/сокращенная, адаптированная цензуре, сетевая неотредактированная версия по состоянию на ноябрь 2008 года/

ПРОЛОГ

Как мало иной раз надо, чтобы перекроить карту мира, отправить в места «дикой охоты» людей достойных, а еще больше случайных. И все из-за того, что решето, которое просеивает людей и события, один раз то ли сбилось с ритма, то ли прохудилось по краю, и тот, кому по должности положено быть всеведающим, от скуки ли, а скорее от тоски по настоящему, от того ли, что ячейки решета век за веком становятся все мельче - соразмерно тому, как мельчает людская порода и вырождаются народы - решил не предугадывать ничего и дать полную волю течь событиям во все стороны разом…

Съехались на братчину…

- Вот это я понимаю – были времена! Собрал полк, взял город на шпагу – три дня твой – гуляй, и никакой трибунал ни пикни, если помяли кого-то не того. А не взял город, просто отстоял под ним, то можно и контрибуцию срубить. Теми же девами, например, взять.

Это «Третий» речь заводит, Миша-Беспредел путает рассказы о средневековье со сказками о кощеях.

Вполне возможно, все обошлось бы шутками, а «Шестой» (Лешка-Замполит) сварганил бы залихватский тост, но кто-то говорит:

- Жаль, что сегодня невозможно!

И произнесено:

- Как два пальца!

Слово сказано «Пятым», а к тому, что говорит «Пятый», носящий прозвище «Извилина», следует относиться со всем вниманием. Сергей-Извилина зряшными необдуманными словами не бросается.

- И не какой-то отдельный городишко – столицу, страну!

И умолкает, не собираясь ничего объяснять. Значит, взвешено, как на аптекарских весах, значит, так и есть, все взаправду - не отмахнешься. И только «Третий» по взятому разгону хочет еще что-то сказать, да и сказал бы, если бы не поперхнулся. Все притихают.

- То есть, хочешь сказать, в современном мире можно силами полка выставить на цыпочки какое-нибудь европейское государство, и никто не пикнет?

- Да, - подтверждает «Пятый»: - Примерно так. Скорее столицу - что, в общем-то, для некоторых государств приравнивается к сдачи страны в целом, - уточняет он. - Только не полком, а силами до полувзвода войсковой разведки. Захватить город и удерживать под собственным контролем в течении двух-трех суток. В старом понятии – взять на шпагу, со всеми из этого вытекающими.

- До десятка бойцов целый город?

- Семь, - еще раз уточняет Извилина. – Или восемь. Примерно миллионный, более крупный вытянуть уже сложно. (В голосе его слышится сожаление) – Но наша группа потянет…

Извилина едва ли умеет шутить, да никогда и не пытается - все это знают, но сейчас сомневаются, все-таки жизнь ломает человека, мало ли что произошло за последний год…

- Да… - задумчиво соглашает и как бы подыгрывает «Первый» (Георгий-Командир, за которым всегда последнее слово): - Всемером тяжеловато. Вот если бы десять или дюжина.

Все расслабляются, даже улыбаются. Все-таки еще никто не воспринимает сказанное настолько всерьез, чтобы озаботиться.

Если бы Извилина улыбнулся со всеми, к этому и не возвратились бы, но он, вдруг опять:

- Увеличение состава усложнит задачу и уменьшит шансы. Парадоксальность конкретной войсковой операции.

- Войсковая операция? – переспрашивает «Первый», которому положено все знать.

- Большей частью можно пройти в личной форме, с нашивками.

В правде слов мало: либо да, либо нет. Надо знать о чем собственно говорит Сергей-Извилина, на какие струны нажимает. Каждый держит у себя форму периода Державы, но шансов когда-то ее надеть остается все меньше и меньше.

«Седьмой» отодвигает стопку. Разговор начинался серьезный - не под вино.

Номер «Третий» - детина редких размеров с сожалением смотрит на стол…

Можно ли представить себе что-то более несерьезное, чем восемь голых мужиков в бане, которые под водочку планируют – ввосьмером! – поставить раком какое-то европейское государство? Причем, всерьез настроены, без дураков. Иной бы отмахнулся, другой усмехнулся, и только редкий бесшабашный, которых, нет-нет, но еще рождает русская земля, задумался – а почему бы нет? И попросился бы в соучастники…

--------

--------

- Каждый из нас уже жил на этом свете, - втолковывает свою мысль Лешка-Замполит разбитному малому, что играется длинным тонким ножом, пропуская его между пальцев. - И был ты в какой-то из жизней своих не гвардии разведчик, не диверсант, и уж не гроза африканского буша и других теплых мест, а вор-щипач. По сути, делам и мыслям - мелкий карманник, неведающий какого он рода и не желающий знать, что от семени его будет.

- А в рыло? – спрашивает Петька-Казак.

И все, кто присутствует, понимают – что даст. Обязательно, если только его напарник не расфасует мысль таким «панталоном», что не стыдно будет и на себя примерить.

Двадцать лет достаточный срок, чтобы притерлось и то, что не притирается, чтобы разучиться обижаться всерьез на сказанное. Слово – шелуха, дело - все. Первые дни выговаривались за весь год. Работа предполагала высокую культуру молчания, и только здесь – среди своих – можно было высказаться обо всем, заодно приглядываясь друг к другу – кто как изменился. В иной год пяти минут достаточно понять, что прежний, а случалось, замечали тени. Не расспрашивали – захочет сам все скажет. А не расскажет, так ему с тем и жить. Но все реже кто-то светился свежим шрамом на теле и душе – грубом свидетельстве, что где-то «облажался».

Если «истина в вине», сколько же правды содержится в водке? Языки развязывались. Лишь раз в год позволяли себе такое – «выпустить пар». Слишком многое держали в себе, теперь требовалось «стравить» излишки, иначе (как частенько говорит «Шестой») только одно – мочить уродов направо и налево! Не хмелели, больше делали вид. Сказать в подпитии разрешалось многое; это трезвому – только свои трезвые, выверенные мысли, да чуждые неуклюжие словеса… Сейчас слово шло легко. Пили только один день, когда встречались. Поминали тех, кто достоин и… говорили всякое. Это после, даже не завтра предстояло тяжелое – входить в форму. Недели две измота, прежде чем почувствуешь, что «сыгрались», что тело обгоняет мысль. Потом столько же на закрепление и отработку всякого тактического «новья».

Чем крупнее подразделение, тем сложнее с ним, труднее удержать в общей «теме», направить точно, заразить «идеей». Еще и текучка… Именно от нее потери, от несыгранности все – тел, душ, характеров, мыслей. Уж на что, казалось, небольшая группа в семь человек, но и ту приходится дробить на три части - звенья. Боевой костяк – тройка и две пары «дозорных» - как бы руки - левая и правая. В самих звеньях притерты до того, что с полумысли друг дружку понимают, потому в большей степени приходилось отрабатывать взаимодействие двоек и центра, чтобы были как один организм.

Работать вместе – отдыхать врассыпную. Работать врассыпную, «отдыхать» вместе. Стол накрыли в пределе, что прирублен к бане.

Баню стопили рано, еще не обедали. Когда парились и мылись, никогда не пили спиртного, ни пива себе не позволяли, ни лишнего куска – утяжелит, не в удовольствие. Баня тогда правильная, когда тело потом само несет по тропинке к избе, к столу, где ждет рюмка водки, когда ноги земли не ощущают, не давит в них, и, кажется, оттолкнешься чуть сильнее - сразу не опустишься на свою тропку, не попадешь, оттянет ветерком в ласковую холодящую зелень.

Хорошо после бани – настоящей русской бани «по-черному» - минут двадцать вздремнуть, положив веник под голову, пока хозяйка возится, наводит последнюю красоту на стол. Еще хорошо посидеть на скамье под окнами - душевно помолчать. Все умные и неумные разговоры уже за столом.

Хорошо, когда баня топится едва ли не с утра, нет перед ней тяжкой работы и срочных дел – можно подойти ко всему обстоятельно, как должно. Как водилось испокон веков…

Однако по заведенной собственной традиции стол накрыт не в избе, а прямо в бане – ее широком пределе, и нет хозяйки - одни мужики…

Бане уже пятнадцать, но повидала всякого, в том числе и того, о чем следовало бы стыдливо умолчать. Внимательный прохожий… (редкость для здешних мест – чтобы прохожий, да еще и внимательный) определил бы, что баню недавно перекладывали, белели два венца – новые подрубы, и грядками висел на стенах еще не подрезанный свежий мох. Еще заметил бы место, где она стояла раньше – густо заросшее крапивой, со старой обвалившейся закоптевшей каменкой. Подойдя ближе, можно было понять, почему хозяин, крепкую, и, в общем-то надежную баню, решил переложить - отнести с этого места. Тяжелая, непривычно крупная для этих мест баня, стала утопать. Два венца вошли в черную жирную землю, а камни, наверняка стоящие под углами, даже и не угадывались. Нижние венцы набрали сырости, но, как ни странно, лишь то бревно, что ближе к каменке, чуток обтрухлявело по боку. Хозяин обкопал старые венцы, зачем-то натащил жердей - не берись, затеял в этом месте соорудить теплицу. Не слишком умно, - решил бы человек, чей корень от земли, - тут с одной крапивой война будет бесконечной – любит крапива потревоженные человеком места…

Теперь баня стоит, хотя и ближе к воде, почти вплотную, но надежно, как бы «плавает». Нижний несущий венец покоится на плотно поставленных друг к другу автомобильных покрышках, числом не менее полусотни, каждая с вырезанным нутром и засыпанным внутрь песком. Второй крылец с «запуском» и крышей козырьком, плавно, без щелей, переходит в крепкие кладки, покоящиеся на вбитых в дно реки струганных столбах - получается так, что, как бы, зависает над водой. В эту сторону врублена внушительная широкая дверь, в проеме можно запросто разойтись вдвоем и затаскивать в предел лодку. Сразу же отсюда еще одна дверина, уже в саму баню, где едва ли не треть занимает новая каменка. Плоские валуны, стоящие торчком на песочной присыпке определяют жерло.

Роскошная баня. У иных и дом не многим крупнее. Щедрая каменка. Всю баню определяет удивительная щедрость; тут и веники, о которых следовало бы остановиться особо, и окно… действительно, настоящее окно, а не привычное «смотрило» чуть побольше верхнего душника – располагается оно, правда, в самом низу, от уровня колен, зато выглядывает прямо в реку, улавливает солнечные блики от воды, позволяя поиграть им внутри, на стене. Потолок уже изрядно закопчен, но сажа еще не висит лохмотьями, и стены относительно чисты. По жердине связанные пучки трав – для запаха.

Парятся все разом. Едва ли не пятеро могут поместиться на пологе - широченной байдачной доске, протянутой вдоль всей стены, и еще трое, на пологе-лежанке от угла. Просторно, хватило место и на тяжелую длинную скамью – того же струганного байдака. Хозяин, по просьбе, поддает порциями из ковша на горбатую каменку – холм раскаленных булыжников, грамотно поддает – не в одно место, а расплескивая по всей ее ширине. Сразу бьет, поднимался кверху березовый дух (вода настаивается на свежих вениках), потом облаком опускается, прихватывает по-настоящему – густой нестерпимой волной, жирным тяжелым слоем жара сверху, от которого хочется сесть на корточки и дышать в миску с ключевой водой.

Все в возрасте, но поджарые, без жировых наслоений на боках, тех, что у большинства современных мужчин, перескочивших 40-50 летний рубеж, принимают такие формы, что носят название «слоновьи уши». И словно масть к масти подобрались – полный расклад «козырей».

Один, лежа на самой верхней полке, где нормальный человек и двух минут подобной пытки не выдержит (а всякого европейца придется на руках выносить), задрав ногу к потолку, лупит по ней сразу с двух веников…

Думается, ни одна баня со времен Отечественной не видела столько шрамов и отметин разом. Самые крепкие знания не книжные, они расписаны, располосованы по собственной шкуре. Некоторые, возможно, не были шрамами в полном их понимании – могли возникнуть от нарыва, от укуса какого-то зловредного насекомого или змеи, удара мелкого осколка, что пробил кожу, но не вошел глубоко, был выдернут самостоятельно, а след, от невнимания к нему, еще долгое время сочился… Отметины, похожие на ожоги, отсвечивали своей тонкой блестящей гладкой кожей. Сложно определить - где что, и осколки иной раз оставляют удивительные рисунки. А вот у того, что ухает вениками по ноге, шрамы расположились четко по кругу, будто проверили на нем испанский пытошный сапог – след, могущий озадачить кого угодно… и только очень редкий специалист определит, что нога побывала в бамбуковом капкане – изощренном изобретении кхмерских умельцев-партизан.

Просто знание – шелуха; слово прилепится на время и отпадет, если только жесткостью его не вбивать, не найдется такой учитель, пройдет срок - забудется, затеряется среди множества. Знание, подкрепленное конкретными примерами, удержится дольше, но самые крепкие - это вживленные под кожу, в кровь, те, что отметинами по душе, либо по шкуре…

Огнестрельные, осколочные, а только у одного Петьки-Казака ножевые. Но сколько! Мелких не сосчитать. Располосованы руки – большей частью досталось предплечьям, внешней их части, будто специально подставлял под тычки и полосования. Досталось и иным местам. Не глубокие, словно работали дети… Сам сухой, жилистый, загар какой-то неправильный – красный, не такой, как обычно липнет на тело слой за слоем, превращая его в мореный дуб, а нездешний, причем не всего и прихватило – в основном руки до плеч и лицо, словно не одну смену отстоял у топки, бросая в ее жерло лопату за лопатой.

А в пределе стол, а за дощатой стеной теплый день - до вечера далеко. И вот Петька-Казак, погруженный в себя, сосредоточенный, балансируя на мизинце тонкий кхмерский нож – «раздвойку», слушает словоблудия Лешки-Замполита - своего напарника времен Державы и времен сегодняшних - лихолетья, когда каждый рвет свой кусок…

- Ну-ну…

Петька-Казак, хотя не смотрит волком и выглядит даже слишком спокойным, но с него вечно не знаешь - в какой-такой момент взорвется. В свои сорок (с изрядным довеском) кажется подростком: юркий, непоседливый, а сейчас подозрительно невозмутимый – жди беды, вот что-то выкинет... Все время умудряется «выкинуть». И когда с вьетнамской спецгруппой, не от границ, а высадившись в заливе, осуществляли бросок через горные джунгли Камбоджи по вотчинам красных кхмеров к Пномпеню, и когда топтался по контрактам в Африке - пол континента исходил из любопытства – по самым злачным подписывался, да и сейчас, вернувшийся с очередного… не берись, опять что-то было. Не расскажет, так слухи сами дойдут - за ним обыкновенно шлейф тянется, только никак самого нагнать не может.

- На бесптичье и жопа – соловей! – резюмирует Казак.

Не рискует Лешка-Замполит, хоть и напарник, но все-таки... комкает свою мысль, юлит (всем заметно) и сразу же примирительно спрашивает:

- И как там?

(Это он про Африку)

Петька немножко думает.

- Либо страшно скучно, либо страшно весело.

- Значит, как обычно…

Африка… Африка… А что, Африка? Тут и коню понятно, в Африке и без войны люди мрут, как мухи. В ближайшей высшей ревизии много недостач будет обнаружено по России, а там совсем оптовые замеры пойдут…

- До чего же в Африке все просто! – делится Замполит. - Набрать до сотни негритянских детишек, а там хоть половину из них поубивай в ходе обучения! Исключительно в воспитательных целях, - спешит добавить он. – Исключительно – в воспитательских! – повторяет с нажимом. - Это чтобы успеваемость повысить, чтобы остальные проникнулись учебным процессом.

- Ага! – соглашается кто-то. - Только какого черта чужими заниматься? Не пора ли на своих переходить?

- У своих тоже некондит отстреливать? – интересуется Казак.

- Шутите? – Леха смотрит в упор, подозрительно на Петьку-Казака и остальных – зажевывает по-недоброму.

- Угу.

- Ну и дураки! – восклицает Замполит. – Нашли чем шутить!..

Разговаривают не «по-городски», не на телевизионном омертвевшем наречии последних лет, въедавшемся в людей вроде язвы, а на природном - русском. Проскальзывают тональности Севера, певучесть Поволжья, и псковско-белорусский диалект, который еще сохранился в тех местах, где так и не привился обычай пялиться в мерцающий выхолащиватель речи и смысла. Потому, когда находились в Москве или других крупных городах, казалось им, что окружающие выговаривают слова, значения которых не вполне понимают, оттого еще более пустыми казались и заботы их. Ясно, что от телевизора все - не знают там ни русской речи, ни обычаев. Дикторы, начиная передачи, уже и не здоровались, что уж совсем не по-людски, штопали пустоту речей своих чужими краткомодными словами, стараясь придать им значительность, пряча средь них лжу.

Конечно же, сами не «заговариваются» до полной «диалектики» (как подшучивает Замполит), не услышишь: «чапельник на загнетке», как в северной части области, или «шостаке» - как зовут «загнетку» южные псковские, а суть разъясняют понятливо: «подай-ка мне ту горбатую херовину, называемую ухватом, я ею чугунок выдвину». Говорят так, чтобы самих себя понимать. Но музыка речи, свойственная месту, уже помаленьку проскальзывает, лезет в щели средь мертвых слов. Инстинктивно подстраиваются под речи Седого - хозяина, что шкурой и душой прикипел к этим местам…

Зная за собой множество имен-прозвищ, помнят – за что каждое, к чему, к какому случаю. И это тоже обычай – давать и менять «имена» к случаю, к истории…

Словно в старом «классическом» разуме люди. Когда спорят, и жестко, вовсе на «вы» переходят. Что-то типа: «Вы, блин, ясно солнышко Михайлыч, сейчас полную херьню сморозили…» Если разговор выпадал за некие условные рамки, опять обращались к друг другу исключительно уважительно: Иваныч, Семеныч, Борисыч… Неважно что в этом случае склонялось – имя или фамилия. Звался ли Романычем Федя-Молчун (по собственной фамилии – Романов), а «Миша-Беспредел» Михайлычем по имени…

Любопытно, но как раз в этих местах когда-то (вроде бы совсем недавно) существовал обычай давать фамилии по имени отца. Какой бы не была прямой семейная линия, а фамилии в ней чередовались. Если отца звали Иван, то сын получал фамилию – Иванов, хотя отцовская была Алексеев, по имени деда Алексея. Должно быть, шло от приверженности к тем древним обычаям, в которых закладывалась ответственность отца за сына, а сына за отца. А, может, из-за простого удобства. К вопросу: «Чей он?», шел моментальный ответ: «Гришка Алексеев - Алексея Кузина сынок!» Далеко не помнили. Мало кто мог назвать имя прадеда или еще дальше. Только в случае, если был тот личностью легендарной, но тогда он и принадлежал уже не отдельной семье, а всему роду, а то и краю, был предметом гордости. Были здесь друг дружке, если копнуть, дальняя родня или крестные побратимы. Из живых, только к самым уважаемым людям добавлялось второе отчество, а если следующее поколение это уважение закрепляло, не становилось сорным, то становилось и фамилией, которая сохранялась долго - как наследственная награда…

Уже выпили первую рюмку – «завстречную», Вспомнили молодость, когда в суровую метель их сводное подразделение, потеряв связь и дальше действуя по тактической схеме: «А не пошло ли оно все на хер!», в поисках места согрева (тела и души), совершило марш-бросок по замерзшим болотам, и дальше (то каким-то большаком, которого так и не смогли обнаружить на карте, то оседлав две «условно попутные» молоковозки - черт знает куда перли!) ближе к утру вышли-таки к окраинам какого-то городка, где самым наглым образом (под ту же «мать») – это замерзать, что ли? - заняли все городские котельные. И как-то так странно получилось, совпало редкостное, что этим, не зная собственной тактической задачи, решили чью-то стратегическую. Если бы только не нюансы… С одной стороны «синие» бесповоротно выиграли, а с другой стороны - сделали это без штаба и старших офицеров.

