Следом ехали остальные ближники.

За ними следовало посольство зветьев - двадцать семь душ.

Гермолай был уверен, что душ..

А то ведь, три последних Собора, проведенные совместно с Орденом после встречи с этим народом, так и не смогли дать точного ответа – есть ли у зветьев душа. Можно ли крестить их, допускать к святым Дарам? Желающие же креститься были, и немало.

Вот гномы со своими родичами цвергами – дело другое. С ними люди давно жили в согласии, почитай, восемь веков. Они были первыми, с кем люди встретились по Прибытии, и почти сразу, стали родниться. Вон, одна из южных волостей Роси, Дружская, почти сплошь была заселена кряжистыми низкорослыми полукровками. Так что, проблем с гномьими душами не было.

Зветьи – дело другое. В них странно переплетались две сущности: одна – вроде бы людская, другая – звериная.

Казалось бы, чего проще! Если людского в зветьях больше – значит, душа у них есть, если звериного – то откуда ж душа у зверя. Только дело и было в том, что половину своей немалой, до трех сотен лет, жизни зветьи проводили почти людьми, а половину – в облике дикого зверя. Делали они это не по своему желанию, потому и оборотнями их никто не прозывал. Да и оборотень, даже в зверином облике, имел душу и разум человеческий, о чем известно было еще на оставшейся неведомо где Отчизне, как прозывали россы прародину.

Потому спорили святые отцы, до хрипоты спорили. Сам-то Гермолай считал, что душа у зветьев все же была. Просто в зверином обличье зветьев она засыпала. И Пивненский епископ собирался отстаивать свою точку зрения через три года, на ближайшем Соборе.

Вопрос был очень серьезен. Особенно для Пивненской волости, граничащей с зветьинским господарством. Из-за того, что ни да, ни нет, Церковь сказать не решалась, донельзя гордые зветьи не хотели теперь знаться с россами. Посольство, следовавшее сейчас в поезде, было первым за истекшие полсотни лет. Прибыло оно к епископу только потому, что знали зветьи, знали об отношении к ним Гермолая.

Интересный это был народ и древний. Гномы утверждали, что были зветьи званы на Острова даже прежде их самих, чуть ли не две тысячи лет назад.

Во всех известных землях славились травники зветьев. Они могли поднять больного, от которого отказались не только лекари, но и волхвы с магами. Даже хваленые эльфские знахари не могли с ними сравниться.

А еще были у зветьев кони, такие, что обгоняли ветер. Не было тем коням равных ни на Островах, ни у эльфов, ни у орков.

Были у зветьев и товары, исстари привлекавшие росских купцов – резной рыбий зуб, разнообразнейшие краски для тканей, негорючая пряжа и другие разные диковины. Попадали только эти товары все через третьи руки, через гномов да цвергов.

И сейчас Гермолаю надо было налаживать порушенные отношения со зветьями, а возможность такая появилась.

У тех кончился мед. То ли перевелись в лесах зветьев пчелы, то ли просто перестали давать мед, то ли было злое колдовство какое. А мед зветьям был нужен. И не от раза к разу, а постоянно. И много. Счет шел на тысячи бочек в год. Без ежедневной ложки меда детишки зветьев начинали болеть и, перекинувшись зверем, так зверем и оставались.

Из близких народов только россы занимались пчелами. Ни все три гномьих народа, ни одичавшие гоблины, ни темные гракхи с медом дел не имели, разве, в виде хмельного напитка. Про эльфов же с орками после Последней битвы почти и не слышал никто. В Роси торговля медом сосредоточилась в руках монашьих обителей. Там было множество превосходных бортников. Потому выручить соседей могли.

И, как не колебался господарь зветьинский, другой дороги у него не было. Наступил он на хваленую свою зветьинскую гордость и отправил к Гермолаю послов. И Пивненский владыка вовсю прикидывал сейчас открывающиеся выгоды.

Показавшаяся впереди, на обширной росчисти у самого выезда на княжий тракт, деревенька в два десятка дворов прервала думы Гермолая.

Как и во всех принадлежащих Зачатьевскому монастырю селениях, была она огорожена высоким крепким тыном. За то и прозывали такие деревни орденцы не иначе, как городками. Над тыном виднелись крытые тесом крыши, серебрилась маковка рубленой церквушки с православным крестом. Рядом с тыном громоздился двумя этажами трактир для проезжих.

На малой рубленой башенке у распахнутых ворот из толстых дубовых плах развевался гордый стяг с княжьим соколом.

Встречать поезд с высоким гостем высыпало все немалое население деревеньки от мала до велика, во главе со старостой и стареньким седым священником. Был тут и рябой трактирщик с подавальщицами да половыми.

К воротам от тракта Гермолай ехал один. Возле собравшегося народа спешился, отведал хлеба-соли, потом трижды осенил толпу крестным знамением, благословил. Благословил он, отдельно, и семерых нарожденных за год, с прошлого приезда, младенцев – хорошее дело, когда растут росские семьи. Давнего знакомца священника по росскому обычаю троекратно облобызал. Тот сразу расчувствовался и пустил слезу. Все, как в прошлый раз.

Трактирщик пригласил было на трапезу, но задерживаться долее Гермолай не стал, дорога впереди длинная. Поезд епископский вновь тронулся в путь.

Который же раз Гермолай проезжал мимо этой деревеньки? Как там ее? Вроде – Горка. Пожалуй, в шестой. Да, в шестой. И деревню, точно, Горкой зовут. И чего так окрестили? Ровное место кругом.

Восемь лет назад рукоположил его в епископский святой сан тогдашний митрополит Роси – преосвященный отец Георгий. С тех пор он восемь долгих и плодотворных лет железной рукой правил Пивненской епархией и волостью.

