Под окнами марширует финикийская пехота.

Горгульи, цепляясь на обледенелые водосточные трубы каменными когтями, пляшут под луной, неуклюже взмахивая крыльями, пугая случайных прохожих.

Окна заклеены крест-накрест, разорванными на ленты простынями, когда разрываются снаряды – стекла разлетаются. Когда начинают стрелять нужно лечь на пол, лицом вниз и ждать.

Люди, с крестами на штандартах и обветренными лицами, освобождают гроб своего бога, огнем и мечом, он узнает своих. По вечно скрипящему радио передают римского маньяка Катона, Карфаген будет разрушен, и так было и есть...

И плачущие старики, тоненькими, бледными лапками вяжут спутанные нити дыма, голода и льда, кто уйдет сегодня – тому некуда возвращаться.

И ключи в двери проворачиваются с силой, и однажды этот замок заклинит окончательно, и никто не скажет, что поле заминировано, а стрелы, остро заточенные, уже летят прямо в затылок.

И захочется встать и аплодировать, вглядываясь в молочный туман, а пули всё и мимо и мимо. И уж колодец пересох, и все забыли имена друг друга, а враг где-то на границе, он до сих пор враг.

Облить бензином и поджечь, чиркнуть оставшимися спичками и поджечь горы чьих-то флагов и листовок, девизов и знаков отличия, речевок и списков пропавших без вести, мутных черно-белых фотографий сумасшедших диктаторов и дураков, пусть останется лишь черная мука, которая разделит людей на тех, кто за колючей проволокой и тех, кто внутри.

И... слишком много крика, слишком много шума, слишком много людей, которых негде хоронить, мерзлая земля не поддается штыкам, а времени всё меньше и меньше, и зажимать раны руками не остается смысла, потому что вон они, истребители, прямо на нас.

И картинка перед глазами прыгает, как старая кинохроника на неисправном проекторе, и уходят по неизвестным, раскисшим дорогам, иногда оглядываясь, улыбающиеся дети.