Вспомнили «потную страну», когда Георгий, чтобы пристрелить одного надоедливого гада, по песчаной косе (а фактически – зыбуну) заполз на прибитый плавающий островок, а тут стали сыпать минами, и его с этим островком отнесло вниз по реке едва ли не в тьмутаракань – за две границы, да так на тот момент совпало, что это началась военная операция «того берега», и всем стало не до чего остального. В тот день «правый берег», поставив на карту все, начал масштабную операцию, возможно последнюю, которая должна была принести либо успех, либо окончательно его истощить. Как, когда он спустя неделю вышел, удивлялись, потому как давно «похоронили» и даже поделили его немудреные вещички. Впрочем, тогда хоронили не его одного…

А потом дали слово «Седьмому» - так было заведено – ему начинать…

- Я, между прочим, в этом сезоне без денег, - без малейшего сожаления объявляет Петька-Казак: - Все кто там с нами был – тоже. Работодатель - полный банкрот! По последнему разу расплатился девственницами. По десять штук на брата…

Рты поразевали.

- Без балды?

- Привез? Пару, между прочим, должен был бы доставить – законные двадцать процентов в общий котел, так договаривались. Тут Седого надо женить, окреп уже, пошли бы у них дети интересные – в полосочку, как тельник, - острит Леха.

И дальше, придя в себя, говорят разом, засыпают вопросами.

- Довез хоть?

- Не попортил?

- Точно девственницы? Сам проверил?

- Все всё сказали? – хладнокровно интересуется Казак: - Вот сюда смотрите, – берет одежду, ищет, щупает, надрывает, стряхивая на стол неровные стекляшки.

- Один камешек – человек, хоть и баба.

- Странно… – произносит Извилина в общей тишине: - Там жизнь полушки не стоит, а расплатились… это то, что я думаю?

Берет один, проводит по бутылке – сдувает, пробует пальцем, улыбнувшись, принимается что-то выцарапывать.

- За такой камешек в тех местах тыщу душ положат, не поперхнуться, а ты у нас оказывается бизнесмен, - упрекает Седой.

- Так девственницы же! – восклицает Петька, удивляясь недопониманию. - Это в любых местах редкость, а тут еще и личный сертификат на каждую от монарха – мол, подтверждаю своей монаршей волей – девственница! Даже там такой диплом три поколения будет на стене висеть – гордость породы! Новые кланы именно так и создаются – на гордости за предков, на материальном тому подтверждении.

- Пакору заплатили за вторжение в Иудею женами, - говорит Извилина задумчиво.

- Много?

- 500 штук.

- Ого! Вот были же времена. А Петьке всего десять? Обмельчали мы, обмельчали…

- О, дева-Мария, - закатывает глаза «Второй» - Сашка по прозвищу «Снайпер».

- Погодь-ка, погодь… - привстает Леха и еще раз пересчитывает: - Камушков-то восемь?

- Вот я и говорю – законы знаю! Двадцать процентов, как было, доставил живьем и в относительной целости. Там деревенька в верховьях - ночевал – печь хорошая, сильно им понравилась, слезать не хотят.

- Это не у Пилагеи ли? – уточняет хозяин бани – едва ли полный старик, небрежный заметит то, что на виду, что подсовывается в качестве ложного, оправдывающего прозвище – «Седой» - действительно, совершенно седой - как лунь, без единого темного волоса, но внимательный отметит вовсе не стариковскую точность движений, не «по масти».

- Угу…

- Тогда уже не на печи, а на грядках, - уверенно говорит Седой. - Она баба ушлая, любого дачника припашет, а эти, уж на любой, даже самый привередливый взгляд, достаточно загорели.

- Пусть! – отмахивается Петька. – Утомили!

«Третий», которому выпало сидеть промеж беседующих, глядит во все глаза – встревоженным сычом водит направо и налево, да и остальные на какое-то время немеют, только слушают, как Петька-Казак с Сеней-Седым между собой рассуждают.

- Ты это всерьез? – спрашивает кто-то.

- Что?

- Привез негритосок?

- Драться умеют? – прорезается, вдруг, голос «Четвертого» - Феди-Молчуна.

- Федя, не заговаривайся!

- Ну, привез… - недоуменно отвечает Казак: - А как надо было? Уговаривались же – двадцать процентов с каждого. Привез! Без балды. Протрезвеете – сдам, а там уж сами решайте – куда их?

Кто-то настолько захмелел, что сразу говорит – «куда», только не уточняет – кому.

А вопрос, надо сказать, образовывается интересный.

- Удивил! – только и выдавливает из себя «Первый».

Играют в «Удиви» - всегда так делали, как собирались – традиция. Каждый рассказывает что-то свое, из того, что узнал - «вынес», либо случилось за год. Петька-Казак начал первым, и теперь сомневаются, что кому-то удастся перебить собственным – попробуй такое переплюнуть!

Выпивают за прецедент, сойдясь на том, что работодатель-то у Петьки-Казака оказывается не настолько банкрот, и что, пожалуй, если не будет других забот, стоит к нему прогуляться – поправить его и свои дела.

- У него после сезона дождей столпотворение начнется – затопчут! – говорит Извилина. – Качество пострадает.

- Кстати, о качестве… - роняет Лешка-Замполит, и… говорит все, что думает о качестве.

Выпивают за качество.

- Седой, что на это скажешь? Ты в возрасте, можно сказать – почти дед, скажи что-нибудь из глубины вековой мудрости.

Седой морщит лоб, жует губами. Кот с рваными ушами прыгает в колени и принимается топтаться, требовательно подлезая под руки.

- Мой дед говорил – бери бабу непочатую!

Разом хмыкают, соглашаясь.

- Человечий язык хоть знают?

- Недостаточно, чтобы понять, что рабства не существует, - убежденно говорит Петька.

- У Пилагеи в этом укрепятся, - уверяет Седой. - Решат, что сдали их в аренду на плантацию. Как добирался?

- Нормально. Паспорта алжирские сварганили. До Прибалтики сошло, там прицепились, ушел в отрыв, несколько шумновато получилось, да и приметные. Машину взял на блошке за двести баксов, в полста километрах от границы бросил, а дальше большей частью бегом. Благо, что в ночь – да и мазать их ваксой не надо. Бегают они, скажу, как косули, не потеют. Не по-нашему бегают.

- В ночь, значит, переходил? – спрашивает Извилина.

- Перебегал. Ходят они хорошо, местность чувствуют, есть какие ужимки перенять.

- Повезло. Прибалтам НАТО тепловизоры поставило, понатыкали на всех вышках. Заснули они там, что ли?

- Быстро бежали, - сознается Казак. – Нахалкой. А прибалты бегать не любят, объевропеились как-то разом - там в европах пешком ходить не принято, хоть дваста метров, но обязательно на машине. Угробит их эта жизнь, совсем осоловеют.

- Нам ли их жалеть…

За прибалтов решают не пить.

- Винюсь, схроном пришлось воспользоваться на западной линии, истрепались, одел их в военное, - предупреждает Петька-Казак

- Не наследили?

- Прибрался.

- Потом укажешь – который. Тебе и восстанавливать. Закладки на подходах те же самые?

- Угу.

- Смотри, это тебя напрямую касается… Чтобы комплект был!

Казак кивает.

Дело серьезное, касается цепочки промежуточных схронов, что подготовлены на расстоянии ночных переходов друг от друга. Последний десяток лет этому уделяют самое пристальное внимание, много потрачено времени, сил и средств по созданию этих укрытий – своеобразных опорных баз, закладок с амуницией и продовольствием в лесных массивах вдоль западных границ с Прибалтикой и Белоруссией…

- Еще скажу – все равно докладывать. Ревизию надо делать. Я там сперва в другой схрон сунулся, так порушен. Медведь схрон попортил – зимовал, берлогу устроил, теперь топчется по сектору – там старый повал, частью прогнил, малины много наросло – жрет, не уходит.

Рассказывает, что каким-то образом вынюхав ближнюю продуктовую закладку, разрыл, понадкусывал, да раздавил все банки, разбросав их по периметру.

- Прибраться прибрался, – жалуется Казак, - но можно ждать, что этот «мясник-фокусник», набравшись наглости, оттуда больше не уйдет. Явно намеривается в том же схроне зимовать. Восстанавливать будем? И с медведем как? Устатусквосить беспредельщика?

- Пусть как есть. Потом всем покажешь на карте – оставим как пищевой ресурс.

- Кстати, о пище… Тут недалеко, и тоже в малинняге, змей немерено – гад на гаде сидит! - говорит Казак и подмаргивает здоровяку, что сидит рядом.

- Во! – у «Третьего» загораются глаза. – Удачно!

- Змею поймать, да на пару ее… - любовно причмокивает «Седьмой».

- Придурки! – объявляет Седой. – Ну, прямо дети какие-то! Жратвы вам мало? Картохи хочется? Так молодую копай, чистить не надо. Рыбы – сколько хочешь, барана - в любой момент, еще весной договорился – нескольких откармливают.

- Барана – это хорошо! - говорит «Третий», привстает во весь свой внушительный рост, тянется к потолочной балке – снять с гирлянды вяленого леща «с дымком», которых очень любит. - А ползунов не трогал? Остались там еще?

- Хоть жопой ешь! – обнадеживает Петька-Казак про «змеиное царство».

Во время разговора Извилина камушком Петьки-Казака успевает покрыть часть бутылки вязью… Откладывает, чтобы взять другой, тоже неровный, но с отколом потоньше.

Лешка-Замполит тоже протягивает руку, но берет неловко - роняет, камешек падает на пол и сваливается в щель меж широких струганных досок, что свободно лежат на слегах.

- Да шут с ним, потом достанем!

А Седой, подумав, сгребает со стола остальные и ссыпал туда же – в щель.

- А то и эти затеряем! – поясняет он.

Только Извилина не отдает. Увлеченно, отстранясь от всего, покрывает бутылку то ли узором, то ли арабскими письменами.

- Нравится? Бери! – заявляет Казак. - Берите – какой кому нравится! Как раз – восемь! Сейчас доску подымем.

- Нет, - говорит Седой, хозяин бани. – Завтра! На трезвые глаза. И, если не передумаешь, сменяюсь на одну из тех негритянок, что ты привез – только на выбор. Согласны?

- А хоть обоих забирай, ты у нас мужик хозяйственный, пристроишь.

- Как зовешь их? – спрашивает Седой у Казака.

- Одну Уголек, вторую – Сажа.

- Логично, - одобряет Извилина, не отрываясь от своего занятия. – Седой, может, обеих?

- Одну возьму, - неуверенно отвечает Седой. - На пригляд…

- Брать надо на приплод, да двух сразу, какая приплоднее, ту и оставлять, - заявляет Леха – большой знаток по женской части.

- Логично! – повторяет Извилина. – Случается, православному одной хватает - если приплодная. А если нет? Как проверишь? Двух бери в проверку! Ставь на полный контроль!

- Седина бобра не портит!

- Иной седой стоит кудрявчика!

- Седой, только ты осторожнее - если мужик по натуре своей мул, то дочка у него запросто мулаткой может родиться, - хихикает Леха.

Седой озабочен.

- Оформить бы тогда отношения… Как мыслишь?

- Как подарок африканского народа братскому народу Псковской губернии, - говорит Извилина. - Научишь их щи варить.

- Документ какой-нибудь надо, - настаивает Седой.

- Как же без документу? – простодушно удивляется Извилина, пряча искринки в глазах: - Сделаем… Сколько девкам лет? Петрович?

- Кто их разберет, – отмахивается Казак. - Они и сами не знают. Там вызревают рано, и жизни у них короткие.

- Малолетки?

- Да не знаю я! Жарко там, все быстро портится.

- Что ж, все равно писать – двадцать, даже, если по двенадцать. Кто их темненьких сверять будет без образца? Подпись монарха скопировать, и в брачное свидетельство влепить, как бы там же на месте и оформленное – пусть попробует кто-нибудь опровергнуть! В сельсовете две бутылки выставим - печать будет местная и справка-перевод. Дашь мне все писульки, что есть, я потом на хорошем ксероксе… И бумагу организую ненашенскую, какую-нибудь рисовую с разводами. На каком языке писать? Петрович, ты где куролесил, там что за диалект?

Петька-Казак как-то быстро хмелеет, и все не может угомониться:

- Там такая ксива, такой сертификат приложен, такой, такие печати понавешаны, и все с личной подписью монарха ихнего – мол своей личной волей велю считать, что девственница! А значит, так оно и есть, а кто сомневается – враг меня и государства, со всеми из него вытекающими! В любой семье, если такую взять – почет уважение всей семье, и диплом будет висеть на стене до третьего поколения, пока не стырят…

Петька-Казак – пластун от бога, умеющий так прятаться, что, пока не наступишь, и не обнаружишь, в засадах лежать тяготится. - Лучше проникнуться, чем дожидаться, - говорит он, путая слова. Деятельный, неугомонный, страшный во хмелю и «навзводе» - не остановишь, не уймешь, если вошла какая-то бредовая мысль в голову. Мастер ножа. Лучший пластун группы и… седьмой – «последний». Звеньевой той руки, которая рискует больше всего, что подставляется первой. Иной раз генерал в Африке, но вечным старлей в России - самый младший по званию среди присутствующих. Но специальные части всегда отличала несоразмерность, и козырять званием считалось дурным тоном. Случалось, что командиром разведроты ВДВ (на капитанской должности) был лейтенант и оставался лейтенантом за свою отпетость весьма долго, кроя все рекорды, шагая по ступеням лишь по выслуге лет и грехами своими скатываясь назад. Сейчас, когда больше никто из них не состоял на «государевой службе», все как бы остановилось, заморозилось – все выслуги - исчезли они, обрезали все связи. Пусть существовали, не считались – «пропавшими без вести», но средь своих как бы ходили в «покойниках».

Каждый «ушел» по-разному… Собственным отсутствием множа слухи средь «своих», уже бывших, принадлежа тому племени, про которое во все века было принято уважительно говорить: «старая школа», да и возраст уже соответствовал… Вона - в пол башки седины у каждого! А хозяин – так сивый полностью…

Драчливый не зажиреет.

Казак – лис. Такой, что где бы не прошел, там три года куры нестись не будут.

Казак – тот еще доныра. Иногда со «Вторым» состязаются – «кто дольше», «кто дальше». Оба становятся как близнецы – отчаянные, упорные. Седой ругается – велит страховать, если что – откачивать. Было и такое, часто на грани… Заводные.

- За бессмертие! – поднимает тост «Шестой».

- Никто не может быть бессмертен, даже у бессмертного какая-то сущность должна каждый раз умирать, иначе он не живой. То, что живешь, понимаешь только когда умираешь. Каждый раз, раз за разом!

Петька-Казак немножко псих, иногда на него накатывает, и он говорит страшные, но правдивые вещи. Словно действительно имеет чувство умирать с каждым убитым, не упуская случая подучиться. Известно, что всегда оставляет пленнику шанс. Нож и шанс. Нож настоящий, шанс призрачный.

- А бог?

- И бога нет, пока мы есть.

Хмурятся.

- Ты это брось, - суровится «Второй». - Бог есть! Бог, он всегда есть – хоть Аллах он там или Кришна. Он - во что верят, а исчезает с верой – вот тогда и уходит, чтобы вернуться в последний час.

- Бога нет! – упрямится Петька-Казак.

- Бог есть всегда – как бы он не назывался. Везде!

- Тогда бог на кончике моего ножа!

Петька-Казак подбрасывает нож и ловит на средний палец - острое как жало лезвие протыкает кожу, - течет по пальцу, по тыльной стороне кисти, потом к локтю и капает на доски пола, а Петька все удерживает нож, балансирует - веселится.

- А сейчас его там зажало, и он захлебывается моей кровью! – заявляет нагло. - Оспоришь? Или дать ему захлебнуться? Думай! Либо есть, и сейчас там, как вездесущий, либо его нет, и тогда переживать нечего?

- Бог есть и в твоей мозговой дотации не нуждается! – говорит «Первый», по обычаю ставя точку в разговоре.

И Петька притихает, по-детски сует палец в рот. Кто-то бросает на капли крови старый веник…

Но «Первый» еще говорит, будто забивает поверх два гвоздя - один в один.

- Мы только за счет веры держимся. Уйдет от нас вера – последнее уйдет. Не в бога верим, и не в половину его лукавую, во что-то покрепче. В то, что до нас было и после нас останется…

– Кому молится Бог, когда ему самому худо? – задумчиво спрашивает Извилина.

- Этого не знаю, но догадываюсь – о чем просит.

- И о чем же?

- Оставьте миру лазейку! – говорит Седой.

Кто знает, может, некая Сущность или малая часть от Этого наблюдала за ними, и позволила себе улыбнуться - веселили «Его Величество Неясность» все эти разговоры, и множество других, происходящих в разных концах света. Как всякие ухищрения людей в стремлении избежать того, что избежать нельзя…

Бог копирует не тех, кто ему поклоняется, он с теми, кто за счет своей выдумки одевает его в плоть и кровь. Как человек хочет походить на выкроенного им Бога, так и Бог подстраивается под выдумку. Человек должен отодвигать от себя Бога, как некий идеал, к которому надо стремиться, и чем, на первый взгляд, недосягаемее он, тем мощнее можно взять разгон в попытке его догнать. Не ради ли этого когда-то человек в собственных сочинениях означил Бога как «свое подобие», думал ли, что Богу льстит то, что ему подражают? А кому бы не льстило?.. Человеку, например, льстит.

Казак в бога не верит – бог связывает, препоны ставит, сомнения – любит волю и ножи.