Волость пограничная, потому и епископами здесь всегда были люди не старые. Вот ему сейчас – сорок шесть весен всего. Самый возраст. Еще лет десять он возможет. Потом уйдет в монастырь, доживать век над книгами, или, как этот священник, удалится в дальний приход. Если Бог в своей милости другого не восхочет.

Мысли епископа вновь зацепились за зветьев. Пора, пожалуй, и поговорить с ними. Гермолай велел звать посла. Тот, через минуту, уже гарцевал на знаменитом зветьинском скакуне слева, заняв место предупредительно отставшего толстяка книжника.

- Звал, владыко? – посол слегка поклонился, приветствуя Гермолая.

- Да, княже. Вот, все спросить тебя хочу. Что ж такое с вашими пчелами. Ты ведь, княже, так и не объяснил толком, - знатные зветьи ставили себя вровень с удельными князьями росскими, и епископ, хоть и не совсем то было гоже, но называл гостя поначалу именно так, как тот представился при первой встрече – «первый князь». Потом, узнав посла поближе, сократил прозвание до приемлемого для себя и необидного послу «княже».

- Владыко! Уши же кругом! – посол говорил по-росски почти чисто, лишь слегка мягко картавил. Не было в речи зветьев такого звука, как раскатистый росский «Р».

- А что, это такая великая тайна?

- Не то, чтобы тайна, но…

Все-таки решившись, посол рассказал Гермолаю, что же произошло в зветьинском господарстве.

Как и на Роси, бортное дело поставлено было зветьями на широкую ногу. Только прозывалось оно по-другому, если перевести – пчеловодством. Потому что зветьи пчел, действительно, водили. Пасеки у них были огромными – до трех сотен ульев. И, по мере надобности, таскали они эти ульи туда, где взяток для пчел будет больше. И давали эти ульи до сотни фунтов отличного меда в год каждый.

На зиму ульи убирались в выстроенные на то сараи.

На эти-то самые сараи неизвестные злоумышленники и напали прошедшей зимой. Почти все ульи разом оказались спаленными. То, что это было тщательно подготовлено, сомнению не подлежало. Нападения случились почти в одно время. Кто совершил подобное непотребство зветьи так и не вызнали и просили сейчас епископа оказать померную помощь в розысках.

Что ж, дело нужное. Посему решил епископ подослать зветьям подьячего с сыскной командой, поддержать. Соседи, как-никак! Глядишь, всем миром и обнаружим татей!

Самое плохое, по рассказу посла, заключалось в том, что уничтожению подверглись не только пчелы, но и сами пчеловоды. Поголовье пчел зветьи могли восстановить быстро – за пару лет. На их части Островов суровые зимы были не редкость. Бывало, что часть ульев вымерзала. Потому и были у зветьев наработанные способы быстро восстановить количество пчелиных семей.

С пчеловодами дело обстояло намного сложнее. Тех обучать надо не год и не два – лет с пяток, если не больше. В православных монастырях учили будущих бортников, вообще, лет десять. Недоученного к пчелам не подпустишь, или он их погубит, а нет, так его зажалят до смерти. Пчелы-то у зветьев куда как злы!

Опять же, хотя сохранившихся запасов меда зветьям хватило бы года на три, при бережном потреблении и на пять бы растянули, но детям был нужен мед свежий, не старше года. Как сказал посол, хотя бы по пятнадцать фунтов в год на дитё.

Пусть народ зветьев был и небольшой, не более трехсот тысяч, и детей, коим несчастье грозило, не очень много – около десяти тысяч, набегало огромное количество потребного меда. Если мерять росскими медовыми бочками в сотню фунтов, то требовалось не менее полутора тысяч бочек в год. И так лет пять, если не больше.

Так что без помощи россов было не обойтись.

Епископ задумался. Все монастыри его епархии производили чуть более пяти сотен бочек меда, это он помнил точно. Значит, надо будет дать знать великому князю. Только в его власти собрать потребное количество. На том сошлись.

Беседа продолжилась бы и далее, но показался вестник от передового дозора, и Гермолай посла отослал. По знаку епископа, навстречу вестнику рванул охранный воевода. Быстро перекинувшись несколькими словами, они вдвоем подскакали к Гермолаю.

- Беда, владыко! – вестник запыхался от скорой езды, - Там, впереди, на поляне у развилки обоз рагромлен.

- Боюсь, владыко, как бы не посольский обоз, дьяка Степши Мельича! – вставил воевода и протянул епископу узорчатый кушак.

Кушак этот совсем недавно, не более недели назад, Гермолай самолично преподнес думному дьяку.

- Жив кто? – епископ, взмахом руки остановив воеводу и враз посуровев, спросил вестника.

- Когда к поезду послали, никого еще не нашли.

- Как никого? Что, и тел нет?

- Нету, владыко!

- Воевода, наддать ходу!

Всадники передового дозора, спешившись, тщательно прочесывали поляну. Когда из лесу показалась голова епископского поезда, старшой дозора тут же подскакал к Гермолаю.

- Ну, нашли кого? – глаза епископа быстро обежали поляну, от беспорядочно разбросанных вещей до тщательно все осматривающих дозорных.

- Нет, владыко. Ни людей, ни тел! Только кровь везде. Вон там, - старшой махнул рукой, - аж лужи местами!

- По лесу смотрели?

- Не успели.

- Воевода, распорядись!

Тот быстро отобрал два десятка воинов и парами разослал их в лес. Остальные дружинники ринулись помогать дозорным.

Зветьинское посольство, ближники и челядь сгрудились на дороге, удивленно посматривая на переполох.

- Владыко, под пеплом еще углей полно! – донеслось от кострища в центре поляны, - Видать, ближе к утру напали!

Гермолай тут же направился туда через двойное кольцо возов. Несколько телег было опрокинуто, и высыпавшиеся из разбитого ларя гномьи золотые жирно поблескивали на связках дорогих мехов.

- Вот так да! Кажись, и не взято ничего! Чудно! – воевода сам снаряжал обоз, потому знал, что говорил.

