Вступление.

В детстве не существует даже такого понятия – безнадежность. Жизнь без надежды, как неясное трепыхание мотыльков возле внезапно лопнувшей лампочки. В следующую секунду удачливыми становятся те, кого порезало напополам осколками. А еще через секунду понимаешь, что цел и снова не причислен к избранным.

В детстве и понятия надежды-то нет. Подобные цепляния за действительность в попытке построения личного коммунизма появляются при утверждении цели. Пожалуй, у каждого есть цель. Даже у несчастных моряков на затонувшей подводной лодке есть цель – выжить, а соответственно, и надежда на спасение. Нет цели у загнанных в угол. Нет у них и надежды. Быть может, эти эфемерности пропадают после подавления инстинкта самосохранения? Можно бесконечно долго выбивать защитников Брестской крепости и не преуспеть, однако дав им шанс уйти, вы делаете безвольными мягкими щенками тех, кто еще десять минут назад казался если не титаном, то железным големом точно. Просто они успели смириться со смертью.

В детстве не бывает подобных мыслей, где-то до начала процесса персонификации. Будучи маленьким, можно и даже нужно пить некрепкий чай, заедая бутербродом с маслом, смотреть в телевизор, где непонятно говорят об обвале фондовых рынков и смотреть в серые, будто каменные, лица родителей. Картинка из телевизора олицетворяет крушение надежд в то время, пока ты разглядываешь радужный слой на чае, соскользнувший с масленых губ. Собственно, он так и делал, потому что красочные миры в чае, рисованные по-детски счастливым воображением, куда более захватывающи, чем унылая жизнь там, по другую сторону экрана. В другой реальности даже.

В памяти ребенка все сбивчиво.

Осознание себя как отдельного человека пришло в детском саду во время спокойного, прошитого сопением носиков, тихого часа. За окном, на дворе площадки возле веранды могильными крестами торчали черные осины вперемежку с пепельными тополями. Солнце долго не показывалось той зимой, будто спряталось от назойливых неблагодарных людей, однако природа не казалась мрачной. Скорее – торжественно обреченной, потерявшей всякое желание ждать весну. И он, голубоглазый карапуз, чувствовал это своим неоформленным бессознательным. Всматривался в общем-то невыразительный пейзаж.

Он очень любил болеть. Был болезненным от рождения и никогда не имел откормленных розовых щек. Только легкая впалость, дооформленная кругами под глазами. Болезнь – это всегда выбывание из мира хоть и детских, но все же забот и обязанностей. Уставшая, бодрящаяся мама носится по магазинам, выискивая фрукты, а потом ведет в поликлинику недалеко от дома. Где уже дозрела критическая масса очереди потенциальных переносчиков инфекции. Врачи осматривали его тщательно, дабы не пришел в следующий раз, выздоравливал. Лица их, несмотря на зарплату и неблагодарный труд, в детской призме восприятия растекались добрым теплом. Часто из-за слабости организма назначали уколы, доходившие в своей частоте до синяков.

Особо запоминался обратный путь. Шли с мамой через пустыри, где сейчас щекочут небо высотки, шли мимо садика с милым названием ”Алые паруса”. И маятное чувство сладко томило в груди, наполняя радостью, необъяснимым счастьем. Будучи взрослым, он часто бродил по этим местам, выискивал отголоски приторной истомы, но чувство отдавалось под сердцем все меньше и меньше, подобно пульсу уходящего старика.

После любой болезни возвращение к ровесникам походило на резкое погружение в воду: информация заплескивала с головой со всех сторон. Кто, как, с кем, почему, где ты был, чего так долго. Лишь одна девочка ничего не спрашивала, просто беря за руку. Она гордилась почему-то. Да, в детстве у него была подруга с восточным эскизом внешности. Наверное, именно данный факт предопределил в дальнейшем вкусы и притяжения. В любом случае, чего-то четкого о ней не осталось. Сплошные аляповатые сюжеты.

Оказывается, он выделялся способностями среди сверстников. Готовили их прилежно, к чему-то яркому, чистому и неизменно скорому. Воспитание в школе сильно рознилось с уличным, к слову. Уличное предполагало знание хлестких, иногда рычащих матерных слов, поначалу произносящихся с краской стыда на лицах; предполагало распитие горького и раскуривание дешевых сигарет, вызывающих кашель и выдающих вас, сидящих в кустах, ораву зеленых до тошноты выкидышей времени; предполагало поездки на транспорте за пределы разрешенного родителями мира. Детский мир всегда имеет границы, заходить за которые страшно и сладко от нарушаемого запрета. Как много потом запретов нарушалось для ощущения своего превосходства над чьим-то мнением. К слову, взрослый мир тоже ограничен. Скажем, человечество ограничено Солнечной системой. Но не потому, что кто-то наставляет не выходить за нее, якобы там опасно, а потому, что люди вдруг перехотели, увязнув в пороках, распрях и безмерном потреблении. А космос ждет, и ждать не устанет.

У тебя было нечто подобное в детстве, Артем?

Человек в белом халате на секунду оторвался от монитора, окрашивающее лицо в ядовито-зеленый. По лбу пробежала едва заметная морщина обращения к памяти.

- Ты знаешь, это было давно… Определенно, нет. Я провел другие годы.

Он снова уставился в экран, однако и командная строка остановила свой ход, а голос из динамиков молчал. Нет, система не могла зависнуть, здесь что-то другое.

- Даже… Даже не понимаю, зачем это вспомнил. – наконец пробурчал голос. – Ты домой?

- Да, время уже позднее. – Артем даже не взглянул на часы. – Не волнуйся, здесь лаборанты.

- Как и вечность назад. Жене привет.

- Передам. Завтра нас ждет великий день.

Голос помедлил секунду. Затем, будто устало, произнес:

- Как и всю долгую вечность до этого.