Разведчикам дается полная свобода задумок и свобода в выборе снаряжения, чтобы эти задумки реализовать Если считаешь, что облегчит задачу нечто нестандартное, неуставное, то почему бы и нет? Это ему в тылу врага, в отрыве от своих баз, выполнять задание, а какими методами – дело твое, главное, чтобы задача была выполнена. Потому, кроме основного снаряжения, определенного на группу решением командира (по задаче), каждый подбирает себе сам – по любви, по умению. Нож – обязательная принадлежность разведчика. Не штык-нож от автомата Калашникова, чьи изыскания в сторону универсальности превратили этот, когда-то замечательный инструмент, в нечто многофункциональное, но уже совершенно непригодное для основной цели – для убийства человека человеком, а свой особый – нож разведчика.

Казак единственный, кто носит с собой два ножа. Когда-то, во времена относительно мирные, был и третий – стропорез, крепился поверх запаски. Но с мирными временами исчез сперва запасной парашют, а потом и само понятие выброски. Практически ни одна из боевых задач последних тридцати лет не решалась с помощью парашютного десантирования. В немалой степени по причине, что пришлось бы десантироваться в условиях горной местности, а треть десанта уже на начальном этапе переломали бы себе ноги, но в большей все-таки с прогрессированием наземной техники слежения, с появлением переносных ракет. Проблемы доставки взяли на себя вертолеты, способные идти над самой землей используя складки местности и путать противника – выполнять ложные посадки.

И ни одна техника не способна заменить ножа. Так думается, когда греешь, ласкаешь, поглаживая ладонью гладкость бамбукового обрезка, который плавно переходит на длинный острейший шип, и потом не решаешься с ним расстаться, некоторое время таская с собой. Нож бамбуковый входит в брюхо ничуть не хуже металлического, тут с ним только финка может соперничать – но она вне подражаний, недаром нож разведчика почти полностью ее копирует – легка удачлива, в межреберье входит, словно заговоренная, ничто ей не мешает, сама что надо отыскивает… Недаром первый штык-нож к автомату Калашникова похож на нее лезвием, все-таки еще близко к практике – к большой войне. У Петьки-Казака до сих пор есть такой – переделка. Только рукоять обточена (задник), и шланг резиновый на нее натянут, да от металлических ножен отказался – слишком звучные. Но дульное кольцо, что у самого лезвия, оставил. Сам не понимает – зачем? не для красоты ли? – ладони давно не потеют, не скользят, без упора работает - не нуждается, да и человека знает.

Сунь нож, куда следует, и ни вскрика – охнул, сдулся, осел, мелкой дрожью ноги подернутся, как нежданной рябью средь глади, и тут же затихнет, словно не было ничего. Спокоен человек, впервые по-настоящему спокоен…

- Надо бы опять общее для всех

- Туда, где Макар телят не пас?

- Согласен, но чтобы исключительно по причине отсутствия Макаров, а не телят. На последнем общем так исхудал, домой заявился – сын двери не открывал: «ты, - говорит, - мумие шагай в свою пирамиду!»

- Это от загара! Говорили же тебе - меньше жарься, в России потом демаскируешь. Панамку носи!

- Я не виноват – ко мне так липнет!

- Кремом мажься! Сейчас такие есть – ниче не липнет, даже бабы!..

- Теперь сами влипнем – вон, Серега что-то легендарное задумал.

- С легендами не борюсь, – говорит «Пятый» чуточку сердито: - Я их делаю!

- Сильные правде не изменяют. Они изменяют саму правду! - как обычно безапелляционно объявляет Лешка-Замполит.

- Леха, не мельтеши, дай Извилине сказать. Серега, это как?

- Сделать так, чтобы воевалось удобно. Перенеси войну туда, где ты хозяином.

- Понятненько… Если все время думать о невозможном, то постепенно можно приблизиться к нему на расстояние действенного удара.

Всякие излишне красивые слова, произнесенные вслух, вызывают недоверие.

- Свеженькие речи! – бурчит Казак. - Я уже сказал - год терплю и объявляю всем войну! А то состарюсь, как все вы, и зафилософствуюсь до мутной лужи.

Лукавит. Когда-то подобные фразы казались ему трескучими, шли неким фоном, едва ли не шелухой. Но, должно быть, и правда - ценишь, когда теряешь. Майские лозунги выкрикиваемые диктором на демонстрации под нестройное «ура», транспаранты, настолько привычные, что глаз едва замечает, а мозг вовсе не задумывается над смыслом написанного… Поколения, которому не было с чем сравнивать, воспитанные на лозунгах общей справедливости, не представляли, что может быть иное, потому как справедливость была рядом – за окном, старое же, то что было до них, не только научилось с этим жить и как-то управляться с собственной памятью. При хорошем здоровье - плохая память на «болячки» прошлого. Надо всерьез заболеть, чтобы терзаться настоящим, прошлым и будущим… Жить не впуская в жилы усталое равнодушие, что готово моментом опаутинить душу, заключить ее в серый мешок и уже никогда не выпустить.

Без страха смерти не выживешь. Петька-Казак ко всему, что есть, страх потерял. Одно дело в боевых столкновениях идти наперекор, до конца. Другое… При таком раскладе либо убьют, либо сядешь.

Рассуждают о новых вражьих разработках.

Некоторые находят огорчительными, поскольку те относятся к ним напрямую, словно штатовцы и западники уже затеяли работать против их группы. Особо коснулись тех новинок, что служат обнаружению схронов и отдельных бойцов в лесу. Обсудили, и тут же, по старой российской кулибинской привычке, взялись противопоставлять многомиллионной технике русскую задумку себестоимостью в два рубля, должную превратить все это новшество в груду бесполезного, ни на что негодного хлама.

Тела в ночной прохладе горят ярким пламенем, все сложнее его отсекать, ночь больше не может служить покрывалом, спасительницей. Придется переходить на иное, дерзкое, наглое, быстрее работать, чем прежде, и днем. Тепло же отсекать на время самыми простыми методиками, вплоть до индивидуальных целлофановых укрытий, и иных отражателей тепла. Не так уж надолго и надо. Еще придется ставить многослойные фильтры и значительно удлинять отдушины в зимних схронах. Поговорили о приборах, что могут обнаружить пустоты в земле, а в некой поганой перспективе, возможно и с вертолета - значит, в районах действия надо создать как можно больше ложных пустот – помогать природе. Их и так достаточно: дерево вырвало в корнем, часть осыпалась – уже пустота. Бобровые, барсуковые – опять пустоты. Яма заваленная сучьями, подмытый берег… Лес по-прежнему самое лучшее из убежищ. Почему бы чуточку и ему не помочь? Уговорились на то: видишь яму? – положи поперек несколько сухостоин, навали сверху сучьев и еще лапнику, дел на десяток минут, а польза навсегда. О таких приборах поговорили, что свежие тропинки высвечивают. Но и раньше собственного следа не топтали – первый принцип разведки – никогда одним путем не ходить, потому особо не обеспокоились. Разработка для дилетантов.

- Работать днем, отсыпаться ночью, вот в общем-то и все, - сказал Первый. – Организму здоровее. Схроны все еще актуальны. Ставить больше маленьких индивидуальных. По принципу цепочки или виноградной грозди.

- Схрон кто-то лепит странный, ни к месту, ни ко времени, - опять сказал-напомнил Петька-Казак. - Вот здесь! – отметил ногтем. - Меньше чем в полста метрах от реки. С нее заходит, в нее и уходит, словно бобер какой-то, по берегу вдоль следа нет – я проверил. Ставим засаду?

- Нет времени.

- Неправильно это, - возражает Казак. – Очень странный схрон. Еще не закопан. Конусом из глины. Зачем из глины, когда дерева полно? Я такие сооружения - ну очень похожие! - только в Африке и видел, там, где совсем жарко. Каким боком здесь взялся? Уже и обожжен. Смола рядом сложена – вар. Кастрюля большая. Мазать будет смолой, прежде чем закапывать..

- С нашим следом не пересекался? О нас знает? Твои хождения не мог засечь?

- Нет, я же говорю, он с реки заходит и обратно туда же, как бобер, его повадки. Еще и хатка эта…

- Глиняная?

- Нет, там еще одна есть, по-настоящему бобровая, у самой воды. Старая, похоже, что не жилая. Я таких больших не видел. Здесь вообще-то, если заметили, бобры норы роют под берег, под коренья, где рыхло, в чернозем, в ил слежалый, а поверху ольха, корни переплетаются. Именно так устраиваются. А этот, словно от ортодокса какого-то бобрового. …

- Эй, Африка! Не может так быть, что это за твоими девками пришли – жених или брат? Окапывается?

Казак отмахивается.

- Бред сивой кобылы!

- Шатун откуда-то из этих мест. Он и в Африке был. Вот было бы совпаденьеце.

- Ты про Шмеля? Про Шалого?

- Да.

- Давно косточки обглодали. Сгинул в Эритреи! – уверенно заявляет Казак.

- А… Ну, если так. Но занятно было бы.

- О пустом беседа! Если бы, да кабы…

И только один, не верящий в приметы, интересуется:

- Как сгинул?

- Накрыло и заполировало. Вчистую! Он пешим макаром на головную базу повстанцев вышел, сообщил, что сборище, да остался наводить на цель, а те хохлы, что на «Сухарях» там подрабатывали, с радости, что, наконец-то, обнаружили, и большие премиальные будут, весь свой груз на квадрат вывалили – по площади сработали, а для надежности, потом еще и напалмом прошлись… Тут никакая индивидуалка не спасет.

Помянули…

Африка! Локальных войн не бывает (сие выдумано либо журналюгами, либо манипуляторами, что над ними), все «локальное» не война, а дворовая разборка. Всякая война - вне рамок, она вовсе не думает удержать себя в границах неких правил или некой территории, она пылает так, как ей «горится». Ей необходимо топливо, а также те, кто это топливо будет шевелить…

Под более низкие расценки на жизнь (за какие «европейский пассионарий» курковым пальцем не шевельнет), русские и украинцы бросились в этот африканский котел с воодушевлением, внеся сумятицу в умы африканцев. Предназначенные воевать за отдельные корпорации, которые, споря между собой, выторговывают главное - чтобы 3 процента населения и дальше прожирали 40 процентов мировых ресурсов, появившиеся там славяне, внесли некую новую струю в африканские войны, где до сих пор воевали ни шатко ни валко – без особого ожесточения, если не считать, конечно, периодически вырезаемые до одного человека поселки крестьян – но и тут исключительно «по делу»: религиозному, национальному, либо клановому признаку – что в общем-то происходило всегда. Русские и украинцы же на тех территориях и друг против друга воевали так, будто защищали собственную родину - бросались под танки со связками гранат, прикрывали командира собственным телом, не сдавались в плен, подрывая себя… Из-за чего они казались африканцам дикими, нецивилизованными пришельцами.

До чего же интересно: переставь акценты и ты уже дикарь в глазах тех же африканцев.

Когда же это началось, что столь ожесточенно не в собственных войнах?..

Народились пассионарии! Приднестровские казаки… Что им было до той, уже позабытой, войны армян с азербайджанцами? Однако, пришли, воевали, как деды, да и полегли все, только остались две девушки санитарки…

- Кина про это не будет! – бросает реплику Лешка-Замполит. – Выдумают про брошенную на произвол судьбы «девятую роту» - курвы!

- Теперь за то, чтобы осиновый кол Меченому в жопу!

Тост у Петьки-Казака, как всегда, незатейливый, но душевный, потому выпивают и за это.

Простой, как валенок, Миша-Беспредел, очень похоже недавно начитавшийся «про древних греков», набросив простыню через плечо (любит он простыни – даже с собой, по возможности, возит - сибаритствует) пьет красное вино из ковшика, плеснув туда перед тем изрядно ключевой воды. Впрочем, этими глупостями занимается недолго – под беззлобную ругань, что переводит два хороших напитка, «перевербовывается», снова становится русским - переходит на водку. Эти стопочки Мише-Беспределу также, что слону дробинка, но не жалуется.

Извилина, не изменяя себе, раз за разом пригубляет красное вино, но в бокале почти не убавляется. Федя-Молчун исключительно одну ключевую воду, а Сашка-Снайпер прикладывает к губам рюмку чисто символически. Остальные, если не считать Седого, выпивши изрядно, но не настолько, чтобы сломалась общая беседа на несколько отдельных трепов, и совсем далеко от того, когда каждый говорит только за себя и себя же слушает.

- Между прочим, этот фетишист до сих пор тельняшку свою хранит, едва ли не с первого года службы! – к чему-то говорит Замполит, указывая на Мишу-Беспредела.

- Точно, что ли? Это не ту ли, у которой ты рукав оторвал, когда уходили налегке, и Сеню ранило?

- Ну.

- Что, так и без рукава носишь?

- Ну.

- Всерьез?

- Ну.

- Во, занукал, блин. Сопрела уже, наверное? До дыр застирал?

- С собой ношу. Одеваю, может, раз-два в год, когда сложности предвидятся - счастливый тельник. Помогает.

- Точно, что ли?

- Но ведь живой…

- Вот дает!

- А сами-то?

- Что сами?

- А хотя бы и ты! У кого пуля мятая в кармане?

- Так то пуля! То случай! То везенье!

- Так у меня тоже – случай.

- Знаете, а я тоже… того, - вдруг сконфуженно сознается Седой.

- Чего того?

- Ну… Этот… Как его… фетишист? Я по первым своим армейским трусам скучаю. Классные были трусы! Просторные. Помню, если что не так, если на пляже, если западет какая – во какая! - показывает Седой большой палец, - в самые мысли западет и еще кое-куда, так со стороны выглядит, будто ветром надуло – не так заметно.

- Ну, твое хозяйство и сейчас не больно заметное!

- А ну повтори?!

- Э, хорош, мужики! Сейчас опять начнете концами меряться, не тот возраст, не солидно.

- Что, возраст - это когда животами стучатся?

- А, тож! Мужики в Европе пошли, обратил внимание? Словно беременные! И как своими причиндалами до баб дотягиваются?

- В Штатах феминистки требуют нормальных мужиков держаться определенной дистанции, отсчет по сексдомагательству считается от 22 сантиметров в сторону уменьшения, в Европе - 26 сантиметров. И отчего так?

- Замеряли, наверное, - говорит Седой озадаченно, машинально почесывая у себя.

- Мужики, дайте линейку, - поглядывая меж простыней, просит Леха.

- Они в состоянии покоя замеряли? – спрашивает Миша озабоченно.

- Кто же в состоянии покоя домогается? – удивляется Замполит.

- Тогда ошиблись с расчетами! – удовлетворенно говорит Миша-Беспредел. – Я свое хозяйство знаю!

- Вот объевропеимся, пересчитают и под нас, - мрачно замечает Сашка-Снайпер. – Твое за эталон возьмут, а, как страдать, так все будем!..

Миша довольно улыбается.

- У Миши только поверху мало – выскваживает там, а дуда его велика, этот флюгер не каждый сквозняк повернет, - занозит и тут же бальзамит Сашка.

- Ну и что? Ежеден умен не будешь, - замечает Седой. – Передых требуется.

- Этому месту тоже, - говорит Леха, не уточняя какому именно.

- Как хотите, но кальсоны байковые зимой – самая вещь!

- Да, - соглашается Миша-Беспредел. - Если незастиранные, да в размер, да байка…

- Слышь? – удивляется Замполит. - Это когда в ротах что-либо под размер выдавали? Вот поет… Прямо Айвазовский!

- Ладно, с трусами разобрались, а кальсоны, случайно никто не прихватил со службы? По сегодняшним дням – первый дефицит. Миша? Никак ты? Ну, ты и беспредельщик! Уволок кальсоны!

- А что, классная вещь, особенно зимой, - подтверждает Лешка-Замполит. – Я, когда у нас в подразделении на спортивные костюмы перешли, очень расстраивался.

- С чего это?

- Волосатость, как вы все можете наблюдать, у меня повышенная, спортивные обжигают, а еще, когда дурная синтетика, то и статистический заряд накапливаю. Вам-то что, а один раз попробовал на сборах дочку нашего зампотеха поцеловать, уж так она удачно стояла, так стояла… А… Лучше бы не пробовал!

- Шандарахнуло?

- Два раза. Сперва статистическим, потом нестатистическим.

- Она?

- Угу.

- Это не Марина ли? – удивляется Георгий, вспоминая ту, от чьей улыбки хотелось выстрелить себе в сердце. - Так ее кто только не целовал! Целоваться она мастерица, на ней все перетренировались. А что, в постель никто так и не затащил?

- Она по заму начразведки сохла, - говорит Миша.

- Иди ты! По этому сморчку?

- Ну.

- Точно?

- Ну.

- Знаешь, Михайлыч, еще раз нукнешь, я тебя ковшиком по балде.

- Ну-у? – удивляется Миша-Беспредел.

- Братцы, дайте ковшик…

- Уймись! Нашел время ковшики ломать. Дело прошлое, мужики, только давайте, как на духу, а то помру, так и не узнаю - так было у кого чего с ней?

- Кого? Чего? С ней? – раздельно переспрашивает Казак, морща лоб. - Это в смысле перепиха, что ли?

- Да ну вас, ей богу! Как выпьете, так одно и то же залаживаете! – говорит Миша-Беспредел.

- Залуживаете… - поправляет его Сашка-Снайпер.

- Каждый раз одно и то же, - ворчит Седой. - Об чем бы разговор не шел, а сползает. Занялись-таки лобкотомией!

- Колись, Семеныч! Ты по ней давно неровно дышал!

- Две зарплаты извел, куда только не водил…

- И что? До кустов так и не довел?

- Сворачивала, и все так ловко, так аккуратно, будто это я сам…

- Ясный тень, почти по Репину.

- Михайлыч, а ты-то как? Всильвуплечил ей хоть пару раз?

- Не-а…

- Вот бестия! – восхищается «Первый» - Со всеми крутила, никому не дала. Учись, разведка!

- А ты-то сам? Не отутюжил? Понятно…

- И ты, Борисыч, не впистонил?

- Не…

- Эх ты! Чухна! Что же вы, мастера художественного флирта? Замполит, хоть ты-то? Отпердолил? Это ты у нас отставной премьер женских альбомчиков…

Лешке очень хочется соврать, но средь своих не принято.

- Полный облом, - сознается он.

Ну, если уж и сам Замполит – лучший ходок по женской части… Да, что там лучший! Лучший из лучших!

- Редкое создание, - говорит Сергей.

- Штучный экземпляр, - соглашается Георгий.

- Еще та штучка! – подтверждает Леха.

- Надо же… Так чего же ее блядью называли, если она ни с кем ни блядовала, а только раскручивала?

- Вот за это и обзывали. Втройне блядь, если обещает, а не дает!

Всем взгрустнулось. Всегда грустно, если с умом выстроенная, продуманная наперед операция не удалась по каким-то независимым причинам. Неучтенный фактор? Переоценка сил? Вот и гадаешь теперь, расстраиваешься за неудачи давно прошедших лет.