Дружинник, разворошивший разом заструившееся легким дымком кострище, рассматривал разнесенную крышу землянки.

- Эк его! Тут, владыко, чуть не камнеметом засадили! Вон, как бревна-то выворотило. А камней-то не видать! – дружинник цепким взором осмотрелся кругом.

- Воевода! - Гермолай присел на отполированное бесчисленными седалищами бревнышко у кострища и приглашающе шлепнул ладонью рядом, - Как же так? Груз не тронут, а сотня людей и полторы сотни лошадей где? Не понимаю!

- Так и мне, владыко не по…

В лесу лихо гикнули, и две пары всадников выгнали на поляну дико мечущуюся сгорбленную фигурку.

- Ату его!

- Стой! – воевода вскочил, - Сюда его давай!

Один из всадников мигом догнал найденного, ухватил за шиворот и рывком бросил перед собой на круп коня.

Через пяток секунд воевода и епископ разглядывали пленника.

Это был подросток, лет тринадцати, в разорванной небеленой косоворотке, с жутко всклокоченными волосами, в который напрочь завяз лесной сор. Лицо его чернело соком веснянки. Только глаза сверкали.

- Ты кто? – начал спрашивать воевода.

- Ушата.

- Вижу, что Ушата, - оттопыренные уши паренька густо заалели, а воевода задал следующий вопрос, - Из обоза?

- Угу! - парень распоротым рукавом мазнул по шмыгнувшему носу.

Глаза его затравленно смотрели из-под насупленных бровей. И эта грязная его, замурзанная хареха была столь комична, что вызвала невольную улыбку даже у хмурого епископа.

- Ну что, Ушата из обоза, рассказывай! – продолжил воевода.

- Чё рассказывать, чё рассказывать?! Нету их никого! Увели! Были и нету!

- Ты толком можешь?

- Могу, - нос парнишки сморщился, и рукав прошелся по нему еще раз.

- Так рассказывай!

Очередное «Чё» вывело воеводу из себя, и тут перед носом парня показался не то, чтобы пудовый, но в полпуда всяко, воеводский кулак.

- Говори, леший тебя…

- Воево-о-ода! – Гермолай не любил, когда при нем упоминали нечисть. Да и нежить то же.

- Прости, владыко, вырвалось. Уж больно непонятлив стервец, - воевода развернулся опять к Ушате, - Я тебя что-то в обозных не помню. Ты откуда взялся?

- Так это, к деду иду, в слободу. У старшого ихнего попросился, ну и пристал, значит, к обозу. Вчера пристал, после обеда, - Ушата уточнил, с опаской взирая на вновь сжимающийся кулак воеводы, - Ну, учеба у нас кончилась, и я, стал-быть, к деду. На каникулы. А ночью – вот так!

Парнишка махнул рукой на окружавший их круг телег. Потом, взахлеб, продолжил.

- Всех огнями! Дядько-то Шеломша, ну, его-то багром ка-а-ак! А у Елка – глаза белые, и сапог скрёб. А потом эти трое, ну, подняли всех и ушли. Только старшого, ну, обоза! Его вон к тому возу, - последовал кивок в сторону одной из опрокинутых телег, - это, пришпилили, ну, и резать стали. А он кричал. Вот.

Ушата опять мазнул рукавом по распухшему носу и со вздохом продолжил несложную повесть.

- Они всех забрали. А тот большой, с хвостом, лошадей поел, ну, которые не разбежались.

- Дел-а-а! – протянул воевода, - Владыко, ты понял ли что?

- Похоже, дело серьезное, воевода! Ты, вот что. Мальчонка не отошел пока. Возьмем с собой. Позже расспросим как следует.

Гермолай поднялся с бревнышка и пошел к своей лошади. Сзади следовал воевода крепко ухватив за плечо Ушату.

Владыко! Здесь есть кое-что! – раздалось с дальнего конца поляны.

Епископ, уже конным, отправился на зов.

Четверо дружинников с удивлением разглядывали в дальнем углу поляны кучу свежего навоза, источавшего несказанное «благоухание». Куча была большой. Нет, не так - огромной! И торчал из этой кучи полупереваренный человеческий костяк. Рядом была и пара лошадиных черепов. Видеть такое никто из россов еще не сподобился!

- Воевода, смотри, никак «тот большой, с хвостом» оставил! – Гермолай бросил подъезжавшему сзади всаднику.

Но то был не воевода – посол зветьев.

Он ошеломленно рассматривал кучу. Потом раздалось единственное слово, почти возглас – «Л’адгкхсс». Гермолай, как ни мало понимал по зветьински, но помнил еще, что так прозывался у тех то ли бог, то ли демон.

Посол спешно развернул коня и унесся к отделившейся от остальных толпе конных зветьев у дороги.

- Л’адгхсс? Л’адгхсс! – раздалось оттуда.

- Слышь, владыко, а зветьи-то, похоже, готовы коней вспять повернуть! – к Гермолаю подъехал, наконец, воевода, заинтересованно разглядывая лопочущих что-то нелюдей.

- А-а-а, пустое!. Ты сюда взгляни! – епископ сначала не отрывал глаз от навозной кучи, потом все-таки посмотрел в сторону посольских, - Хотя… Нет, с ними я сам сейчас разберусь.

А зветьин уже рысил к Гермолаю.

- Владыко, прискорбно мне, но срочные дела заставляют меня и посольство мое вернуться ко двору господаря нашего. Не поминай нас словом лихим. Даст ваш Бог, увидимся еще! – посол, не дожидаясь ответа, развернул коня и оставил воеводу.

А Гермолай, ошеломленный таким поведением, несколько раз судорожно открывал было кривящийся рот, тужась сказать что-нибудь, и не мог. Потому, его «стой» было крикнуто уже в скрывающиеся за поворотом стремительно уносящиеся спины посольства.

