В разных городах Максуда называли по-разному.

Чаще всего – Максимом, по-русски, поскольку города, по которым его возил Одноглазый, были большею частью русские -– Астрахань, Саратов, Нижний Новгород, Москва, Санкт-Петербург. Нигде подолгу они не жили: рано или поздно Одноглазому с его бандой, в ко-торую входил теперь и Максуд, приходилось убираться из нанятой за приличные деньги неприлично грязной квартиры где-нибудь возле вокзала или городского рынка, покупать билеты в удушливо-тесный плацкартный вагон и катиться куда подальше. Вот и сейчас: ночь, грохот вагонных колёс, под который не уснуть ни одному ребёнку в мире, несмол-кающие пьяные разговоры, постоянно лязгающая дверь, ведущая к туалету, – всё это вме-сте взятое отнимало у мальчика сон и воскрешало его прошлое.

Он отчётливо помнил родину. Солнце, не по-северному золотое, а по-южному ослепи-тельное до белизны, убогий кишлак, прилепившийся к склону горы, покосившиеся глиня-ные мазанки, согнувшиеся под тяжкими ношами женщины, среди которых, сгорбившись почти до земли, брела мать Максуда, надрывный плач его голодных младших братишек и сестрёнок, отчего-то всегда хмурый и раздражённый отец. Некому было объяснить пяти-летнему человеку, что есть нищета и главное – для чего она есть и кого она ест. Отец был сильным, мускулистым, не по-восточному высоким человеком, но и он в последний для Максуда год как-то съёжился, высох и сгорбился, словно это он, а не мать, таскал тяжёлые тюки с некогда колхозного поля.

И вот однажды в кишлак заявился Одноглазый. Нет, что ни говорите, а предчувствие всё-таки существует. Максуд возненавидел его с первого взгляда, как бывает, наверное, с пер-вого взгляда любовь. Разница только в том, что любовь впоследствии переходит в при-вычку, а к ненависти привыкнуть невозможно. И казалось бы, поначалу ничто не предве-щало в нём закостенелого негодяя, напротив: приехал на фешенебельном джипе, одет был с иголочки в заведомо модный белый костюм, глаза, в том числе и тот, которого не было, скрывали дорогие, если судить по наклейке, противосолнечные очки. Войдя к ним в хи-жину, он щедро одарил детишек леденцами, а ошалевшему Максуду вдобавок вручил не-что совершенно невиданное – красную пластмассовую МАШИНУ с блестящими колёса-ми, до невероятия схожую с той, на которой приехал сам добрый факир. Однако было в этом субъекте что-то омерзительное, змеиное, то, что взрослыми словами не выразить, а понять можно только детским неискушённым сердцем, и проявлялось оно в какой-то от-репетированно-слащавой улыбке. Добрые факиры так не улыбаются. Так улыбается улич-ный подонок, готовясь ударить тебя кастетом, в то время как его кореша аккуратно вы-кручивают тебе руки. И была какая-то сила, которая заставила Максуда отказаться от про-тянутого к самому его лицу сказочно шикарного подарка.

Тогда Одноглазый уединился с отцом. О чём они говорили, никто не слышал – для разго-вора Одноглазый увозил куда-то отца на машине – но вернулся отец не просто ещё более сумрачным, но и по-настоящему постаревшим. Никогда после этого Максуд не видел та-кого рельефного выражения страдания и отчаяния на лице человеческом. Впрочем, он ни-когда не видел в зеркале самого себя. Карманы отцовских продырявленных джинсов отто-пыривали аккуратно перевязанные пачки, которые он тщетно пытался скрыть. А потом, ночью, когда все дети, как казалось взрослым, заснули, отец поднял с постели полумёрт-вую от усталости мать и долго-долго ей что-то горячо и отрывисто доказывал, шурша при этом какой-то бумагой. Мать возражала, поначалу робко, как будто не веря, затем более настойчиво, и наконец она разрыдалась, да так бурно, что отцу пришлось её успокаивать. Но и вернувшись на свою нищенскую постель, мать не сомкнула глаз и проплакала до за-ри.

А потом Одноглазый увёз Максуда на джипе. Это случилось уже на следующее утро, Максуд не успел даже как следует отойти после недолгого сна. Его подняли, наскоро умыли, одели в обычное тряпьё, сунули в руки пакет пряников, усадили в джип, и машина резво тронулась с места. Но Максуд не плакал. Он решил, что если отец отпускает его из дома, значит, он уже большой, он – мужчина, а мужчинам плакать не подобает. Тем более – перед лицом врага. А то, что Одноглазый – враг, не замедлило проявиться.