Извилина, усмехнувшись, выносит на банное обсуждение билль, рассматриваемый английским парламентом еще в 17 веке: «Женщина любого возраста, сословия и достатка, будь то девственница, девица в возрасте или вдова, совратившая с помощью духов, румян, косметических снадобий, искусственных зубов, фальшивых волос, испанской шерсти, железных корсетов, обручей, башмаков на высоких каблуках или накладных бедер одного из подданных Ее Величества и склонившая его к браку, отныне, согласно настоящему Акту, подлежит наказанию наравне с лицами, обвиняемыми в колдовстве, а заключенный обманным путем брак признается недействительным и подлежит расторжению…»

- Соображали! – заявляет Петька-Казак.

- А что, Марина тоже пользовалась чем-нибудь, за что ее следовало сжечь как ведьму? - интересуется Миша. - То есть, с учетом сегодняшнего времени, - яки женщину?

- Без комментариев!

Хмыкает не только Леха, но в унисон не получается…

- Ишь ты – честь соблюла, - одобряет Седой. – И это в таком учебном центре, где самых отборных молодчиков собирают!

« - И чем бы был этот мир без чувства долга, без чести?» - цитирует Замполит.

- Тем, чем он является сейчас, - бурчит себе под нос Сашка-Снайпер, и хотя услышан всеми, не находится ничего сказать, делают вид, будто не произнесено, хоть, бог весть, кто и что думает - словно темная волна прошла…

Прошлое легко ругать, тяжело исправлять. Туда гонца с грамотой не пошлешь что же вы, ироды, делаете?! Да и кто ему поверит!

И только Петька-Казак, встрепенувшись, предлагает в прежнюю тему:

- Давайте сходим к бабам!

- Но теоретически! – поправляет «Первый», вспомнив, что до ближайшей дойки напрямик километров двадцать, большей частью лесом, потом полями, заросшими самосевкой так плотно, что не проломиться, да и на той дойке осталось, что баб, что коров, да и те похожие – пока дотопаешь, можно по ночному делу попутать.

Как сказал Гоголь в «Тарасе Бульбе», описывая знаменитое совещание казаков Запорожской Сечи: «Пьяных, к счастью, было немного, и потому решились послушаться благоразумного совета…»

- «Шестой»! Тебе удивлять!

- К новой форме, специально для ведущих военные действия в Ираке, теперь положены световые отражатели на спину.

- Что? – не понимает Седой.

- Кругленькие такие, похожие детишкам на ранцы лепят, чтобы машина на них не наехала.

- Хохмишь?

- Ни полграмма! Чтоб мне одну воду пить! – клянется страшной клятвой Замполит.

- Я тоже слышал, - подтверждает Сергей-Извилина. – Есть основания.

- Охренели пиндосы? Демаскирует же!

- По некоторым данным… Хотя, черт знает, что за данные! – признает Извилина. - Более половины всех потерь в Ираке от огня своих. Но сами сознаются лишь в 25 процентах.

- Тоже не хило!

- Что-то я немножко перестаю понимать современные войны, - вздыхает Седой. – Может, счеты сводят?

- Ага! – восклицает Леха. – Дедовщина! Молодые «дедков» отстреливают! Дорвались!

- Не понимаю, - говорит Седой.

- Некоторые вещи там, действительно, трудно понять. Вот, к примеру, обстреляли машину итальянской корреспондентки. Американский патруль обстрелял.

- Ну и что?

- Не торопи. В машине пятеро. Погиб итальянский спец, прикрывающий журналистку. Стоит почтить память, как бы мы к этому не относились – человек достойный, свою работу сделал – прикрыл. Журналистка жива, легкое ранение, еще пара спецов, что с ней ехали – эти оцарапаны, и местный иракский шофер тоже, может даже стеклом. В машине – 400 пробоин...

- Ахтеньки!

- Это что за стрельба такая?

У Седого едва ли не пар из ушей.

- Как вас учил?!

- Один выстрел – один труп! – отчитывается Казак.

- То-то же! Нам такие стрельбы не по карману…

Извилина усмехается.

- Я о чем… Возвращаясь к теме… На Россию в одиночку не ходят, понятно, что НАТО кодлу сколотит, как прежде. Будущие контрмеры, отчасти, можно будет построить на вбивании клиньев между ними - сыграть на «племенных непонятках», как в Африке делается, чтобы дергались от собственного соседства, почаще дергались, пальчики на курках держали, все-таки 25-50 процентов потери от своих, чтоб так своих мочить… - тут Извилина хмыкает: - Действительно - не хило! Надо их в подобных начинаниях всячески поддерживать. Экономически весьма привлекательно…

- Тогда отражатели не только на спину будут лепить – на все выпуклые места!

- Кто додумался? – спрашивает Седой.

- Черт знает! Светлая голова! Ясно – штатский. Дай Буш, быть ему полковником, да только бы не в нашем полку!

- За полудурков! – объявляет Замполит. - Да не оскудеет ими НАТО! Казак, ты у нас артист – повтори-ка тот свой хохмовый монолог!

- Какой? – набивает цену Казак, словно не понимая.

- В котором ты нам первые сводки комментировал!

Петька-Казак встает патрицием, накидывая край простыни через плечо.

- Только без матюгов! – предупреждает Седой. – В бане! Место чистое…

Казак вздыхает, но не перечит, остальным интересно – как будет выкручиваться. Каждая история зависит как ее запаковать.

- Все непонятки случились после того, как на «второй иракской» кто-то прислал в войскам коалиции своего наркодиллера. Потому, иначе как тем, что этот гад вовсю развернул торговлю ганжубасом, объяснить последующее просто невозможно, потому как – бздец! – раз, и началось! То, обкурившиеся механики, забудут прикрутить лопасти вертолетам, или – того хуже! – ставят их наоборот, раскумареные экипажи хыр что замечают, и саперам приходится выкапывать тех и других порубленными в лапшу вместе со всем их говном в миллионы долларов. Каким-то боком всякий раз наказываются - уж вовсе непонятно за что! - спецгруппы английских командос... Ох, и темные дела с этими тормознутыми древними прибалтами, которые, страдая мазахизмом, выдумали себе Джеймса Бонда, и отчего-то, вдруг, решили, что он - англичанин. Кстати, заметили, какая там самая любимая приколка у персонала, обслуживающего ракетный комплекс «Пэтриот»? Отключить систему «свой-чужой» и гандошить все, что движется! Больше всего, понятно, опять достается англичанам – не потому ли, что стесняются спросить – «за что»? Как помним, пик первой недели наземных операций - это когда какой-то индивидом, докурив косячок, попер в атаку на палатку штаба дивизии, и даже кого-то там замочил… Куда смотрят политруки, кокоса страсть? Укуренный пилот «Апача» разгандошил собственный танк… Пехотинец попутал лимоны с лимонками – взялся жонглировать на складе готовой продукции. С кого теперь спросить? Или вот еще: группа одурманенных технарей поехала кататься с телкой по Ираку. В результате заехали в Турцию, где спросили на опохмелку - хей знает что... Итог? Грузовик разбит, оружие просрали. Сидят в полиции, дают показания. Герле светит срок за занятия проституцией, остальные писают в мензурки и просят связи со своими адвокатами. Так куда смотрят политруки, банана в рот?! Тут опять англичане отличились: пилоты вертолетного полка решили поиграть в «Великую Пасху», но по причине отсутствия пасхальных яиц, стали стукаться вертолетами... Результат известен: популярная окрошка к столу новостей. Морской пехотинец от всех этих страстей, либо в состоянии ломки, застрелился из крупнокалиберного, изрешетив себя до самых помидор: как объявлено – «по неосторожности», другой попутал форму – пришил поляков, теперь все пулеметчики зубрят – кто во что одет, и разглядывают себя в зеркала. Раньше надо было! Еще десяток-другой таких драгдиллеров и от коалиции ваще ни томата не останется! Доколе, мангу вашу! Хватит заниматься хурмой! Даешь крупными буквами английский речитатив: «Скажи "НЕТ!" наркотикам!» Латиницу вразумеют?..

- Ладно, посмеялись, и будя! - выдавливает Седой, промакивая тыльной стороной ладони глаза. - Теперь скажите по совести скажите, выиграли они эту войну?

Тут же возникает спор. Леха отстаивает, что Штаты после Второй Мировой ни одной войны не выигрывали, и эта не исключение. «Пятый» - Сергей-Извилина, говорит, что поставленные задачи достигнуты, используя английский колониальный прием: «и пусть они убивают друг друга как можно больше», стравили между собой суннитов и шиитов. Теперь им не до нефти, а нефть качается и вывозится беспрепятственно и бесконтрольно. Похоже, это положение затянется надолго. Выгодно постоянное тление, но не пожар…

- Надо посмотреть данные по субсидиям в США – частным и государственным на психиатрическое излечение, - говорит Извилина. – Сколько запланировано на ближайшие и долговременные сроки.

- О чем ты?

- Есть много общедоступной информации по которой можно судить какая война планируется, в том числе и следующие, в какие примерно сроки. Вот к примеру, США в середине 60-х годов в течение четырех с лишним лет вели войну во Вьетнаме. Спустя 10 лет после прекращения боевых действий почти две трети от общего числа американских военнослужащих – примерно один миллион семьсот пятьдесят тысяч человек - официально были признаны людьми, нуждающимися в психиатрическом лечении.

- Это они закосили! – недоверчиво восклицает Казак.

- Даже если так, то вряд ли что либо изменилось, - говорит Извилина. - Разве что, в худшую сторону.

- Для них в худшую, для нас в лучшую! – уточняет Замполит.

- Мотивация… Недостаточная мотивация собственных действий, как бы не пытались им это внушать собственные политруки. На 65 процентов боеспособность частей зависит от психофизического состояния солдат и только 35 процентов приходится на техническое обеспечение. Слышали, наверное, про исследование подполковника Панарина?

- Извилина, кончай прикалываться!

- В 1995 году, одно из подразделений, направлявшихся в Чечню, предварительно тщательно обследовали специалисты-медики. Все военнослужащие были распределены на четыре группы по степени психофизической готовности к ведению боевых действий: от «первой» - абсолютны готовы, до «четвертой» - вовсе не готовы,. По просьбе ли тех самых медиков, случайно ли – лично я не верю в подобные совпадения, но подразделение оказалось в эпицентре боев в Грозном. Через месяц в строю осталось менее четверти военнослужащих, остальные выбыли по понятным обстоятельствам: убитыми, ранеными, пропавшими без вести или отправлены в тыл по болезням… Короче, провели повторное обследование… Практически все, кто уцелел, входили в ту самую первую группу "абсолютная психологическая готовность" к боям.

- Все равно – уроды! – заявляет Казак. – Мальчишек после такого точно придется лечить.

Лешка-Замполит опять пытается удивлять – рассказывает о новой разработке бронежилета, где защитный слой жидкий.

- Нанотехнологии! – козыряет мудреным словечком.

Казак тут же оживает, допытывается – почему «нано», но вразумительного ответа так и не получает. Но Леха горячо, со всей внутренней убежденность в правоте, уверяет, что технологию эту, даст бог, удастся использовать для создания пуленепробиваемых брюк – можно будет самое больное сберечь – потому как, в основе особая жидкость: полителен-глюколь, что сохраняет текучесть в нормальном состоянии, а когда бьет пуля, мгновенно затвердевает…

А Петька-Казак все пытается представить, что будет с человеком, у которого на бегу мгновенно затвердеют брюки и (неугомонный!) спрашивает:

- А че делать, если надолго затвердеет? И не раствердеет больше?

- То и делать! – огрызается Леха. - Гранату себе под жопу!

И Лешка–Замполит, по второму прозвищу «Щепка» (маскирующем «Заноза в заднице»), также «Балалайка» или «Балаболка», тихонько, под нос себе, рассыпает словесами непечатными, включая в них слова философские - наводит «тень на плетень»…

Какое-то время Лешка взапой зачитывается философами. Впрочем, он периодически зачитывался чем-то. Прочел множество путаников, случались средь них и действительно философы, и нашел среди них лишь одну закономерность: все они умерли. Нельзя сказать, чтобы его это расстроило: некоторых из них он бы с удовольствием убил бы собственной рукой, поскольку негоже жить человеку, который перерабатывает бумагу и собственные мозги в мусор. Заполненость идеями исчезла, системы и мировоззрения перестали спорить в нем меж собой, когда наконец-то понял, что нет ничего грустней и циничней философии. Каждый философ – циник, и каждый циник едва ли не философ, находит себе оправдание в собственной философии, создает ее под себя. Из всего кем-либо сказанного стал выбирать только приемлемые для себя вещи, отбрасывая все остальное Постепенно вооружаясь множеством цитат, которые взялся безбожно перевирать под собственное ли оправдание, под настрой, либо чтобы придать некий толчок общей идеи - «к случаю».

Чрезвычайно рано, еще до обжорства философией (оная лишь укрепила) уяснил, что между женским «нет» и женским «да» молекулу не впихнешь, где кончается одно и начинается другое не в силах определить никто, но больше всего они сами. Можно философствовать в полное свое удовольствие, когда – «да», и утешаться ею, когда – «нет». По причине, что сегодня ненависть, завтра любовь и наоборот. Философами он пудрил мозги молоденьким женщинам, и под этих же философов настрогал много детей, оправдываясь перед своими, что не виноват, что и здесь, как из пистолета, попадает в цель с первого же раза.

« - Оставь ниточку чувств, легче будет встретиться, – повторял Леха, постепенно заговаривая «объект» до степени, что вручал вовсе не ниточку»...

Обладая луженой глоткой, на одном дыхании, ни разу не сбившись, естественно и логично мог взвалить на чужие головы такую фразу, что вспоминая, с чего она началась, не надеялись вспомнить ее конец, уясняя себе только одно: что Замполит «мудер». Впрочем, когда просили что-то повторить, и ему удавалось не всегда, слова, прежде такие ясные и простые, начинали путаться в своем новом осознании.

Иногда Леха словно заболевал, терял себя средь чужих слов. Собственные будто исчезали – ко всему находилась цитата. Как помнил? Петька-Казак подозревал, что частью выдумывал, слишком уж складно у него получалось, к месту - не может такого быть, чтобы все мысли были уже сказаны, причем тысячи лет назад! - и Замполит здесь только прикрывается смешными чужеземными именами…

«Пятый» посмеивался.

«Меч, не способный поразить – мертвый меч!» - любит повторять Леха. И все соглашаются, в их подразделении всегда к месту, нужна как напоминание.

Веселого нрава не прикупишь. Даже у Петьки-Казака не займешь. Леха больше играет в веселость, что никого не обманывает, но в укор не ставят – таков человек.

- Поставим вопрос иначе: могу я обвинить ихнее ракообразие в сексуальном домогательстве к моей персоне? Если я вижу, что оное образование, наглейшим образом подменив собой законодательную и исполнительную, домогается, пытается снасильничать над моей персоной (в целом) и государством (в частности) - тем самым государством, которое, ввиду собственной детскости возраста, а с тем и наивности, поручено мне защищать - о каком, простите, полюбовном или контрактных отношениях здесь может идти речь? Суть развратных действий состоит в том, что нам предлагается вступить в интимные отношения с нынешней блядской системой мироустройства, которая категорически не устраивает мою личность. Причем с навязчивостью, которая превосходит всякое терпение, и без всяких скидок на нашу нормальность! Суть моих претензий – надо мной, фигурой цельной, со здоровой ориентацией, и государством, в настоящее время недееспособным, особо нуждающемся в моей опеке, осуществляется попытка насильственных действий. Это что за, простите, херьня?.. Как я на это должен реагировать?

У «Шестого» опять ноет ладонь, словно застарелый ревматизм или зубная боль, что отдается каждым толчком крови. Знает, что за болью готовы полезть воспоминания; тоже какими-то толчками, причем только те, что хотелось забыть, и даже казалось, что давно забыл. Странно это, более поздние шрамы так не беспокоят, а этот первый и небольшой – что в самой середке ладони - одно время исчезнувший, а сейчас вновь проступивший, лежащий поперек той борозды, что считается линией жизни… Странно. Видом, словно не он, не шрам по линии жизни прошелся, а сама линия жизни шрам рубит…

- Профессионал блядью не станет - только патриотизм дает смысл работы. Продался? Остальное потеряло смысл, а без смысла работа «не покатит», тут точно не быть профессионалом – потому как недоделанный, готов стать блядью повторно и еще раз!

Так Лешка-Замполит выстраивает свою логическую цепочку бесперспективности предательства как явления.

- Предатель – всегда недоделыш, ему вечно будет чего-то не хватать до полноты; так и будет продаваться в надежде компенсировать ущербность, но его знания, умения – все! - неполны изначально, ущербны! – Тут Леха переводит дух и продолжает еще более зло: - Про душу сволочи умолчу по причине переполняющей меня матерности. Изгавкаюсь! Все мы бобики разные, но вскормлены одним. Пусть привязь теперь такая, что шариком катись в любую сторону, - все одно! Потому, тут либо пуля в лоб, либо жди на вечной страже, выглядывай… жди момента в глотку тому, кто в доме решит пошарить, в расчете что хозяева спят! Есть связи, которые не рвутся, и если русский офицер не патриот – значит, это… значит не офицер он, а сука!

Времена подлые.

Это тот самый год, когда взяли Квача - состоялось смешное покушение на Чубайса – фигуру в жизни России одиозную, и по этому делу арестовали Квачкова, человека с биографией. Удивлялись… Кто-то ляпнул, а не сговорился ли он с самим Чубайсом, и Лешка-Замполит рассвирепел.

Много непонятного. А Извилина так и говорит:

- Это не может быть по определению, поскольку не может быть вообще!

И действительно… Школа одна, одинаковые «уставные» к подобным мероприятиям, которые составляются опытом поколений, практикой войн. Если выставлена засада, то шансы у противника остаются минимальные, скорее случайные. Одна школа специалистов - советская школа - опирается на кровавое: на Финскую, на опыт Отечественной, на Афганскую. Оттуда черпает и будет до следующего раза.

Словно охрана Чубайса разыгрывала неважненький учебный спектакль сама с собой. Здесь и оставление охраняемого объекта, и ковбойская перестрелка со своими пукалками против автоматов – странная перестрелка, будто та и другая сторона больше всего на свете боялись кого-нибудь зацепить…

- Если не перекрыты маршруты движения в ту и иную стороны, это не является засадой по определению. Это ничем не является! – говорит «Третий»: - Могли б, хоть насмех, елочки подрубить.

- Кто ходит на охоту с куском мыла в полкило? – возмущается Лешка-Замполит: - Помнится, в Палермо местные удачно на какого-то прокурора поохотились – так там под двести было! Пожадничал?