- Да что ж за день такой! – епископу осталось только всплеснуть руками раздосадовано, - И ведь не догонишь! Тьфу! Прости, Господи!

Он развернулся к воеводе и дружинникам, только рты пооткрывавшим в удивлении. Приказал позвать ближников. Пока за ними бегали, объехал вкруг кучи, качая головой. Да, велика!

Совет был короток. Решили, что воевода с десятком дружинников вернутся в монастырь, за подмогой. На поляне оставили еще десяток, охранять обозное добро. Остальной поезд, во главе с Гермогеном, скорой рысью двинул в Сливную слободу. Оттуда решили дать знать великому князю, да и волхвы были там под боком.

Глава третья

На самой стрелке, где в полноводную Вычегду впадала быстрая Жорка, стоял острог. Стоял давно, еще с тех пор, как на Пивненские острова пришел Изяслав Всеволодович, великий князь, сложивший голову в Последней битве. Стены и башни острога, булыжного камня, давно покрылись мхом, но были еще крепки и, при должном догляде, простоять еще могли не один век.

В прежние годы эти стены повидали многое. Осаждали их и остатки оркской рати, пару раз подступали в годы размолвья гракхи, а набегов гоблинских – тех и не счесть. Но так и остался острог непокоренным. Только бревенчатые когда-то стены сменились булыжными, да выросла кругом острога слобода.

Был в остроге невеликий гарнизон – сотня душ. Кто срок выслужил, те оседали в слободе. И слобода росла, пригораживая тыном все новые участки векового леса под избы да огороды, щедро распахивая поля да обустраивая покосы на другом берегу Жорки.

Была сначала слобода, как и острог, безымянной. Все Слобода, да Слобода ее кликали. Потом как-то, заезжий монах привез с собой косточки сливы, и зазеленели сливовые сады. Так и стала слобода Сливной.

Народ в Сливной был суровый, место-то приграничное. Все знали - за какой конец копье держать, и в дружину острожную давно брали только своих, слободских. Вот разве сотский воевода был из стольного града. Так на то он и воевода!

Сотский обедал. На столе в большом медном блюде гномьей работы грудились расстегаи с заячьими потрошками. Рядом стояла миса с ядреными рыжиками. Над чугунком с жарким витал аппетитный парок. По запотелым бокам глиняной крынки с молоком, чай с погреба, прихотливо скатывались одна за другой капли.

Сотский хлебал жирные мясные щи из высокого муравленого зеленью блюда, подставляя под кленовую ложку, чтоб не закапать чего, краюху хлеба.

В дверь стукнули. Не дожидаясь ответа, вошел слободской староста Говяд Силыч. Сняв шапку он размашисто перекрестился на красный угол, где под потемневшими иконами теплилась лампадка.

- Ну, здрав будь, воевода Степаш Хрякович!

- И тебе того же, Силыч! Садись, поснедай со мной, чем Бог послал, - сотский кивнул на свободное место на скамье рядом с собой и придвинул в ту же сторону блюдо со щами.

- Благодарствую! Не откажусь, пожалуй! Не успел пока потрапезовать.

Староста тяжело осел на предложенном месте. Взял кус хлеба, ложку, и тоже принялся за щи.

Ели они молча и не спеша, как и положено людям степенным. Выхлебали щи и приступили к жаркому, поочередно прихлебывая холодное молоко из крынки. Наконец, насытились, приподнялись, перекрестились на божницу.

- Слава тебе, Господи, за хлеб наш насущный! – грянул нестройный дуэт.

Они перебрались на широкую резную скамью у окна. Через мутноватый гномий хрусталь окна жарко падал на нее полуденный свет, янтарем высвечивая широкие до блеска отскобленные плахи пола.

- Давай, Силыч, с чем пожаловал? – прищурил глаз сотский.

- Вишь, воевода, внук у меня явиться должен. Чай ты его помнишь!

- Это вихрастый такой? Лопоухий? Как его? А, Ушата! Помню! И что?

- Да вот, школьный голова его мне прописал, - староста протянул сотскому берестяное письмо, - Надо бы мальца пристроить на каникулы. Ну, там, к писарчуку, что ли. Чтоб работой овладевал, стал быть.

- Дело хорошее. С писарчуком-то говорил? – воевода мельком просмотрел бересту.

- Он не супротив.

- Что же. Добро! Быть по сему! Пусть учится!

Со сторожевой башни донесся набат. Воевода махом распахнул окно.

- Чего там?! – заорал он.

- Едут! Никак сам владыко! И людей с сотню! – донеслось с башни.

- Ну, Силыч, айда встречать гостей дорогих!

Они живо выскочили во двор острога. Там уже обеспокоено забегали дружинники.

К воротам слободы староста подбежал в самый раз. Он успел заскочить в свою избу, забрать специально испеченный поутру к такому делу каравай. Да и то сказать, целую неделю пекли уже эти караваи! А епископ-то все не приезжал. Теперь дождались! Серебряную солонку он выбрал заранее, да засыпал крупной белой солью. И за отцом Георгием успел забежать.

И сейчас он стоял, держа на расшитом красными петухами да крестами беленом рушнике пышный поджаристый каравай с солонкой сверху. По обе стороны ворот выстроилась дежурная полусотня. Рядом с ним стояли сотский с мечом наголо, да отец Георгий. Сзади гомонил слободской народ.

Голова епископского поезда вывернула рысью из-за поворота. Впереди гордо следовал сам Гермолай.

- Слышь, Силыч, а там кто? Рядом с воеводой? Никак, Ушата! – сотский с наклоном громким шепотом ожег ухо старосте.

И точно, рядом с воеводой рысил его внук. Только какой-то он был не такой!