Его заученная слащавая улыбка исчезла бесследно, как исчез в его когтеобразных пальцах пакет только что подаренных пряников, как исчез подобострастно-вкрадчивый тон – «Жрать будешь, когда заработаешь!» С его сухого скуластого лица как будто съехала не-удачно, не по артисту сделанная маска. И вдобавок он снял очки. Отвратительный крас-ный рубец пересекал его правую глазницу от переносицы до щеки. Глаза не было, был только ужасный, грубо зарубцевавшийся шрам. И в тот момент, когда он снимал очки, он в первый раз рассмеялся. В его смехе самым причудливым образом соединялись карканье ворона, вой шакала и шипение змеи. Иногда эти звуки последовательно сменяли друг дру-га, иногда сливались воедино, затем постепенно выдавливали один другого, как кукушо-нок в чужом гнезде выпихивает, обрекая на смерть, ненужных ему конкурентов, но нико-гда за всё время знакомства с Одноглазым Максуд не слышал из его перекошенного рта нормального человеческого смеха.

Так же, как Одноглазый не слышал плача Максуда.

Не терпевший зря тратить время Одноглазый сразу же по приезде в город ( это был пер-вый ГОРОД, увиденный Максудом ) привёз его к знакомому эскулапу в драном затаскан-ном медицинском халате – «Этот дядя тебя немножко полечит, гы-гы-гы!» – потом они зачем-то привязали Максуда к железной койке крепкими жёсткими ремнями и надели на него какую-то несуразную маску, тоже снабжённую ремнями, через которую почему-то надо было дышать – «Это чтобы ты не расплакался, гы-гы-гыр!». Через несколько минут он провалился куда-то в страшное, незнакомое место, где у него не было ни руг, ни ног, ни даже туловища, а одна-одинёшенька страдала в грохочущей невесомости его безза-щитная пятилетняя душа. Вращались гигантские шестерни, перемалывали бесконечное тёмно-багровое пространство космически величественные жернова, и всю бездонность этого неведомого мира, из которого невозможно было вырваться, заполнял неотступный ритмический шум во всю мощь работающего цеха.

А когда Максуд очнулся, у него не было левой руки и правой ноги.

И была боль, невыносимая, ноющая, жестокая, доводящая до безумия, до метания по по-душке, до крика; боль, которая отступала лишь на время, когда эскулап, сохранивший, ви-димо, не то что остатки человечности, но хотя бы остатки профессионализма, давал маль-чику обезболивающее. И только иногда, по ночам, запертый в душной крошечной комна-те, когда он был один в целом свете, такой маленький и всеми покинутый, когда где-то бесконечно, бесконечно далеко были так необходимые именно сейчас мама и папа, когда рядом, за стенкой – воля, воздух и детство, когда так хочется бегать, купаться и играть, а от тебя ОТРЕЗАЛИ ЭТО НАВСЕГДА, НАВСЕГДА! – Максуд по-младенчески, неудер-жимо, долго и мучительно плакал.

Но никто этого не видел.

А потом Одноглазый пришёл его забирать – «Ну вот, теперь ты ещё больше инвалид, чем даже я, гыр-гы-гырр!» – и были нескончаемые вокзалы и безбрежные чужие города, и в этих городах загаженные шумные рынки и ещё более грязные и холодные подземные пе-реходы, и в этих переходах – несчастный непоправимо изувеченный мальчик, протяги-вающий за милостыней единственную сохранившуюся худенькую ручонку – «Ну как не дать такому,йи-гы-гы!» – и всегда рядом, порой незримый, но присно сущий – Одногла-зый со своими бандюгами. Иногда Одноглазый садился рядом, выдавая себя за чеченского инвалида, а «Максима» – за своего приёмного сына, которого он спас из-под обломков рухнувшего дома.

И тогда он обязательно вешал на шею Максуду табличку с надписью большими красными печатными буквами: «ПОМОГИТЕ ЖЕРТВАМ ГОСУДАРСТВЕННОГО ТЕРРОРА». За эту надпись их часто гоняла милиция, но и сборы она неизменно приносила самые наи-лучшие. Однако местная мафия гастролёров с юга отнюдь не приветствовала, и банде Од-ноглазого приходилось часто мигрировать.

Вот и теперь поезд мчался в далёкий неведомый город, и мерно покачивались в такт ко-лёсному стуку на своих скрипучих постелях здоровенные взрослые дяди, всласть нака-чавшиеся наркотой, и лежал на боковом месте, возле двери, ведущей в туалет, одинокий, проданный собственными родителями, непоправимо изувеченный этими дядями мальчик, и думал о том, что ему пошёл восьмой год, что чужие дети в чужих городах этой осенью начали учиться, что ему не видать школы, как отрезанной руки и ноги, что впереди у него – только вот эта вот тоскливая, рабская, нескончаемая вокзально-переходная жизнь, в ко-торой единственная отдушина – грозящий кошмарами сон. И в тот момент, когда он стал наконец изнеможённо засыпать, в его обессилевшем, истерзанном отчаянием и горем соз-нании вдруг запульсировала необъяснимая огненно-красная строчка:

«КТО ПОМОЖЕТ ЖЕРТВАМ ГОСУДАРСТВЕННОГО ТЕРРОРА?»

Но заснуть Максуд не успел. Навязчивый шум идущего поезда внезапно прекратился. Спящие чудовища проснулись. Показался очередной вокзал. Состав конвульсивно дёр-нулся и неохотно остановился.

– Приехали! – проворковал Одноглазый.

– Докатились, – огрызнулись в вагоне.

Воистину докатились…