То, что на квартире у Квача обнаружили взрывчатку, его неучастие в этом балагане в глазах всех только подтверждало. Идти на операцию и не подчистить за собой? Не безграмотность – чушь! Да и на кой ляд оставлять запасик, если здесь получалась едва ли не новогодняя хлопушка? Достаточно было увидеть тот фрагмент, что показали в новостях – взрывное устройство располагалось ниже полосы уровня дороги, и даже сугроб в ее сторону не раскидало. Еще и неснаряженное, без оболочки… Шишки с елей стряхивать? Галок пугать? Да взорвали после того, как машина метров сорок проехала… Тут совсем уж… тут даже слов нет!

- Как он там? Кто-то знает?

- Держится, как положено.

- А как положено?

- Молчит.

- Что думаете? Если, вдруг, он?

- Контуженный.

- Не настолько контуженный, чтобы так сработать…

Извилина прерывает треп.

- Абстрактная полемика. Некорректно обсуждать действия, коль скоро не обладаешь той же исходной информацией, что и командир на момент принятия решения. К моменту обсуждения знаешь больше, по крайней мере – чем закончилось. Давайте собственное решение.

Не изменяя своему правилу, на месте – «на коленке» - расписывают, как бы действовали сами - пусть даже с катастрофическим недостатком материальных средств. Опять получается, что не было у Чубайса шансов, если бы против него сработали специалисты – совсем не было.

- Подстава, типичная подстава! Квач – практик, в Афгане топтался.

Смурнеют… Что там говорить, стоимость одноразового гранатометного типа «Муха» (которые они, кстати, в Афганистане, выходя на боевые, брали целыми связками - носили как дрова) была в несколько раз меньше стоимости автомата Калашникова.

- Чубайс на всякий случай пути отхода готовит. Сорвется к Абрамовичу в Англию – тот ему уже яхту с подводной лодкой приготовил.

Это «Третий» выговаривает свое наивное.

- Устами младенца…

- Второе ограбление России.

- Обрамление, - поправляет Леха, - Но с учетом, что первая буква - «А». Впрочем, одно и то же. Там где зацепилось «абрамление», тут же пойдет и ограбление.

Лешкино знание «еврейской истории», знание однобокое – ее отпечатка на теле России, возбудила к мятежу худшие свойства характера. Всяческие попытки подавить этот мятеж, только изнурили организм. Лешка верил в возможность хирургического решения проблемы, но не верой праведника, а неистовой верой шамана. То, что «Троцкий – проститутка», узнал гораздо раньше, чем узнал – кто он такой, да и вообще, имеет ли содержание за этой кличкой отношение к миру людей. Так котельщик загадочно обругал своего запившего сменщика, на что тот смертельно обиделся - гораздо сильнее, чем за другие самые черные слова, и дело едва ли не дошло до драки. Последующие познания (гораздо более поздние - на какое-то время об этом интересном русском ругательстве Лешка едва ли не позабыл) уважения к нему, к Троцкому, не прибавили, скорее напротив, и даже в той степени, что ледоруб в затылке Льва Бронштейна посчитал справедливым, хотя и запоздалым возмездием. С пониманием, что в сегодняшние схожие времена неплохо бы производство ледорубов поставить на поток, пришло желание найти собственное решение…

Поминая, как пресса пугала вселенскими катаклизмами: от мчащегося к земле астероида, для которого уже приготовлена озоновая дыра, до СПИДа, в не меньшей степени угрожающего всему человечеству, а не только педерастам и прочим путаникам предназначения некоторых дыр – и словно поголовно заболела сама, требовала этому неотложно предоставить все мировые умы и мировые ресурсы. Подобные информационные завесы ставятся, когда где-то кого-то хотят обворовать не по мелкому – увести страну, как уводят автомобиль с работающим двигателем, пока хозяин, разинув рот, пялится на небо. Можно увести и с самим хозяином, а когда придет в себя, начнет недоумевать, предъявить документы на смену владельца, что теперь он только придаток к машине, с которым новые хозяева еще не решили, оставить для обслуживания или выбросить на обочину, а пока ему положено платить за проезд, даже если везут не туда, куда ему нужно…

«Первый» и «Пятый» молчат, они никогда не категоричны в своих выводах, поскольку «Пятый» - Сергей-Извилина, до всего докопался сам, и уже все давно для себя решил. А «Первый» (Георгий) по должности, по командирской должности, повидал всякого. Вплоть до 1992 присутствовал на «планерках» командиров групп, был допущен к информации, которая вызывала непроходящую тоску, которой даже сейчас, спустя столько лет, не мог поделиться ни с кем. Впрочем, уже многие к этому времени, от тракториста, оставшегося без техники, наблюдающего, как самосевкой засоряются поля, до ученого, обманувшегося в своих надеждах, в импульсном историческом гневе невольно приходили к тем же самым выводам…

Средства же информации на поле России без устали разыгрывали спектакли, делая ставку на все вместе и ни на что в отдельности – следуя собственной извращенной логике, что удержать в подчинении такую массу народа можно, только если ее основательно проредить, для чего хороши все явные и неявные средства… В третьем туре своей программы внуки и правнуки прежних монопольных распорядителей печатным словом отошли от кровавой пошлости, что закрутили в 1917 их деды - современные методы не столь явны, но гораздо опустошительней. Уже уничтожался не какой-либо слой, чтобы заполнить, занять его место, шли не штучные ликвидации наиболее талантливых представителей, а неким оптом, территориями.

Все, кроме «Первого» и «Пятого», перебирают частности…

Кто-то знал и мог подтвердить патологическую трусость Чубайса, которой был свидетелем, когда тот (по должности) был вынужден наведаться в Чечню. Большинство знали Квача, если не явно, то хотя бы заочно, поскольку читали его работу: «История русского спецназа» и иные, уже закрытого типа, в частности и ту, где доказывалось, что достаточно 400 специалистов, чтобы ввергнуть в хаос Соединенные Штаты Америки. Полковник Квачков, успевший за время работы в Генштабе (факт который публично отрицался) обрасти знакомствами, настойчиво проталкивал эту идею, и даже случились некоторые подвижки. Как раз в то самое время работа, вернее ее выводы, попали в печать, обеспокоилось правительство США, и оно выдвинуло нечто вроде ноты, что в России разрабатываются концепции, не отличающиеся от террористических, направленные им в помощь. Тут же случилось это непонятное «покушение», и полковник Квачков Владимир Васильевич, русский офицер, теперь сидел в тюрьме, дожидаясь конца следствия и суда. Сработало ли государство в государстве, сами штатовцы ли сделали заказ-предложение Чубайсу, или это была его личная инициатива, в надежде запастись еще одним пакетом индульгенций - страховка на то, что ситуация изменится, и его положение пошатнется, теперь не имело никакого значения. Проект-предложение Квачкова, русского по национальности, мировоззрению и духу, было надежно похоронено.

Для группы все ясно. Проигран очередной бой. Можно многое (из наработанного, проверенного) переносить на ступень следующую, увеличивая едва ли не до бесконечности, по масштабу задачи, ориентируясь при этом исключительно на людей отчаянных, вооруженных собственной логикой и поддержкой государства. По известной формуле партизан или профессиональных специалистов, взявших на вооружение своеобразный девиз и философию личной войны: «максимальный урон минимальными средствами». Но государство, усилиями врага внутреннего, капитулировало, исчезла не только его материальная поддержка, но, что много страшнее, – моральная. Это оказалось гораздо в большей степени разрушительным.

Потому-то, когда начали уничтожать школы, направления, пошли приказы о разгоне, расформировании, о переводах в МВД, не разошлись, но и не остались, не растворились по Армии, загнанные в тупики - перешли на самообеспечение. Всем, в том числе и моральной правотой, взялись снабжать себе сами. Все для того, чтобы сохранить группу.

--------

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

(По данным Контрольно-бюджетного комитета)

(Из доклада Комиссии Государственной Думы по итогам приватизации)

(конец вводных)

--------

- Закон улицы справедлив! Ах ты не с нашей улицы? Тогда какого хрена ты здесь делаешь? Дай отчет! Уболтать пытаешься по своему юсовскому пиндосскому адвокатскому состоянию карманной души? В рыло! На штык! Штатовский народ несет ответ за политику своего правительства, коль скоро он его выбирал, а разбираться – кто там за кого голосовал, сколько кукишей в кармане держал, это к … !

Лешка-Замполит не говорит – куда именно, но тут и так понятно.

- Мелочиться? Вошей среди клопов искать? Если пиндосия воюет, а она всегда воюет, везде свое звездорыло полосатое сует, пусть хоть с Ираком, до которого нам, казалось бы, дела нет, но тут любой честный человек, даже не связанный кровными узами с этой страной (родственными или духовными), где бы он сам не находился, имеет полное право к ногтю всякого штатовца! Мирный штатовец? Бизнесмен? Мирных бизнесменов нет! Всякий штатовец – проштатовец, проводник политики собственного правительства в любой стране мира. И точка! Закон улицы! Первый начал? Шагнул подошвой на нашу улицу? Покосился в ее сторону? – Виновен!

- Закон коллективной гражданской ответственности за государственные преступления? – хмыкает Сергей-Извилина.

- Вот! – восклицает разгоряченный Леха, толкая Петьку-Казака в бок. - Ты Извилины держись – он дальше видит, понимает: «что - зачем», да что из этого получится! Будет такой приказ – будем работать и по проводникам идеологий. Уж я им такие «Окна» устрою – форточки не найдут! Отчего, скажите, должен расхлебывать всю эту грязь, что льется из «окон» еврея Нагиева? Почему не русского Вани, Васи или Степана, с которого я по-родственному могу спросить: что же ты, подонок, блядь ты этакая, козел вонючий делаешь?.. С еврея же - как с гуся – не усовестишь, с него, к тому же, спросить нельзя, и уж, тем более, морду щупая, потому как сочтут, что придираюсь за этот самый симитизм его – его морда на все счета священная, пусть хоть по самые пейсы измазался в своем новотворчестве, дерьмо не только ртом, из ушей плывет, а не заткни! Все знают, что ему ихним кагалом наперед греховать отпущено, и приберут его исключительно собственные кошерные черти, как загнется, похоронят с почетом на самом лучшем месте, потому как находится он на переднем крае ихней войны. Ему за это, опять же с разрешения собственного кагала, разрешено собственные пейсики сбрить, кипу не носить, свининку на банкетах кушать, некошерной водочкой запивая, потому как он диверсант на чужой – считай нашей! - территории, которую готовят под свою, и здесь он, сука-диверсант, выделяться не должен. Считаешь, мы – диверсанты? Да мы – дети перед такими! Мы – взвод, а тут – дивизия в одном лице, или куда там – дивизий! – армия! - Леха говорит, едва не захлебываясь. - Всякая такая сволочь на телевидении – армия, и свой грязевой фронт держит! Грязи! Больше грязи! С собой занести, выдумать, объявить чистое грязью – лишь бы одно утопить, замазать Россию на века!

Лешка говорит горячо, а выговорившись, никак не может остыть, все хочет прибавить. Но сейчас ума хватает терпеть, не повторять сказанного. Не то место, где надо гвоздь в гвоздь вбивать, такое только Командиру положено, поскольку он еще и воспитатель - его занудствование уставное. Переводит дыхание и лепит собственный вывод, как бы подводя черту.

- Тут только стишки одного еврейского поэта-агитатора и подходят: «сколько раз встретишь – убей!», примерно так… И извиняйте, что не в рифму…

Леха иной раз так увлекается, что сторон не видит, и тычась в поисках истины, цепляет на себя репей всяческих проблем. Лешка-Замполит, он же «Балалайка», прозванный так за неистребимую тягу всему давать простые объяснения, а именно – «проискам мирового империализма», с недавнего времени уточнил адрес этого империализма и его национальную принадлежность. Некоторые вещи, когда их концентрация переходит какой-то мыслимый рубеж, уже не могут считаться случайными…

- Вот скажи, ты мух жалеешь?.. А за что не жалеешь? – допрашивает Леха и сам же отвечает: - За то, что везде лезут и переносчики всякой заразы. Скажи и в чем разница? Если, конечно, размеры не брать… Нет разницы! Везде лезут и разносчики! Переживать ли, что муха-баб или не баб? Прихлопнуть без рассматривания яиц! Да только за то, что на хлеб села, потопталась, испоганила. А не испоганить не могут. Вот муха Толстая – я о мухочеловеке говорю – села на хлеб русский, описала деревню, крестьянство – что не образ, то гадость, а по другому не может, не в состоянии, потому как всякая муха гавно выискивает, все вокруг себя под собственные видения-желания равняет. Рисует мир, которого не знает, чуждый себе, но рисует таким, каким видеть хочет. Сколько не было поколений у той Толстой, они хлебушек не сажали, даже рядом не стояли, а только топтались, гадили на хлебушек! – говорит Леха, должно быть для убедительности копируя манеру Седого и даже голос его. - К культуре, к образованию, к чистоте их близко подпускать нельзя, потому как разносчики! Вот та же Толстая, не возьми, сейчас топчется на определении талантов – видишь на какой хлебушек села? – на само будущее его! Определяет теперь – что талант, а что нет – что хорошо, а что плохо. Или вот другой полностью опустившийся бабец – мухабаб Милявская – подстать ей, еще и неряха, да и дивизит еще про то, убеждает: «пусть говорят!» Я в женщин никогда не стрелял, даже не целился, но тут… Дайте мне, и не дрогну! И совесть не заест, потому как с говна, да на хлебушке топтаться, да говорить, что это хорошо, да яйца свои стремиться на всем отложить – за такое, сами понимаете…

«Шестой», Лешка-Замполит, перефразируя Цицерона, больше не доказывает, что истина сама себя защитит без труда, для чего надо только дать ей шанс - отменить телевидение, радио и газеты. Он считает, что теперь этого уже недостаточно. Надо ей помочь – развесить на виду у истины ее главных душителей, тогда она расцветет. Он единственный, кто регулярно смотрит телевизор и от этого звереет, словно облучают его каким-то секретным прибором, заводя на то, что человеку немыслимо…

- Плохо, что рой. На одну замахнулся, вторая села – по хлебу не ударишь, а сгоняй не сгоняй, не насгоняешься… Жужжат, присядут, тут же сменяются – решают свои говняные дела – где такую мухобойку взять, чтобы всех разом? - чтоб враз и навсегда отвадить от русского хлебушка!

«Еврейский вопрос» – вопрос вечный, как все вопросы морали, казалось бы не имеющий ответа, из раздела софистских, пытающийся перевестись в рамки неких правил - в то самое безнадежное русло, которое направляют его сами евреи - но тут человек, тот самый человек, которого они не желают признавать за равного себе, инстинктивно чувствует, что решать его, этот вопрос, надо не так, как он поставлен, а вне правил существующих в мире.

- Нет ничего смертоностнее телевидения, но за ним – этим инструментом – стоят люди… Ну, ладно, - поправляет Леха сам себя, – Не люди. Нелюди! – повторяет он, с кровожадностью пробуя словцо на вкус. - За каждой мерзостью, даже на вид случайной, стоит душевный симпатичный глянцевый уродец - идеолог, который должен за это нести ответ перед поколениями, за то поколение, которое сейчас только формируются.

Где зудит, там и чешут. Лехе покоя тема не дает, потому песочит ее на все лады, словно надеялся с нее убудет, сточится сама собой, раствориться. А ее все прибывает и прибывает, и вот словно зудит уже все тело. Пошла чесотка – не остановишь, тут одно лекарство фатальное. Либо себе, либо «тем», но, отнюдь, не самой теме.

Извилина помнит как сам не на чуточку обалдел, машинально щупал, где кобура должна бы быть, когда некий словоблуд со сложной фамилией Иванов-Катанский, обставившись талмудами (должно быть, хотел внушить образ этакого мыслителя, но мешала застылая липковатость глаз, характерная для всяких лгунов, которые стремятся в этом деле стать профессионалами, но недотягивают), с экрана телевизора говорил о бездоказательности такого события, как «Ледовое побоище», по причине отсутствия тому материальных подтверждений… А по сему, фигура Александра Невского не может считаться героической, и отношение к ней должно быть пересмотрено.

Это какие, спрашивается, следы должны найтись на льду спустя едва ли не 800 лет? Еще и не зная точного места… Да, впрочем, и зная! Где и что искать в иле, что нарос за восемь столетий на десятки метров? Предполагая, к тому же, что окрестные жители еще 800 лет тому подсуетились – меч, панцырь, кольчужка, да вообще железо стоили по тем временам недешево, и все заезжее дерьмо давным-давно перековано в русские гвозди. «Гвоздить врага» – частью оттуда, с тех времен. Такова традиция!

- «Немцы же и чудь пробишася свиньею сквозе полкы… И бысть ту сеча зла и велика немцем и чюди, и бе труск от копии ломлениа, и звук от мечнаго сечениа, якоже озеру померзшу двигнутись, и не бевидети леду, покры бо ся кровию…» - сковырнул свою память Сергей-Извилина о событиях 5 апреля 1242 года, словно рану, до сей поры свежую.

- Серега, тут я почти все понял, кроме этого – что за чудики были с немцами? – спрашивает «Третий» - Миша, по прозвищу Беспредел.

- Чюди? Чудь! Прибалты. В основном – эстонцы… Еще шведы, финны…

- Опять Европа? И опять прибалты с ними? Что же им все неймется-то?

- Эти на подхвате, вот и нахватались – на сотни лет их выучили.

- Мало! – заявляет «Второй» - Сашка-Снайпер.

- Чем славна та битва? – спрашивает Седой, и по голосу, да и глазам видно – один из множества его вопросов «на засыпку».

Все разом поднимают руки и скребут затылки, «круглят» глаза – зрелище для стороннего глаза комичное, словно нерадивые ученики собрались, меж тем, давая Седому, как тому хотелось, высказаться самому.

Седой смеется мелко, едва слышно – «пшеном», командует:

- Вольно, придурки!

- Не томи, Седой! – торопит Казак, словно (кто бы его не знал) решает подольстился к хозяину бани. – Выдавай свою версию.

- Схожее тем, что и сегодня на каждом штатовском спецназсце амуниции на миллион, как на тех самых «рыцарях». Явились к нам, понимаете, упакованные. Хрена лысого тем это помогло, доспехи эти, стальные-зеркальные-«непробиваемые». И сегодня не поможет. Казак, вот ты кевлар ножом тыркал – как он тебе?

- Можно сказать, без напряга - под хороший нож режется как миленький. Только зачем в «жилетку», зачем в сам «доспех»? Можно и в стыках щелочку найти...

- Всему ищи противное по средствам и воюй на выгодной тебе дистанции, - формулирует Седой древнее правило здешних мест. – Чем еще отметилось то событие? Слаженными действиями армейского спецназа! Не все там мечами махали в строю, а были средь них воины, которые имели специальные крючья - стаскивали рыцарей с коней; да воины с ножами «засапожными» - эти, «под шумок», выводили из строя лошадей, после чего и сами рыцари становились их легкой добычей. Не славы воинской искали, но дела.