В беспокойстве за внука все торжество встречи прошло для старосты как во сне. И опомнился он уже в дружинной избе, в остроге, когда три десятка человек, и гости, и хозяева рассаживались по старшинству на лавках вдоль стен. Епископ сел первым на красное место, издавна предоставляемое самым почетным гостям. Остальные рассаживались с шумом, свято блюдя и отстаивая в ненадолго вспыхивающих ссорах свое родовитство.

Наконец, все уселись.

- Ну, что же, дети божьи! Приступим, благословясь! Спаси нас, Боже! – провозгласил Гермолай, крестясь.

Уже не только гости, но и хозяева знали о пропаже людей из посольского обоза. Дело было неслыханное, потому и происходившее воспринималось всеми с должным тщанием.

Два епископских дружинника вывели перед красное место Ушату, держа его за плечи.

- Отрок сей говорил, что у него в слободе дед, - речь Гермолая раздавалась негромким эхом по тишине дружинного покоя, - Так ли это?

- Да, владыко! – староста привстал с лавки, - Внук он мне. Ушатой кличут.

- А ты, стало быть, староста слободской! – Гермолай не спрашивал, утверждал, - Наслышан о делах твоих. Хорошо служишь Богу и князю великому!

- Благодарствую на добром слове, владыко! Только позволь – спрошу! Что наделал парень? Неужто, в какой татьбе замечен?

- Отрок один остался от всего обозу! Больше не нашли никого, ни людей, ни тел! Лошадей, и тех нет! Поведай-ка нам, Ушата, чему ты был свидетелем? Что случилось с обозом?

Парень за проделанный путь успел отойти немного от бурных событий ночи и раннего утра и отвечал спокойно.

- Вчера, после полудня, я попросился у старшого обоза вместе с ними ехать. Мне на постоялом дворе сказала, что они через Сливную проезжать должны.

Речь Ушаты текла почти по книжному. Он подробно описывал все происходившие перед его глазами события. Особенно заинтересовало высокое собрание непонятное истребление обозников, что это за вспышки такие? Посыпались было вопросы, но епископ взмахом руки успокоил всех.

- Пусть дорасскажет сначала. Вопросы потом. Говори далее! – последнее Гермолай бросил уже Ушате. Тот и продолжил.

- Спрятался я в елках. Потом смотрю, с дороги трое в таких плащах идут, как у гномов в Пивне. С этими, на голову натягать. Я думал, кто из обозников в живых остался. Нет, они над мертвяком одним встали, руками махали, да шептали что-то. Я в писцовой школе учусь. Нам языки добро дают, но этот не распознал. Странно шептали они - вроде как костями гремели. Мертвяк и встал. И пошел! Как кукла на лямках на ярмарке. Чудно пошел. Обошли они вкруг всех возов. И везде шептали. Всех мертвяков подъяли. Идут, шепчут, а мертвяки за ними переваливаются. Потом к землянке подошли. А там дверь такая – из дубовых плах, да с железом. Высадишь не сразу. Ее изнутри завалили, видать, чем-то. Эти трое поначалу сами открыть пробовали, потом мертвяков пустили. Не смогли открыть. Тогда трое за руки взялись и ну шептать! Там, у землянки вихорь закрутило и всю крышу разъяло. Только бревна и остались торчать.

Дружинник, который на поляне говорил про камнемет, и епископ переглянулись.

- Потом, в землянку трое мертвяков через крышу спустились и старшого обоза оттуда выволокли. А двое мертвяков ну возы ворочать. Штуки три и опрокинули. А эти трое все руками машут, все шепчут. Те мертвяки, что старшого достали, его вожжами к телеге прикрутили, как распяли. Ух, мужик вырывался. Да разве с мертвяком справишься, - Ушата с сомнением покачал головой, - А эти трое из плащей ножики вынули, да стали старшого обозного резать. Тут вот, тут то же.

Парень поводил руками по своему телу, показывая, как резали. Потом, продолжил.

- Я смотрю, а они его свежевать начали. Мужик ревет, как белуга, а они с него кожу, и слышно, что спрашивают о чем-то. Так и преставился старшой, но, вроде как, не сказал ничего. А эти трое опять руками машут да шепчут. Новопреставленный-то и встал. Как есть освежеванный. Кожу тоже подхватил. А потом, когда уж совсем светло стало, я рассмотрел, что за чудище на обоз напало. А это змей был, такой как в орденских книгах, ну, летучий, с крыльями. А хвост у него длиннущий, жуть! А на конце вроде как у стрелы наконечник треугольный. И в чешуе он весь, от носа и до хвоста. Он там лошадей жрал. Здоровый, сволочь! Прямо берет лошадь поперек брюха, да как подбросит! А ловит пастью с головы и глотает. За раз! Эти-то трое к змею. Мертвяки за ними. Чего-то там вроде говорили со змеем. А потом все в лес подались. И мертвяки с ними, и змей, - Ушата вздохнул тяжело, потом виновато добавил, - А я так под елкой и просидел. Может часа два, как не три. Пока дружинники не спугнули.

Дослушав рассказ до конца, помолчали. Наконец, епископ отпустил Ушату к деду.

- Иди, отрок. Сейчас ни о чем совет держать не будем. А то такого наворотим. Всем отдыхать! Завтра соберемся. Сотский! Поспеши с обедом для поезда! Мы с этим переполохом еще не ели. Всё, все свободны. Да, староста! Задержись!

Говяд Силыч переминался с ноги на ногу все время, пока не остались они в комнате только втроем – он сам, епископ да внук.

- Слушаю тебя, владыко!

- Ты, вот что. Не строго там с внуком. Неплохой у тебя, похоже, наследник подрастает. Не всякий взрослый так дело изложит после таких страхов. А страха-то он натерпелся. Дай ему отдохнуть. Но чтобы завтра и сам, и внук на совет явились!

- Как пожелаешь, владыко!

- Так, отрок, иди ко мне! – Гермолай обращался уже к Ушате, - Ты все сказал? Ничего не утаил?

- Как на исповеди, владыко!

- Тогда, благослови тебя Господь! И ныне, и присно, и во веки веков! – епископ трижды перекрестил парня.

- Аминь! – нестройно ответили дед и внук.

Грюрик Торвальдссон пил. Он уже третий день торчал в этом людском селении, Горках, чтобы его трижды приплюснуло молотом Горима. Этот хренов болотник, Матриус, заставлял его, самого Грюрика, ждать. Ну, появись он сейчас!

Гном сделал очередной глоток из огромной кружки и слегка поморщился. Он пил всего-то третий день в этом трахнутом трактире, а нормального пива уже нет. И чё это за дела? Они, что, людишки эти, не могли запасти гномьего пива поболе? Даже на три дня не хватило. Приходится теперь пить это пойло, недостойное гордого названия. Они его, вишь ты, только на ячменю да хмелю варили. Нет, чтобы добавить в пиво нормального винного духа ! Ну, людишки! Ну, клятый Матриус!

Кроме этого самого пива, ну никаких развлечений! И подраться здесь не дают! Рука гнома с опаской прислонилась к опухшей щеке. Уй! Грюрик сатанел все больше. Он, покрасневшим от выпитого левым глазом, уставился на почти обнаженное дно кружки и, тут же, его широченная лапища ловко поддела филейную часть пробегавшей мимо разносчицы. Та враз остановилась и уперла кулачки в боки, хотя носик свой от запашка гномьего и сморщила. Была она доброй и душой, и телом, но вольностей не терпела!

- Ты, гноме, руки-то не распускай! Тебе мало вчерашнего, так Щипок еще добавит!

- Стой, стой, красотка! – Грюрик протестующее вскинул руки, вчерашнего ему явно хватало, и огромный лиловый фонарь на полностью заплывшем правом глазу говорил о том же, - Я же только пивка еще попросить хотел! Ты уж принеси, а? А то сразу – Щипок, Щипок!

Разносчица фыркнула в развороте, но очередную кружку пива принесла.

Зал трактира был почти пуст. Как и в любом трактире, заполнялся он только по вечерам. Значит, скоро уже загомонят любители пропустить кружечку-другую пенного напитка в обществе друзей. А сейчас, кроме опьяневшего гнома и разносчицы, только за столом у закопченного очага тихо беседовала парочка посетителей, да подремывала на лавке у двери медвежья фигура вышибалы Щипка. Еще, наверху лестницы, скреб ступени половой – малец лет пятнадцати.

Гном был колоритен.

Его, огненно рыжую когда-то бородищу трогала обильная седина. Свалявшиеся же бесчисленные косички, грязным каскадом закрывавшие полспины, давно были совсем седыми.

Почти новый кафтан гнома, бывший еще недавно красным, что хоть и угадывалось еще, стал непонятного цвета. Самые свежие из украшающих его пятен явно показывали на то, чем хозяин его питался последнее время, а также, где и на чем спал. С такими же пятнами были и штаны с кушаком, не говоря уж о шапке с сапогами. И потягивало от сей одежки определенного сорта душком. Правда, душок этот перебивался запахами, исходившими от обильных гномьих телес. Но, как всякий истинный житель подземных залов, чистить, а то и, упаси Горим, стирать кафтан гном явно не желал. Вот еще! Износится там, или порвется, вот тогда и сменится на новый, чистый. А пока, и так хорош!

Горные гномы, в отличие от болотных, относились к чистоте и опрятности, мягко говоря, странновато. Под дождь попадет, тем и умоется. А, чтобы специально, не дай горы, в баню?! Нет, подобного оскорбления своего любимого тела истинный горный гном не стерпит. За одно только предложение умыться, сразу в морду обидчику сунет он свой немалый кулак. Чистота не для гномов!

Вот болотники и овражники, те сразу переняли росский обычай мыться в бане. Те чистоту любили.

Грюрик могучим хлебком влил в себя сразу полкружки. Нет, ну до чего мерзкое пиво тут варили! Вот, в Грюнх’ольде, там пиво, всем пивам – пиво. И подраться в родном Грюнх’ольде тоже есть с кем. Ух, намял бы он бока этому Матриусу. И тут ему захотелось до ветру. Гном приподнялся было, но его боком повело эдак, и он повалился на лавку. Через пару биений сердца зал трактира огласил храп. Могучие басовые обертона сего храпа тут же выявили проявление внимания у Щипка. Тот приоткрыл глаза, сладко-сладко потянулся, зевнул, рассеянно перекрестив раззявленный рот. Потом встал и медленно двинулся к гному.

- Стой, Щипок! Пусть его! Вот если места не будет хватать, тогда и уберешь, али хозяин велит, - разносчица в который раз проходила тряпкой по щербатым от старости столешницам, - Пусть поспит, а то прошлую-то ночь ты его на улице ночевать заставил.

- Не грех ему и сегодня почивать там же. Вон, вонища-то от него. Весь в свином дерьме измазался. Хоть бы помылся, что ли.

- Что ты, они, гномы-то истинные, воды да мыла бояться, как сухая солома – огня.

- Иж, гном, истинный! Истинная грязь он, этот вонючка! – ворча, Щипок все же послушался и вернулся на свою лавку, додремывать.

Но поспать еще ему так и не дали. Дверь стала то и дело впускать любителей выпить и почесать языком. Скоро по залу бегали то с полными, то с пустыми кружками уже не одна, а три разносчицы, да пара половых. Хозяин тоже занял свое привычное место за стойкой. В трактире начался самый обычный вечер.

Посетителей было немало, но не битком. Потому Щипок так и не выкинул выпивоху гнома в скоро наступившую ночь. Грюрик лежал на лавке и то храпел, то сладко причмокивал губами. Никак, хлебал свое любимое пиво. И лежать бы ему в углу до самого, что ни на есть, утра. Не в верхнюю же горницу его, неряху, пускать. Но появился тут один посетитель. Тогда-то и пришел конец обычного вечера.