Седой любит простое и наивное, по собственному опыту зная, что работает лучше всего.

- Чего искали? – удивляется «Третий».

- Чего искали – того нашли! Креста! Крест, да не тот! Крестоносцы, мать их ети! – ругается Леха, имея ввиду в большей степени сегодняшних, потому Седой, к матерной речи чувствительный, обходится без замечаний, хотя мог бы… водилось за ним такое – отвесить подзатыльника мужику, не глядя в каком он возрасте: для него все присутствующие, пусть с сединой, пусть с ранами, оставались тем же «пацаньем», которое когда-то обкручивал во Вьетнаме.

- Это в «святую землю» они ходили грабить и убивать, называя это «крестовыми походами». А ходить к нам - грабить и убивать - тогда и теперь называлось: «Дранг нах Остен». Передовой отряд уже здесь – ты телевизор включи! Или тот же интернет, где интернационалисты-анонисты воду мутят. Извилина! Скажись по этому поводу! Ну, не уроды ли?

- Эту формулу ты и сам способен вывести, - хмыкает Извилина.

Лешка-Замполит тут же выводит, как он умеет, затейливо, но доходчиво.

- Всякая виртуальная сволочь пользующаяся тем, что можно словоблудить без ответственности за собственные слова, мне попросту - «по барабану». Другое дело – словоблуды идейные, если я вижу, что это враг (на службе ли, по собственному почину, иное… тут, пожалуй, без разницы), если он последовательно пытается уничтожить будущность моих детей и внуков, то здесь, при случае, не откажу себе в любезности личного контакта, и отнесусь соответственно нанесенному мне и стране урону, со всем вытекающим... понятно из кого! Это диктует опыт и убеждения!

- Что диктует? – недопонимает «Третий».

- Маньячество мое! Порезать на куски, и каждый кусок изнасиловать!

И Замполит опять втолковывает - старое, много раз передуманное. О том, что надо начинать с телевидения – с проштатовского этого обкома, с тех, кто кодирует, с засланцев, с гадов, с проводников идеологии – «жри да сри». Разом начинать зачистку с самого низового уровня и разом с самого верхнего, чтобы сойтись к середке, где, в общем-то, и скопилась основная шваль. И, чтобы не путаться, списки составлять не на тех, кого зачистить, а вовсе наоборот - тех кого сохранить, тех кто в этих поганых условиях человеком пытался остаться…

- Либо, собрать, как в том Египте, да и отправить... не скажу куда! Только уже с учетом прошлых исторических ошибок – без всяких откупных, да суточных выданных на сорок или сколько-то там лет. Вот порог, вот семь дорог, чтоб по каждой вело и корчило! Никаких командировочных!

- Вот тебе кукиш, чего хочешь, того и купишь?..

- Именно так!

Лешка-Замполит в очередной раз разошелся в общем-то не из-за этого – все много раз выговорено и перелопачено по всякому, тема застарелая - просто ему, лучшему пистолетчику подразделений, в последнее время не дают подработать ни в Африке, ни где-либо еще, где «по специализации» можно заработать, на его взгляд, вполне прилично, потому-то и телевизор смотрит больше других, потому-то и «кипятится». Леха «наказан» - на время «отлучен» от дел серьезных. Оттого расстраивается, что и на общий стол не может выложить больше остальных. Леху отстранили на три года за то, что взял «заказ». Сам проговорился – шиканул, бросил, когда пускали шапку по кругу – на сборы, толстенную пачку, в объяснениях – откуда? – путался, и теперь все никак не мог забыть, как тогда на него смотрели: неправильно, осуждающе…

Замполит щупает желтую мозоль большого пальца правой руки – след тысяч отщелкиваний предохранителя.

У Командира не так давно состоялся с ним отдельный серьезный разговор, да и остальных пугал, что таким вот образом - «гуляя по-легкому», без плана, без общей стратегии, без определения точек общего смысла, и разваливаются боевые группы, превращаясь в дешевку или даже уголовные… В ком стыд, в том и совесть. Стыдил сильно, выкручивал члены совести на все лады. Потом на другое давил, про то, что, случалось, и раньше не допускали Леху «до горячего», так это не по недоверию – а не надо было так, вдруг, «строгать» столько детей.

Действительно, тут Лешка несколько погорячился… У него пятеро! Правда, не все от одной. Но эта причина не слишком уважительная. Даже совсем неуважительная. Но на это сквозь пальцы, основное же – дети. Мельком слышал, как Извилина говорил «Первому»: «Дети смелости не прибавляют!» Отсюда и их «семейный фонд», куда каждый вносит по возможности.

Вот Командир и говорит, вроде бы умное, да к месту; что осознать надо бы ответственность профессии – у смерти ходишь в поводырях, а она косит без разбора – на кого детей оставишь? Это раньше все заботы на себя государство брало, а теперь кинет и не поперхнется… Говорил дело, а Леху другое щемит...

Есть профессии в которых бессмысленно задаваться – что будет с тобой, к примеру, через год. Планов на будущее строить нельзя. Думать о плохом – плохое приманивать, думать о хорошем – опять же плохое приманивать – сглазить можно. Лучше вовсе не думать о том, что случиться может. Живи днем, радуйся дню. Живи ночью – радуйся ночи. Считай – вдвое живешь, насыщено, не планктоном… есть контракт и лады. Твой контракт – не на тебя, ты пока…

Никто не обременял себя работой, с которой нельзя порвать в 24 часа, потому ни привлекательнейшие должности, ни ставки, ни «почтительное» отношение коллег – все оставляло их равнодушными. Однако, с удовольствием брались за единовременные, либо сезонные контракты, в которых можно было повысить собственную квалификацию. А Лехе с недавнего оставался только «тир». Правда, здесь, на «сборах», можно было оттянуться по самой полной. Соорудили особую «тропу стрелка», которую Седой, как может, поддерживает в рабочем состоянии, время от времени, внося что-то свое. Седой когда-то сам был неплохим пистолетчиком, но без постоянной практики захирел, а с Лешкой-Замполитом никто сравняться не может. Не левша, но одинаково хорошо стреляет с обеих рук, мыслит едва ли не со скоростью пули, переферийка развита как ни у кого другого – кажется, затылком видит. Не раз имели возможность убедиться, с пистолетами в руках становился иным, уже не Лехой, любящем поболтать о всяком, не «Балалайкой», не «Щепкой», а тем самым легендарным «Два-Двадцать», под чьим именем его и знают в мире пистолетчиков, чью работу когда-то снимали на камеры, да крутили в классах огневой подготовки в качестве учебного материала, и многие тогда подумывали, не монтаж ли это, да гадали, чье лицо скрывает вязаная маска…

На сборах Лешке дают настреляться до одури, по-своему, без всякого ограничения его, порой неуемной, фантазии. Но «подхалтурить» на стороне, а тем более в Африке, группа не разрешает - провинился. Еще и слишком много детей настругал. Его это грызет. Не дети, конечно, - детей он любит. Ощущает легкую зависть, что не может вот так запросто, как его напарник, придерживаясь традиции, шикануть своим «удиви»…

- Тьфу-тьфу-тьфу, - фыркает Леха влево и стучит костяшками пальцев по дереву и тут же делает пальцы крестиком на обоих руках.

- Еще кукишем все углы освети!

- А поможет?

- В церковь сходи, - говорит Сашка-Снайпер.

Седой вздыхает, смотрит на Извилину.

- Извилина, скажи ты им! Облекторь их кратенько.

Сергей-Извилина разглядывает колотый с краю старинный французский бокал, непонятно, как занесенный в баню, словно пытается в его гранях что-то увидеть: может статься, что и отблески Отечественной 1812 года.

- Все русские суеверия, какое не возьми, связаны с земной жизнью, все они приземленные и пытаются наладить либо быт, либо что-то исправить, либо жить в гармонии с существующим рядом незримым миром. Вера же связана с только загробной жизнью, тем, что будет после и непонятно когда. Что ближе? Так уж повелось, что русские издревна предпочитали суеверия вере. Думаю, настоящему русскому – а это определение условное, - в который раз говорит Извилина, – оное рисуется больше мировоззрением, чем национальностью - суеверие много ближе по характеру, по личному опыту. Среди новейших есть и такое, что евреи то ли продали, то ли скупили Россию. Это также входит в раздел суеверий, все они приземленные, если угодно – земные. А вера… Вера – инструмент сдерживания, вера, должно быть, заключается в том, что все это делается во благо и надо прощать во имя чего-то - последующей ли загробной жизни, где все всем отпустится по их грехам, по той ли причине, что от этого всем живущим будет лучше, по иным, которых множество, и каждая может стать главной…

- Ух! Ну ты и…

- Церковь выдохлась! – нажимает Извилина. - Когда она говорила таинственными латинскими изречениями, это было сродни шаманству, за набором слов казалось скрытым большее, чем там есть – слова лечили наравне с наговорами, пусть даже и без ласки, пусть и несмотря на непривычную строгость интонаций… А вот когда саму библию перевели – этот полукодекс, но особенно «Ветхий завет» - эту еврейскую истерию и мистерию одновременно, сделали доступной, вот тут и стало понятно, что здесь гораздо большая вера нужна…

- Вот ты, хоть и Извилина, а сказал нечто непутевое, - жалуется Сашка.

- Разжуй мысль, пожалуйста, - просит Михаил.

- Про что жевать?

- Мне, например, про русских не понравилось.

- Русских нет и никогда не было, - вздыхает Извилина. – Существовали кимряки, владимирцы, суздальцы, тверитяне, муромцы, ярославцы, угличане, ростовцы, мологжане, рыбинцы, нижегородцы, арзамасцы, кинешемцы, ветлужане, холмогорцы, кадуевцы, пинежане, каргопольцы, олончане, устюжане, орловцы, брянцы, рязанцы, егорьевцы, туляки, болховитяне, хвалынцы, сызранцы, смоляне, вязьмичи, хохлы, усольцы, вятчане…

- Тормози, Извилина! Закружил!

- Каждые со своим национальным характером, который большей частью определялся их бытом. География и соседи – вот и характер. Псковичи – так эти характером даже делились на северных и южных. Южные псковичи от белорусов большое влияние получили, переняли с соседства, северные пожестче будут. Есть еще москвичи или москали – вовсе нечто отдельное. У каждой свое сложившееся узнаваемое лицо – линия поведения. Потом все перемешали. Петр Первый – первый отмороженный на голову революционер – первым и начал, после него подобных по масштабу дел натворила только советская власть. Русские - это не национальность, это котел, который когда-то бурлил, а размешали и разогрели его силком, сейчас он остывает, и что с этого блюда сварганилось – никто не знает, меньше всего сами русские. Это общность, которую когда-то пытались называть – советский народ, еще раньше – славяне. Это то, что так и не стало партийной принадлежностью, хотя пытались и даже всерьез, как Сталин после войны, и в какой-то мере даже Брежнев - в те свои годы, когда был еще неплохим «начальником отдела кадров» на главном посту страны. Хорошая идея - достойная, но если идею нельзя убить, ее можно опошлить. Опошляли идею по всякому, больше чрезмерностью, уже и в сталинские времена, совсем чрезмерно в брежневские, хрущевское даже в расчет не беру, меж всякими временами существует собственное безвременье…

- В России все – русские! - в который раз прямит свою линию Извилина. – Русский казах, русский грузин, осетин, татарин… А если он не русский, значит, оккупант, либо гость. А вспомнить того корейца, который в грудь себя стучал: «я – русский офицер», а кому втолковывал, кого стыдил? Помните того московского? И кто из них двоих больше русский был? – спрашивает Извилина.

- Да уж! – кряхтит Седой.

Всем чуточку неловко, словно тот «московский гость» опозорил всех разом.

- Можно я скажу? – выпрашивает Лешка-Замполит.

- Только если только меж двух тостов уложишься., - соглашает Петька-Казак. – Не каждой птице-говоруну положено слово давать, но мы можем, и исключительно по той причине, что всегда готовы ощипать ее на гриль, как бы цветасто не заговаривалась.

- Спасибо! – сердечно благодарит Леха. – Сперва про бога. Я так понимаю, земля русская вся под Богом. Этого никто не отменял. Но от недавнего времени либо сам бог обмельчал, съежился, либо, как воскликнул когда-то какой-то немецкий урод – «Бог умер!», и уроды местные, неместные и вовсе непонятные, поняв свою безнаказанность, подхватили, с ожесточением взялись резать русского бога на куски. Многорукому бы, типа какого-нибудь Шивы, лишние руки, считай, с рук, но бог Русь – это бог-человек, языческий ли, христианский, никогда не мутировал, отличался лишь собственными размерами и столь же несоразмерным отношением ко всему: любить, так любить, драться, так драться, прощать, так прощать. А жив он был – что, собственно, заставляло биться его исполинское сердце – верой, что является исконной принадлежностью земли русской – для всех ее обитателей, и неделим, как она сама.

- Ух! – выдыхает кто-то. – Хорошо сказал!

- А то ж! – слегка рдеет Леха. – Сейчас про нас скажу, про нацию, дозволяете?

- Валяй! Только чтобы насерьезе, без выпендрежа.

- Здесь Извилина прав – нации нет, пока нет идеи. Есть идея – есть нация. Озвучивает идею царь, или какой другой генсек, он же ее проводит. История народа принадлежит Царю - заявил как-то Николай Карамзин. И тут я с ним согласен на все девяносто девять!

(Леха всегда, как бы пьян не был, оставляет себе процентик на отступление.)

- Не тот ли самый, который написал «Всемирную историю Карамзина»? – пытается блеснуть эрудицией Миша-Беспредел.

- Может «всемирную историю России»?

- Всемерную?

- Неважно, - отрезает Седой. - Главное, мысль верная. Продолжай, не слушай неучей!

- История народов принадлежит их лидерам, тем, кого время и интриги выбросило на поверхность, подставило под ответственность перед последующими поколениями. Поколениям, которые живут при «царях» ответственности за содеянное не добиться, мстят поколения будущие, мстят памятью, мстят памяти о них, многократно ее перетряхивая… Но мы-то пытаемся, а не только мыслим про это?

И Леха, не дождавшись ответа, продолжает.

- Пытаемся. Всякую Историю надо начинать с дееписания, что опять-таки, учил, находим у Карамзина, - постольку-поскольку, мерилом всему выступают дела… Наше дееписание собственными жизнями по страницам собственной истории.

- Вот нарисовал! Ей богу, люблю, когда Извилина речь толкает – втрое от его речей начинаешь себя уважать! – но и Леха иногда способен загнуть такое, что… В общем, Серегу на царство, а Лешку его замполитом!

Седой кашляет в кулак.

- Сашка, вот ты человек верующий, что бы сказал на все это?

Сашка думает, что в отечественной истории можно настругать всякого, но подавать надо холодным умом, - только тогда эту строганину можно вкушать. В ином виде? Могут обвинить в дикарстве, в поедании сырого мяса, людоедстве. Но сырое умороженное уже не считается сырым.

- Кто верует, что победим сейчас - становись по правую руку от меня, кто не верует – по левую, но ломать, как хотите, будем вместе. Вместе же и удивляться, когда победим! – говорит Сашка-Снайпер и добавляет чуточку сконфуженно: - Я лично это очень удивлюсь.

- Да, точно, - говорит Петька-Казак. - В смысле – про «левых». От побед, тех, «левых», много поменьшает, но это не потому, что отстали, а от того, что потом ни за что не сознаются, что «левыми» в этом деле были…

- Если что и нужно, так это приказ: «Ни шагу назад!», и все к нему сопутствующее, включая штрафные роты, - всерьез говорит Седой. – Без этого, скажем прямо, хана России…

--------

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

(Из приказа № 227 от 28 июля 1942 г)

(конец вводных)

--------

--------

- Кого-то черти принесли! – говорит вдруг Седой и тут же выходит, прижав за собой дверину. И все в очередной раз удивляются его чутью, только через пяток минут подъезжает машина, когда Седой уже стоит у дороги, опершись на изгородь.

Замполит, осторожно отжав дверь, глядит в щель.

- А разговор у него напряженный… Может, стоит сходить, подстраховать?

- Нет, Седой – дипломат. Он, что хочешь разрулит. Да и старенький с виду. Не обидят!

- Это в прежнее время не обидели бы, а сейчас…

Машина разворачивается, юзит, и как-то зло газанув, обдает Седого пылью. Тот некоторое время задумчиво смотрит ей вслед и начинает спускаться по тропинке к бане.

- Нормалек, отшил и вроде нерасстроенный, – говорит Леха, промахиваясь с собственными выводами в очередной раз – и что тут поделаешь, пошла у него такая полоса…

Седой входит – сразу понятно, что-то не так. Лешка хмурится: последний раз схоже разочарование в собственной удаче аналитика испытал, когда, хорошенько распарившись в такой же деревенской баньке, прямо с крыльца прыгнул-упал в огромный пушистый сугроб… а там оказался куст крыжовника.

Седой неспешно рассказывает, что с недавних пор «повадились» к нему... Все из-за ульев – он мед пару раз возил на базар. Там «наехали» - стал, как положено, платить. Это сугубо чтоб не выделяться на общем фоне. Приезжали сюда – сосчитать ульи, разобраться, сколько меда снимает, не уходит ли налево, в соседнюю область. Чтобы не ссориться по пустякам – баню им топил. Понравилось. Вот с этого и началось. Теперь, не скажешь, что частенько, но наезжают попариться.

- Обычно заранее предупреждают, а сегодня, видно, приспичило.

- Сказал, что гости у тебя?

- Сказал.

- И что?

- Сказали, чтобы выметались, баню за собой вымыли, и заново протопили.

- Бляха-муха, ну вот и помылись! Теперь перепачкаемся. Вроде бы устаканилось все, прошли времена отмороженных.

- Не здесь, - говорит Седой. - Здесь все на десяток лет опаздывает.

- Думаешь, не вникнули, приедут разбираться?

- Это зависит какой градус подвыпитости - на подвиги тянет или нет, еще какие девки с ними – умные или неумные. Если неумные - не отговорят, не придумают иную развлекуху - тогда жди гостей.

- Я с ними поговорю! – тут же заявляет Казак. – Переберу деляг с периловки.

- Ага! Сейчас! Тебя пусти: братская могила будет, прибирай за тобой…

- А я без ножа, по-свойски. Феню знаю, прощупаю насколько серьезные.

- Без собственных наколок? Без перстней на пальцах? Какой ты, бляха муха, уголовничек без наколок, без перстней?

- Оденусь. Перчатки есть у кого?

- Боксерские?

- Карандаш есть химический? Нарисую! Таких нарисую, что сразу язык себе в жопу засунут - как приедут, так и уедут.

Казак все еще во хмелю.

- Понадобится, нарисуешь. Но сначала в речке посиди минут двадцать – поближе к ключу. Остынь! Подъедут, позовем.