Посетитель, завернутый в плащ гномьего покрова, с низко накинутым капюшоном, бегло осмотрел зал. Единственно свободным он увидел тот стол, за которым похрапывал заслоненный этим самым столом гном. И направился, естественно, туда.

Гном же, сволочь эдакая, как и многие старые пьяницы, спал на удивление чутко и сразу уловил нарушение своей территории. Потому вскочив, сгреб посетителя за грудки и рванул плащ с его плеч.

И сиганувший к гному Щипок, и враз посерьезневший хозяин, и другие посетители, поднявшиеся уже было из-за столов, вступиться, разом замерли, остолбенело уставившись на каскад длинных волос зелеными волнами заструившихся в воздухе.

- Эльфа! Раздери меня леший, живая! – поразился один из половых.

А та ткнула гнома в многострадальный правый глаз, взмахнула рукой. Густой клубок дыма окутал их обоих. Когда же, мгновением позже, он истаял, остался только гном, державшийся за бедный глаз. У его ног валялся порванный плащ.

Зал притих. За стеной послышался взлай цепного пса, только тогда пораженные посетители и трактирщик с прислугой загомонили.

- Это что же? За что? – Грюрик продолжал держаться за глаз. Из под грязной его ладони капала кровь, - Вот же, сволочь! Бровь рассекла!

Разносчица, та, что пожалела гнома ранее, кинулась к Грюрику. Усадила, убрала его руку от глаза, осмотрела бровь.

- Ничего, гноме, заживет! У вас все заживает! Скоро! – успокаивала она протрезвевшего гнома, гладя по грязным волосам. Шапка-то от удара свалилась под лавку. А тот млел, прижав здоровую щеку к колыханию груди под ее сарафаном. Ух, любвеобильные они – подземное племя, всегда время найдут!

Трактирщик сразу послал за старостой деревни. Остальные громко обсуждали произошедшее, громче всех старался Щипок.

- Я, как она вошла, сразу понял – не то что-то! К гному-то, чтоб помочь ему, значит! У-у-у, нечистая!

В общем, переполох царил изрядный!

- Эй, Цветана, ты его в горенку малую отведи! Пусть там отоспится! Да останься с ним! Успокоишь! – крикнул трактирщик разносчице, что возилась с гномом, а остальным провозгласил, - Эй, православные, за счет заведения! За то, что, стало быть, нечисть-то прогнали!

Далеко за полночь уже, охранного воеводу епископа поднял сотский.

- Тут из Горки! Гонец! Грит, эльфу видали! В трактире!

- Что-о-о!? - Сон сняло как рукой, - Владыке доложить успели?

- Нет! Сначала к тебе!

- Пойдем тогда! Поспрошаем гонца-то.

Оба воеводы спустились на крыльцо. Гонец, чуть не загнавший и себя, и лошадь, отпаивался квасом на лавке у ворот острога. Рядом переминалась тройка острожных и пара епископских дружинников.

- Эй, малой! Гонец! Как тебя?

- Егозой кличут!

- Давай, Егоза, рассказывай. Все!

Гонец подбежал, стащил с головы шапку, поклонился. Говорил недолго. Самую суть. Так, мол, и так. Взошла в трактир, к гному, что на лавке похрапывал. Тот ее за грудки. Капюшон упал, а там – зеленые волосы. В общем, доходчиво выложил.

- Ладно! Эй! Проводить гонца! Пусть отдыхает пока, - охранный воевода принялся размышлять, вслух, - Когда владыке скажем? Весть-то важная, но на столько ли, чтоб будить? Чуть не двести лет эльфы на островах не появлялись! Так то это так! Но ведь устал он. За целый-то день вымотался. Что делать будем?

Сотский лишь плечами пожал. Дрожащий отблеск факелов только усиливал написанное на его лице недоумение.

- А, ладно, сейчас доложу! Сам! – решился охранный, - Выспаться-то завсегда успеем! Чай, не убьет, простит меня, грешного! Пошли!

Оба воеводы скрылись в дружинной избе.

Ночь обещала быть долгой.

Глава четвертая

Грюрик поднялся на рассвете. Цветаны уже и след простыл. Вот ведь - хороша баба! Ух, хороша! Гном подался к распахнутому настежь окну. Ласково прикоснулся к стеклам. Его работа! Все Торвальдссоны издавна славились варкой стекла. На подоконнике стоял кувшин с кислым квасом.

- Ну, баба, ну – молодец! Не забыла! – ахнул гном и живо опустошил посудину.

Крякнул, глянул за окно. Во дворе стояла повозка Матриуса, ее трубы еще попыхивали легким дымком. Видать, только прибыла. Вот и сам хозяин, суетится рядом, с угольным совком и прокопченным ведерком. Рядом крутится детвора. Интересно же!

- Эй, Матриус, что долго?

- Грюрик? Тебя что, наверх пустили? Ну, дела!

- А-а-а, тебе-то, что, завидно!? Иди в залу. Щас спущусь. Вспрыснем встречу по кружечке! Или у тебя и покрепче найдется?

- Найдем, старая ты кирка, найдем! Меня не знаешь, что ль?

Так, сапоги натянуть и вниз. Эх, по перилам! Настроение. О-о-о, смотри-ка. Стол-то, стол накрыт. Чего только нет. Поди, Цветана расстаралась. Огонь баба, ну, чистый огонь! И Матриус подоспел. Что это там у него. Ого! Штоф. Ну, сейчас по стаканчику!

- Рад видеть тебя, дружище! Ты, Грюрик, звиняй. Запоздал я, виноват. Маховик слетел. Пока то, пока се – два дня пролетело, - Матриус разливал уже чистой слезой сияющую жидкость.