- Может я? – предлагает Миша-Беспредел, разминая шею.

- Тебя детинушку увидят, сразу задумаются «про жизнь», да за стволы. У них обязательно стволы в машине должны быть. Стрелять им нельзя позволить, и уйти отсюда должны так, чтобы никаких последующих протоколов.

- Если сейчас не выучить, - возражает Седой, - этим дело не кончится - город их!

Но Командир похоже все решил.

- Идут «левые» полной парой, с ними Седой, от «правых» только один Молчун. Ему - отсечь от машин и нейтрализовать группу прикрытия, если такая будет, еще стволы обобрать. Вряд ли они со стволами к бане пойдут. Там у машин один или двое останутся, по максимуму - три. «Пятый» справится. Слышишь, Молчун? Там тоже только глумить!

- Почему это я в пролете? – удивляется и даже чуточку обижается Извилина.

- Это по его профилю. Тебе, если понадобится, город придется щупать. Что бы ни случилось, сегодня не светись. Возможно, тот случай, когда не мускулы понадобятся, а мозги. Не нравится мне все это. Не чужая ли это прощупка, как ты считаешь, Седой?

- Нет, - уверяет хозяин бани. - Если с ними чужих не будет, то точно – нет. Ситянских я всех знаю. Играют в бригаду - «кина насмотревшиеся». Братья-разбойники.

- Может, вербанем, когда Извилина пощупает? Сгодятся?

- Тогда руки-ноги не ломайте, - говорит Седой. – Ситянские, а они все как один, словно и неместные: неотходчивые, обидчивые - эти всегда помнить будут.

- А сменить верхушечку? – живо интересуется Извилина. – Или на них все держится?

- Вот и разберешься, если понадобится, - говорит «Первый». – Ты же у нас вроде начштаба – мозгуй!

– Может, и не явятся, - сомневается Седой, сам себе не веря.

И все чувствуют его неуверенность.

- Есть рванина? – глухо спрашивает «Пятый» - Федя, по прозвищу «Молчун».

Седой находит старое из своего рыбацкого. Федя-Молчун натягивает брошенное прямо на голое тело и выходит в ту дверину, что в сторону реки.

Петька-Казак тоже заявляет, что не желает пачкать свое, и выпрашивает брезентовую ветровку... Ждут минут сорок - уже бы и кошка умылась, а гостей все нет. Некоторые решают, что «отбой», но тут Седой, сидящий снаружи на толстой колоде, стучит клюкой в дверь.

- Прибыли.

Петька-Казак и Лешка-Замполит смотрят в дверную щель.

- Три машины!

- Бля! – роняет Замполит растерянно и оборачивается, - Их там, по меньшей мере, десять рыл, шесть сюда топает, плюс две бабы с ними, а ты, Воевода, нас двоих отправляешь. Я же только недавно зубы себе вставил!

- Всех на себя не берите, парочку спугните на «Пятого», он к этому времени у машин приберется, - советует «Первый».

- За баб ручаюсь – пугну. Но шесть… - качает головой Замполит. – Это же не городские – другая кость.

Берет ведро и выходит. И Петька-Казак следом – в черных семейных трусах, брезентовой выгоревшей ветровке без капюшона и грязных земляных перчатках, в которых Седой обычно выколачивает дерна под новые гряды.

- Всерьез уверен, что бодливой корове бог рога не дает? – тут же спрашивает Извилина у «Первого»: - Казак нож взял! Не увлекся бы…

- «Шестой» тоже не пустой. «Стечкин» в ведре под тряпками, - подтверждает Командир, - Ну и что? Приказ знают…

…От реки на взгорье и за ним видны дома, верхушки их, старые рубленые, похожие на торчащие в сочной зелени грибы. Деревня утопает в траве. Иной бы увидел в этом красоту, другой запустение. Высохнет трава на корню, и по сухой осени, либо весне гореть ей от неосторожного окурка или злой прихоти, гореть тогда и домам – тем заброшенным, заколоченным, пустотелым и едва живым со своими старухами, которым «не в мочь»…

От дороги к реке, к бане спуск едва заметный, пологий. Но идти надо огородом, сперва мимо огромной липы и парника, потом между двух шматин высаженной картошки, которая только недавно дала росты, но уже была окучена, и теперь огрызки зелени пальцами торчали из длинных рыхлых борозд.

- Ишь, вышагивают… Нет, без драки не отступят, по рожам видно - развлекаться идут. Еще и бабы эти… Перед ними пофорсить хотят! – расстраивается Лешка-Замполит за неумных людей, идя лениво, нехотя.

- Не бзди, Макар, я сам боюсь!

Петька-Казак переступает часто, нетерпеливо, будто радуясь прекрасному дню, солнышку, зелени и предстоящей работе, едва не роя землю ногами, словно застоявшийся молодой конь. Тут же начинает упрашивать Седого.

- Седой, только ты не встревай, играй, что мы тебе едва ли не чужие.

- Да! – соглашается Замполит: - Уговаривай нас и их полюбовно разойтись, держись в сторонке. А начнут за спину заходить – клюкой их по кумполу!

- Смороду не поломайте! – роняет Седой. – Элитная!

Седой выращивает черную смороду ягодинами размером с большой ноготь, по вкусу напоминающими виноград. Есть о чем беспокоиться.

Все трое разом останавливаются у гряд – самое удобное месте; где тропинка, уже не стесненная картофельными бороздами, вытекает на широкое и можно разойтись даже вчетвером. Петька-Казак роняет нож в траву, а Лешка-Замполит аккуратно ставит ведро позади себя, и легонько отпихивает, опрокидывает ногой.

Встречные берегут туфли, спускаются гуськом, один за одним, по тропинке набитой между двух порядочных шматин картошки…

Лешка-Замполит, пистолетчик, если уж не божьей милостью, то собственной настырностью точно, этот идеальный для стрелка момент видит по-своему, как мечту всякого пистолетчика – мастера скоротечных огневых контактов; свою вытянутую вперед руку и движение, наплыв… «видит», как складываются и падают перед ним, а он, пройдя всю дистанцию, с разворотом перезаряжает обойму и добивает контрольками в голову тех, кто шевелится. Почувствовал это так явственно, так зримо, словно состоялось только что. Даже крякнул.

- Эх!

И Петька-Казак видит свое, собственную картинку; как проходит с ножом всех этих неумелых людей, но, в отличие от Замполита, ему уже не надо оборачиваться кого-то добивать – это пуля-дура, а граната – идиотка, но нож, практически любой нож, умен в его руках. И стал думать, какие ножи могут быть у этих людей…

Казак действительно прошел бы всю цепочку с ножом за несколько секунд, и первые еще только падали ли бы навзничь или опускались на колени, когда в последнего уже входил метал, отыскивая сердце. А Леха мог бы отстрелять это «детское упражнение» - линейку, и ничего не изменило даже если бы у всех, кто подходил, пальцы были уже на курках… Но сейчас оба стояли и чувствовали себя, словно голые, спешили определить «главного», которого в идеале надо было «сделать» первым. Ведь каждая группа, даже самая дешевая – это подразделение со своим уставом и собственным центром. Наперво надо бить центр.

- Стоп, паря, - выговаривает Петька-Казак тому, кто идет первым: – Дальше – карантин!

Стоят, некоторое время разглядывая друг друга. «Ситянские» с брезгливым любопытством, как на всяких неумных пьянчуг, принявших на грудь для храбрости. Казак с Лехой смотрят наивно. Петька держит руки, чтобы видели: в одной пусто, в другой – нет ничего. Седой пристраивается у своих кустов смороды, словно он здесь ни причем, будто все, что произойдет, его касаться не должно.

- Чего в перчатках?

- Сифилис! – не моргнув глазом, заявляет Леха. - Последняя стадия! Нос подклеили, остальное кусками отваливается. Он и в бане так парится, чтобы собственные детали не растерять, - жалуется на Казака.

Петька-Казак трет нос тыльной стороной кисти - под носом становится грязно. Шумно набирает больше воздуха в легкие, чтобы в следующую минуту-две разродиться монологом, половину слов из которых, Лешка-Замполит, считающий себя человеком бывалым, а ко всякому завернутому словцу привычным, даже не понимает. Кроме одного – Казак оскорбляет пришедших, но так, что придраться сложно.

Похоже, что витиеватую речь Казака не способна по достоинству оценить и та сторона.

- Блатные, что ли? – спрашивает один, должно быть кто-то из братьев Ситянских, потому как интересуется без удивления, делово, так как положено предводителю.

- Ба! Прорезался голос соловьиный в рыле свином – надо такому случиться! – едва успевает удивиться Петька.

Ситянский, не вдаваясь в рассуждения, отступает назад, пропуская «своих»…

В разведке дракам не учат (если дошло до рукопашной – грош цена группе и ее командиру!) - зато нарабатывают множество способов - как снять часового или взять языка. В «старой школе» большей частью исключительно «по старинке» - в обнимку. Никакой честности, никаких сольных выступлений. По возможности, двое, а лучше сразу трое (чтобы с гарантией) берут, пеленают одного. А нет такой возможности, так главным становится «взять в залом», уложить так, чтоб землю жрал, ни о чем о другом не думал, и опять – в «пеленки». По другим крайностям только глумить и качественно, предоставив остальное личному везению «языка». Очухается после – значит, поживет еще немного, до конца потрошения на информацию.

Вот и сейчас, когда пошла кутерьма, пара «левой руки» (всякий бы заметил) дралась как-то «неправильно», фактически же работала привычное, парное: один выхватывал, «примораживал объект», второй – «глумил».

Первый не озадачил, хотя и, гроша не стоя, глядел рублем… И второй тоже.

Не жди хорошего два раза подряд, а тут подфартило. Получилось как пописанному. Одного ухватил Леха, повернул на Казака, тот ударил наотмашь тыльной стороной кулака в пятый позвонок, и Леха тут же уронил тело слева от себя, чтобы не мешало дальнейшему. Второго – субтильного сложения - зацепил, вывел на себя Казак, не дал ни ухватить, ни ударить, спутал руки в перекрест, а Леха «сделал его» в темечко. Строго дозировано ударил – тут чуть сильнее и точно заимеешь «холодного». Еще не увлеклись, как это бывает, работали школьно – старались «глумить» хоть и качественно, но с недобором, строгой оглядкой на «выживет – не выживет».

А вот дальше пошло не так… Следующего, очень крупного, едва ли не вдвое тяжелее себя, Казак поддразнил: нагло выставился против него всей своей тщедушностью, пропустил мимо, обидно наподдав ногой в зад, а Леха, в сей же момент, скользнув за спину, подпрыгнул и ударил со всей дури сцепленными руками куда положено, пробивая мышцы и жир, вроде бы обездвиживая. Но здоровяк выгнувшись перед Казаком, задрал руки, пытаясь ухватить…

Хоть и говорят, что «на кукиш купленное не облупишь», но опять срабатывает. Петька-Казак знает множество приемов, как взять «фраера на понт». Вот он опять пододвигается бочком, кривораком, несерьезные лапы свои держит, что клешни – вылитый борец сумо веса воробья. Против бугая, хоть тот и пошатывается, выглядит это смешно: все равно что суслик прет врукопашную на медведя, или заяц в период весенней случки решает пободаться с лосем за права на лосиху.

Петька-Казак, помня наказ – никого не калечить, хотя и с трудом, избегает сиюмоментного желаний, свернуть здоровяку коленку на сторону, опять, не тешась разнообразием, бьет «сдвоячка»: сцепленными вместе руками промеж лопаток, и прослеживает Лехин досыл в печень.

- Этот баран – добрый человек, - с придыханием уверяет Леха. - Не надо его так.

- А как? – спрашивает Казак, ломая привычные традиции работы. – Дайте мозга жопу помазать!

Что бы ни происходило, но настоящее, не любительское, всегда происходит молча, и от того более страшно. Нет ничего более выразительного, чем молчание. В действии ли, когда каждое движение его подчеркивает, в статике, когда его подчеркивает суетливая неуверенность того, против кого это молчание направлено. Уверенный смотрит в глаза. Даже не в сами глаза, а дальше – сквозь них, сквозь человека, как сквозь некое событие, сквозь свершившийся факт… Окрик не приветствуется, восторженный ли, пугающий. Зачем пугать, если все равно надо бить и бить надежно? И чему восторгаться? Своей работе? Так она работа и есть, не развлечение. Порой скучная, порой страшная, но всегда творческая. Каждый раз по-иному, но всегда молча. Молча пришли, молча сделали и также ушли. Это в идеале. Не всегда получается…

Эффективная драка не имеет ничего общего с эффектной. Обычно она грязна и краткосрочна. Там она крутит свои пируэты с разорванным до уха ртом, приседает с разбитой мошонкой, запрокидывается с выдавленным глазом, сучит ногами по земле…

- Расступись грязь, навоз ползет! – орет Петька, заводя себя и других на мужицкое.

Дальше совсем «не так». Здоровяк падает неправильно, вовсе не туда, куда определяют, тело его, выполняя какую-то остаточную команду, умудряется сделать два шага и завалиться поперек тропинки, еще и выпластать руку, да ухватить ею Леху за ногу у самой стопы.

Лешка-Замполит «уходит» в матерщину. И начинается действо уже не красивое, безобразное, грязное, с топтанием гряд и беганьем друг за дружкой по бороздам картошки, уханьем, обидными репликами… Как бывает, когда, позабыв про все свои навыки, сходятся по пьяной лавочке на кулачках русские мужики, чтобы потом, уйдя в окончательную обиду, выломать кол или жердину, да отвести душу, разогнав всех. Тут только один показывает свою испорченную городом сущность - Ситянский поворачивается спиной и бежит к машинам. И бабы, как это принято, взявшиеся визжать в полный голос, потом (как вовсе не принято) вместо того, чтобы по вековому русскому обычаю броситься разнимать и спасать самое ценное - своих мужиков, вдруг затыкаются, словно им разом суют кляп, и трусят к машинам в своих неловких туфельках. Значит, не верные подруги, не спутницы по жизни, а шалавы на час.

Тот, кто дезертировал, у машин останавливается, застывает, как вкопанный, и в ту же секунду словно сдувается, начинает оседать, а «Пятый», которого вроде и не было там – чистое же место! – стоит над ним в рост, осматривается. «Подруги», так и не добежав, снова берутся визжать, но уже не столь качественно – задохнулись. «Пятый» делает шаг в их сторону. Достаточно, чтобы заткнулись, забыли про машины и потрусили по пыльной деревенской дороге мимо заросших дворов и заколоченных изб в сторону, откуда приехали.

На грядах меж тем разворачивается нешутейное.

- С виду мокрая курица, а, смотри, как петушится! – дуплетом обижает Седой, выводя «птичий», либо «скотский» характер из равновесия.

- Стой, конь бздиловатый! – орет Петька.

Легко перышко, а на крышу не забросишь... Петька-Казак таков же – прилипчивый, не стряхнуть, не избавиться! И обратное – рядом, а не ухватить, словно меж пальцев проходит. Перышком порхает, и в любой момент готов смертью ужалить.

Седой сидит на ком-то верхом и бьет морду, что-то выговаривая – не удержался, чтобы не встрять.

Замполит, поймав «своего» за левую руку - ухватившись одной за кисть, другой крепкими пальцами за локоть - вздернув, таскает, водит вокруг себе, заставляя вытанцовывать на цыпочках, и не знает, что с ним дальше делать: можно вывихнуть руку, вынув ее из плечевой сумки, можно «сделать кузнечика» - сломать локтевой сустав, чтобы он свободно болтался на все стороны, а можно бесконечно долго водить пойманного вокруг себя, прикрываясь от остальных его телом, наводить его верещаниями (по выражению самого Замполита) - «идеологию паники». Хорошая психологическая обработка тех, кто не вступил, не затянулся в невозвратное и, вроде как, еще обладает возможностью выбора.

Китаец или японец подсмотрев такое, составили бы трактат, открыли бы школу, назвав ее «Драконий Отросток», обросли бы учениками-последователями, которые в свою очередь, договарившись об отчислении учителю изрядного процентика, вооружившись его соблаговолением, ринулись в Европу и Штаты, давать частные уроки звездам и прихлебателям. Но Леха ни о чем таком не думает, таскает пойманного по картофельным бороздам, стараясь водить так, чтобы не слишком их помял, и ждет, когда Казак освободится со «своим», чтобы подвести к нему под аккуратное – «Командир не велел калечить, велел только глумить». Пойманый орет, и его крики уверенности гостям не добавляют.

Быстрота страха в каждом теле разная… Одни цепенеют – и не проси! - хоть царство божье ему обещай, хоть кадилом по голове! – а умораживаются телом и духом - есть такая людская порода…

Петька-Казак тоже криков добавляет – уже своих собственных.

- На меня и с ножиком?! – орет, искренне возмущается Петька-Казак. - Это когда я сам без ножика?! – вопит он в праведном гневе - рвет на себе брезентовую ветровочку, что пуговицы отлетают. Под вопли эти срывает ее с одного плеча, машет перед собой, наматывая на руку, подставляя намотанное под нож – под тычки и полосования, разом другой рукой цепляет горсть черной жирной земли и тут же, без замаха, мечет обидчику в лицо. И вот уже никто не успевает заметить - как такое получается, но у Казака в руке чужой нож и, развернув лезвие к себе, он тычет рукоятью в бока его бывшего хозяина, да так пребольно, что мочи нет терпеть. Вот и пойми – вроде и руки были длиннее, и нож в руке, и проворным себя считал, а тут какой-то недомерок рукоятью собственного ножа поддает под бока. Больно и страшно, потому как не знаешь, в какой момент развернет его в руке, чем следующий раз ударит. Парень орет, и Казак орет, но еще громче, и тут опять не поймешь, то ли сам по себе, то ли передразнивает. Крутит нож меж пальцев, да так быстро, что тот сливается в узор, опять тычет им, будто змея бьет, и ничего поделать нельзя. При этом смотрит в глаза, не моргает, но только парень понимает, что этот взор сквозь него, ничего не отражает. Уже и не обидно, и даже не больно, а страшно, как никогда в жизни!

Каждый развлекается в этой жизни как может, словно подозревая, что в другой ему развлекаться не дадут, там он сам станет объектом развлечения…

- Пленных не брать! – громко объявляет Замполит, и это последнее, что слышит Петькин подопечный. Казак, прикрыв движение брезентухой, зажав лезвие большим и указательным пальцами, наотмашь бьет его в височную. Дурной звук, кажется, слышен и у самой реки.

- Не перестарался? – спрашивает Замполит.

- Черт его знает! – Петьке неловко за «грязную» работу. - Хрен на блюде, а не люди!

- Командир обидится.

- Я плашмя.

- Моего прими, - просит Замполит.

- Угу, - рассеянно говорит Петька-Казак, берет двумя руками за шею возле ушей, сдавливает, некоторое время держит, потом отпускает.