- Ладно! Главное – здесь ты. А у нас тут – такое! Вчерась – эльфа объявилась. Так я с нее плащ – раз, а она мне – в глаз! Ну, будем!

Гномья самогонка огненной струей обожгла глотки. Хорошо!

Закуски исчезали в гномьих пастях моментально. Стол пустел на глазах. Трактирщик за стойкой только покачивал удивленно головой. Ну, дают!

А старые знакомцы успевали работать не только челюстями, но и языком. Всего от пары этих недоросликов царил такой гвалт! Не зря говорят люди, два гнома - уже толпа.

Насытившись малость, перешли к делу – кто, где, когда, почем, кому.

Рассиживаться не стали. Грюрик расплатился с трактирщиком – щедро, целый золотой отдал. И еще один – попросил Цветане передать. Мешок на плечо и айда! Дорога ждет. Домой, в Грюнх’ольд!

Через минуту, от гномов остались лишь тающие клубы дыма вдали, над трактом. Да Цветана, обессилено уронила руку с белым платком у косяка.

Вот, пойми этих коротышек. Три дня тютей просидел в трактире, прображничал. Получил на орехи пару раз. Даже к поезду владычному не поднялся от кружки! А сейчас? Орел, прямо! И бабу охмурить успел. Когда только? Трактирщик кивнул своим мыслям, вздохнул и продолжил протирать кружки.

Слева, из-за холма, ползет хирд. Справа развертывается Большой полк. Там – князь великий. Хоругви святые!

А спереди – опять орки. На этот раз не спешат. Побаиваются. За три перелета остановились.

Во! Смотри-ка, мельтешат чегой-то. Вперед вылетает один. Громадина! И волк его – не волк, а лось целый. В руках – секира, не ятаган. То ж немалая!

Быть поединку!

С большого полка скачет дружинник. Вздернутые копья пошли волнами. Где? Кто? А-а-а, боярин. Светозар Ярмилыч наш. Ну, он-то покажет! Куда орку до него!

А поединщики уже несутся друг к другу. Секира и меч. Кто кого?

Сшиблись! Ну! Орк успевает первым. Летит на землю отбитый край щита. Но и меч успел таки. Первая кровь.

Разъехались.

Орк ревет. Стучит лапой в волосатую грудь. Пугает.

Витязь молчит.

Опять друг к другу вертают. Столкнулись. Голова орка катится по ковылю. Тело сползает с волка. И гномы, и копейный полк, и большой заходятся в крике.

Над полем несется могучее «А_А_А»! Толи «ура» росское, то ли гномье «хурра». Не разберешь!

Большой полк набирает ход. Мнут орков. Давят. Еще чуть и погонят!

Нет. Сзади орков ложбина. В ней – тролли. Каменные. Их ни мечом, ни копьем не возьмешь. Против троллей – гномы хороши. С их-то секирами. Разделают вмиг. Конникам же делать нечего. Возвращаются.

Орки опять задирают. Нет, не заманят уже.

Хирд вперед двигает. Щиты сплошные. Везде. Спереди, с боков, сверху. Хорошо идут.

Побежали! Бей! Летят топоры. Орки испуганной вороньей стаей плескают в разные стороны. Подальше! Вот и тролли. Облепили. Один падает. Другой.

Опять копья ходят волнами. Видно плохо. Пыль.

Ага! Добивают!

А это кто?

Что за мелочь?

Как, говоришь, гоблины?

А зеленая волна тел топит хирд. Секиры еще вздымаются в воздух. Но все меньше, меньше. Все!

И волна эта катит на копейный полк. Где же ты, темник? Командуй!

- ЩИТЫ!

Наконец! А мелкие эти, зелеными бесятами скользят меж копий. Валятся, конечно, не без того. Больно мелки, заразы! Вот один сапог цепляет. Наступить на него. Отбить охоту! Вот, леший! Другой, третий! Сколько ж их?

- Мечники! ВПЕРЕД!

Мечники врубаются в зеленую волну. Брызжет малахитом кровь. Алой тоже хватает. Падают копейщики, ой, падают!

Сбоку на эту мерзость – большой полк. Больше копытами, чем мечами! Мелки же! Не достать с седла-то.

Сгинула волна. Полегла. Вся!

И россам досталось! Справа соседа нет. Левый внутренности в живот убирает. Не жилец! Хорошие мужики были. Упокой их…

Вот сволота. Тролли. Живые, заразы! Ну, даст Бог, сдюжим.

Не читалось. Мысли возвращались к страшной ночи. Вновь и вновь.

- Вот жили они, мужики-то. Повидали, конечно, многое. Побродили по земле-матушке. Но сгинули. И креста нет на могилках, - Ушату передернуло, - Как можно, так вот, без креста? Лучше на одном месте. Как дед, как слободские. А бродить, да на чужбине жизнь кончить – страшно. Ой, страшно! Без покаяния, без креста, без могилки даже. Без отпевания! Примет их Боженька-то?

Ушата вздохнул. Книжку прикрыл аккуратно, положил на стол в изголовье. Но додумать, домечтать печальные мысли ему не дали. В дверь постучали.

- Ты как там? Поднялся? – голос деда, родной такой.

- Сейчас, дедушко! Отворю!

Ушата поднялся, подошел к двери, повернул вертушок.

Дед уже собранный стоял, в праздничном.

- Давай, одевайся живей! С острога уж и весть послали. Ждут!

Собирались опять в дружинной. Первыми речь держали сотский и охранный воеводы. Подробно рассказали о явлении эльфы на тракте. Упомянули и о гноме. Вроде из стеклянных дел мастеров.

- Ух ты! Мастер. По стеклам. Деньгу зашибает, поди, немалую! Вот бы мне… – Ушата опять размечтался было, но одернул себя. Как никак, при епископе мечтать негоже.

Гермолай хмурился от дум. Не выспрашивал воевод, видно, узнал уже все прежде.