Замполит аккуратно опускает страдальца в борозду. Петька-Казак щупает «своего», смотрит зрачки.

- Живой! – объявляет он. – Я же говорю – плашмя! Это рукоять тяжелая…

Начинают собирать и складывать тела у тропинки, проверяя надо ли кого-нибудь реанимировать.

- А толстый где? – удивляется Петька-Казак.

- Где-где! – злится Замполит и рифмует «где» – раз уж так совпало, что к слову пришлось. – В пи…!

Седому уточнение адреса не нравится, да и вообще он не любит, когда матерятся. Однако встревожено оглядывается по сторонам.

Замполит начинает бегать по кругу, прыгая через борозды, забегает в кусты смородины, орет, и туда же, не разбирая дороги летит Петька, чтобы в очередной раз «добавить» здоровяку, который отполз и даже уже встал на четыре точки, тряся головой, словно конь, которому запорошило глаза.

- Ироды! – орет Седой. - Сморода же!

- Извини, Степаныч, сам видишь, какой урод попался. Бздило мученик!

И наклонившись орет в ухо здоровяку.

- Ваша не пляшет!

- Бздабол! - укоризнит Седой.

- Седой, ты как со своим управился?

- Молча! – говорит Седой. – Не такой уж и старый. Своим «веслом» мне в ухо нацелился - смотрю, а кисть даже в кулак не собрал – совсем не уважает! Впрочем, и этой бы своей лопатой… если бы зацепил. Поднырнул, а там моя череда! - под локоток его направил, чтобы тень свою на земле поискал, да под ребра двумя пальцами - чисто «по-староверски» (прости-мя-Господи!), чтобы через печенку прочувствовал сердечко. Шагнул два раза, рухнул на коленки, за бочину держится, а вторую к груди прижимает. Глаза выпучены, вот-вот, вывалятся. Думает, что я это ножом его…

Седой давно не дрался – некоторые вещи «не по возрасту» – потому «многословит» - испытывает законную «мальчишескую» гордость.

- Надо же какой бугаина! – все удивляется Петька на своего. – Как поволокем?

- Сейчас тачку возьму…

Это Седой говорит. Леха матерится под нос – перебирает обиды, с трудом удерживая желание пощупать носком ребра, никак не может успокоиться. Седой смотрит неодобрительно, с упреком…

Складывают и попарно и по всякому, но все равно получается на три ходки, потому что бугая надо везти отдельно. Тем, кто начинал шевелиться, опять зажимают сонную артерию. У машин не снимают, а сваливают возле Молчуна и помогают сортировать «страдальцев» по сиденьям.

Сгрузив очередное, Лешка-Замполит принюхивается и спрашивает у Седого.

- Ты что в ней возил? Никак навоз?

- Угу. Но последнее - дрова к бане.

- Обидятся! – уверяет Замполит. – Теперь точно обидятся. Смотри, как пахнут! – говорит он, помогая пихать здоровяка на заднее сиденье. – Унюхаются - подумают, что нарочно их в дерьме извозили.

- Может еще и записку оставить – с извинениями? – язвит Казак.

- Извинения побереги, нам с тобой сейчас отчитываться, – говорит Лешка-Замполит, тоскливо оглядывается в сторону бани. – Седой, вы тут с Молчуном дальше сами, а мы с Казаком пойдем свой втык получать. Бабы-то их куда делись?

- С этими все в ажуре, не заблудятся, - говорит Седой. - По дороге сейчас чешут, к большаку. Не успеют – они в туфельках, а босиком тоже далеко не уйдут – городские пигалицы. Эти самые и подберут их. Или все-таки враспыл всех? Пойти - спросить?

Смотрит в сторону бани.

- Если бы так, Первый сам бы вышел – засветился. Трофеи хоть есть? Дайте с собой, может, отмажемся.

Молчун кидает сумку. То не свято, что силой взято.

- Не густо, - заглянув, разочарованно тянет Замполит. – И на такую-то кодлу? Нищета!

Начинает перебирать. Действительно, две гранаты с запалами непонятно какого срока хранения, дешевые ножи-штамповки под «Рембо», пистолет Макарова с парой патронов в обойме, короткоствольный газовик и еще «Вальтер», но этот уже в таком состоянии, что нормальный знающий человек не рискнет стрельнуть - явно с войны, раскопанный недавно, с раковинами в стволе.

Сунув сумку Петьке, идет к бане. Казак тянется следом, и по ходу щупая трофейные ножи, громко возмущается:

- Какое барахло! Где Китай, а где мы? Заполонили!..

Драчливый не зажиреет. Петька сухопарый. Завтра не будет! Петька-Казак привык просыпаться, разминаться и говорить себе именно это: «Завтра не будет!» Не оттого, что все надо сделать сегодня и гордиться этим днем, а… Просто не будет «завтра», и все! Прожить надо день нескучно, чтобы день ко дню сложилась нескучная жизнь… Карай неправду! Пусть рыло в крови, а чтоб наша взяла!

- Товарищи офицеры! – полушутя-полусерьезно командует Извилина, когда группа возвращается на «домывку».

Все вытягиваются.

Лехе это льстит - повод всерьез доложиться о выполнении задания.

- Наблюдали, - говорит Георгий. – В целом одобряем. Есть некоторые замечания, но не сейчас. От лица разведки объявляю благодарность!

Наливают по стопке до краев – протягивают. Казак с Лехой ухают залпом, Седой – осушивая в два глотка, занюхивает корочкой хлеба, Федя-Молчун лишь чуточку пригубливает от своей – никто не настаивает.

Если можешь справиться с четырьмя, справишься и с сотнею, надо только быть храбрее на пару секунд дольше – этого для победы вполне достаточно. Сирано де Бержерак – реальное историческое лицо, поэт и забияка, однажды, не по прихоти, а в порыве праведного гнева (что все меняет, что заставляет делать несусветные вещи тех, кто черпает силы в собственной правоте), самоотрешенностью духа и чего-то там еще, что выхватил лишь в известном ему, вызвав на дуэль разом около сотни человек, разогнал их всех до единого своей шпажонкой – ему даже не пришлось особо убивать и ранить… так, какой-то десяток или полтора.

Если человек не боится смерти, он уже храбрее. Нет, не так! – поправляет себя Георгий. – Смерти и боли боятся все, каждый из нас, только порог у всех разный. Не столько боимся, как досадуем об ней. Смерть – это досада, последняя неприятность, за которой их уже не будет. Потому спрашивать себя надо так: «Готов ли ты к смерти? Если готов, то пусть она тебя не страшит. Потому как здесь, тысяч поколений русов, в той забытой памяти, что смотрит на тебя и надеется, что находится в тебе самом, за миг до собственного порыва, словно вдогонку, складывается следующий вопрос, уж не требующий ответа: – «Готов ли ты напугать смерть?»..

- Специально главных матерщинников отправил? – обрезает его мысли Седой. – Надеялся уболтают? Перематерят?

Седой к матерной речи относится не то чтобы неодобрительно – но предубеждение «о перерасходе» на этот счет имеет железное, многих перевербовал, доказывая собственную правоту. Один лишь Леха категорически неисправим, да и Казак частенько срывается, огорчая Седого.

- Мат в разговорной речи – профанация, дешевка, - в который раз втолковывает Седой – зачитывает свою лекцию, воспитывает, учит непутевых - Таких людей сразу рассматриваю, как очень дешевых, когда-то в детстве подсевших «на понты» и не сумевших соскочить. Мат – секретное оружие русского человека, другим это не дано понять и освоить. Это как некое «кий-яй!» японского каратиста. Только для экстремальных ситуаций, либо для сброса стрессового напряжения, или как обезболивающее, если нет иных средств, либо для придания резервных сил. Мат - это когда удержать плиту, придавившую напарника, либо для атаки, безнадежного броска – тогда он поможет. Но если материшься постоянно, резерв не включится. Матерящийся без повода - дешевое тело с дешевым духом!.. И не надо вдумчиво. Мат – это духовное, это «само собой». Нельзя размениваться в обиходе. Трепло ходячее! – говорит Седой и строго смотрит на Леху. - Я с того времени, когда за матерное слово из троллейбусов выставляли – и ни какие-то там дружинники, а сами пассажиры. Это сегодня явление уже не лечится – некому, трусоват стал народ, закуклился на собственное «я». Вот Казак, казалось бы «сходил к хозяину», а не выучился… Вернее - недоучился! А там-то мог понять цену словам, научиться говорить неторопливо, вдумчиво…

- Седой! Есть в тебе все же что-то северное, - уверяет Петька. - На хер моржовый похож!

--------

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел)

Проведенный одновременно анализ русской речи показал, что длина русского слова составляет в среднем 7,2 символа, однако в критических ситуациях русские переходят на ненормативную лексику, где длина слов способна сокращаться более чем вдвое - до 3,4, при этом некоторые словосочетания и даже фразы заменяются одним таким словом. Так например, фраза: «Шестнадцатый, я вам приказываю немедленно уничтожить вражеский танк, который продвигается в сторону наших позиций» превращается в следующую: «Пуд! - Е…ни этого х…я!»

Одновременно выявлено, что в других ситуациях значение «х…й» может обозначить вовсе не танк. То, что русские при этом прекрасно понимают друг друга, должно быть, выработано особым укладом жизни и происходит едва ли не на интуитивном уровне.

По приведенным причинам перехват оперативных разговоров русских периода ведения боевых действий не может считаться целесообразным – их дешифровка займет слишком много времени и, весьма вероятно, окажется неточной…»

(конец вводных)

--------

- То есть, с матерной точки зрения мы вполне готовы? – переспрашивает кто-то.

Седой ругается.

После «дела», но скорее отсутствия его жестких разборов, никак не успокоить Петьку – вдруг, ни с того ни с сего, снова завелся: взялся расстраиваться, что никого не убил. И тогда Седой – человек сердобольный, считающий, что в ответе за всякое самочувствие, Петьке-Казаку – бойцу в иные моменты жизни на голову контуженному (это как в прямом, так и в переносном смысле), принимается обкладывать неугомонную голову глиной, размочив ее хлебным квасом. И не только к голове, также и к плечам – белая глина снимает жар, а Петька явно «горит» - снова и снова переживает, но уже не так яро:

- Он на меня с ножиком, понимаешь?

Сергей-Извилина, человек во всякую чертовщину не верящий, смотрит на вымазанного глиной Казака, которому явно, прямо-таки на глазах легчает, и вспоминает, как еще совсем молодым, в свою первую командировку (должно быть от воды) подцепил в Кампучии дурную лихорадку, которая взялась его ломать с такой регулярностью, что хоть выставляй по нему боевое расписание. Очень переживал, что всех подводит, тогда Седой взялся его лечить. Достал где-то яйцо куриное, пробил в нем отверстие меньше копеечной монеты. Вылил содержимое на землю (Извилина до сих пор помнит, как кхмер, что стоял рядом только горестно взмахнул руками) аккуратно отделил от скорлупы оттонок – внутреннюю пленку, да так ловко, что не порвал и получился мешочек. Натянул его, Серегин, мизинец левой руки и чрезвычайно осторожно (чтобы не прорвать, не повредить) легонько забинтовал. Сразу же предупредил: когда начнется приступ, будет больно. И действительно, вместо приступа малярии начались сильнейшие боли в мизинце, будто кто-то неугомонный взялся тискать его плоскогубцами, а потом обрабатывать на наковальне. Когда боли прошли, Седой заставил сунуть мизинец в воду, и прямо в ней снял оттонок. Еще сказал, что если есть у Извилины враг, хорошо бы сделать так, чтобы он эту воду выпил.

Извилина, как сейчас слышит его голос:

- Ну так что, есть у тебя враг, которому эту лихоманку желал бы передать?

- Нет.

- И ладно!

Тут же выплеснул воду на землю и ногой нагреб сверху пыли, задумчиво посмотрел на кружку, а потом, вдруг, на глазах Сереги с размаху забросил ее в зеленку. Подморгнул:

- Пусть будет ловушка на дурака!

После этого ни одна лихорадка к Сереге-Извилине не цеплялась, даже когда находился в самых гнилых местах, где в иные сезоны и местных косило едва ли не каждого.

Седой… Или же Сеня-Седой, он же – Сеня-Белый, Сеня-Снег, Сахара, Беляк, Русак… Почти все прозвища по масти его – по белой гриве, раньше короткой, теперь разросшейся, густой и пышной, без малейших признаков облысения. Бывало, что на отдельную операцию давалось имя, а потом было приказано его забыть. Самое простое давать по внешним характеристикам. Но не так прост Седой, есть и него и другие прозвища: Кощей, Шаман, Знахарь, Иудей… Хотя и вышел из команды, комиссовался вчистую (по ранению), получил инвалидность и отправился умирать в родные места, на природу; туда, где можно половить окуньков, бродить по лесу и спать на сене…

Пристроился в доме местного знахаря – Михея. И тут… то ли постулаты ошиблись, то ли природа была такая, что вписала в себя и уже не хотела отпускать, но проходил год за годом, а Седой все не умирал. И друзья, давшие обещание навещать его при малейшей возможности, к этому времени окончательно сплотившиеся в группу не по приказу, а по каким-то еще неясным мотивам, приезжали, проведывали когда в разнобой, но уж раз в год, на то общее «день рождения», которым были обязаны Седому, собирались вместе.

Во всяком новом месте три года чертом ходить, потом молва подобреет… или не подобреет. Молва к Седому с первого же года доброй была, словно Михей на смертном одре распорядился, умудрил каждому шепнуть словечко в ухо. Прознали ли, что и сам он с этих мест - тот самый Сенька, что пропал сразу после войны. Но Седой как-то быстро в глазах посельчан достиг возраста Михея, и воспринимался ими, как… в общем, такая странность случилась - рассказы о том и другом срослись словно это был один человек…

Седой, считая, что умирает, что мог, рассказал Михею о себе…

- Ты словно, как та пьяная купчиха, что богу жаловалась – дырок много, а для полного счастья не хватает! - подытожил Михей высказанное сумбурство Седого.

- Дожалобилась? – пытался угадать Седой.

- В шальные двадцатые вспомнили и уважили, подняли на вилы: три разом - те длинные, что стога подметывают, да так и оставили растопыркой – повыше к небу.

- Сурово!

- А здесь и народ раньше проживал иной - суровый и добрый одновременно. Доброта к доброму, а суровость к остальному…

Михей заставлял ходить, когда не то, что ходить – дышать было мучительно больно. Если не плавать, то хотя бы обмываться ежеденно в трех водах, до которых должен был добрести сам: речной, озерной и родниковой или колодезной. Уводил далеко…

- Все озеро – один родник.

- А куда вода уходит?

Михей морщил лоб – должно быть раньше не задавался таким вопросом, и другими, которые ему «по скудоумию» задавал Седой.

- Думаю, подземными протоками в реку Великую. Это - Стопа. Или «Галоша» для местных, но они и про это забыли. Бежал Бог по небу, да оступился. Должно быть, во времена, когда веровали в многобожие. Сюда ночью бабе идти за водой. Самой заплыть на середку, нырнуть как можно глубже, спросить – чего хочет, да разом в бутыль воду собрать, потом слить в открытую посуду, и такой же нагой нести, не покрывая ничем ни себя, ни воду, по лесу, оберегать воду от всякого.

- От чего?

- От всякого! – сердился Михей его непонятливости. – Тетради под яблоней откопаешь…

И не говорил какой. Потом понимание пришло, позже. Но побольшая часть до разума дошагала, когда тетради стал читать и перечитывать. А яблоня? Одна такая – ничья, сама по себе от рождения, оставленная, как есть – давшая множество отростков от корня, которые со временем превратились в стволы… В этих местах богател речью, губкой впитывая новые слова. До боли знакомые, только подзабытые в детстве… Возможно, что и не своем…

Михей подходил к камням у дороги, разговаривал с ними, иные гладил. Кажется ничего особенного, но отчего-то потом с ними происходило всякое. Были и те, что – от стыда ли? – но едва ли не сразу обрастали мхом, другие вдруг уходили в землю больше чем наполовину, а один – большой и гладкий, как только переговорил с ним, и спиной повернулся, взял и треснул наискось. Седой бы не поверил, если бы только не видел сам. Но не изумился, отчего-то решая, что так и должно быть, и Михей правильно наказывает камни – словно людей, что пытались ими прятаться от жизни.

Никто не помнил глаза Михея. И сам Седой тоже. Сколько не спрашивал – не могли сказать, хотя взгляд, припоминали, был добротный. Не добрый, а именно добротный – хозяйский взгляд. На все, на землю, людей, леса и воды…

Сложилось все - само по себе, за банными ли разговорами, с хитрой ли подачи Извилины, но Седой постепенно вышел в своеобразные зампотылу, а его хозяйство превратилось в общую базу, где он выступал смотрителем.

Первый день – время общих разговоров, отдыха, обязательной бани, а уж потом месяц или два: занятия по расписанию, составленному Седым и утвержденному Командиром-Георгием. Седой в учебные разведвыходы больше не ходил – не тот возраст, обеспечивал пайком, а когда возвращаются - горячим, постирушку организовывал и баню. Но на равных во всех разборах, выступая вроде третейского судьи. Гораздо больше славился как лекарь – слухи о его искусстве ходили всякие, не всегда правдоподобные.

Георгий, хотя и проучился несколько лет на медицинском, к шаманским знаниям Седого относится очень почтительно. Сам после дурного контракта мочился кровью, но приехал к Седому, и тот лечил его по старинке: рубил дубовый лист, выжимал сок, а кроме этого заставлял пить такое, что лишь взрослому невпечатлительному мужику можно, да и то, если не брезглив, да «видал виды». И опять же - сам ли это организм справился, но вылечил.

Среди групп прошлось, что тот самый безнадежный Седой, которого еще сколько-то лет назад списали вчистую, и давно должны были бы схоронить, теперь здоров как бык: самодурью вылечился, да и остальных на ноги ставит – тех, от кого врачи отказываются. И потянулись с тем, да этим, а еще и такими болячками, о которых заявить побаивались, чтобы не списали, не комиссовали почем зря. Всякого разного при чужом климате подхватываешь, иногда и стыдную болезнь, очень экзотическую, которой в русском языке названия нет – даже матерного. Особо же частили перед ежегодной врачебно-летной комиссией. Для них – спецов по «Першингам» - другой так и не удумали. Словно все они – пилоты-истребители многоразового использования, а вовсе не наземные «камикадзе», как по факту получается. Шансы дело сделать – есть, но шансы уцелеть после дела – мизерные. Комиссия эта, была всякий раз чужой, не подкормленной – въедливой, порядком народа вывела «за штат». А группа Седого держалась – не один эскулап ничего такого найти не мог, чтобы придраться. Рецепт был простой – за две недели до осмотра Седой увозил всех в лес – заставлял пить только ключевую воду, да отвары, которые каждому подбирал свой. Перед этим пристально смотрел в глаза – искал крапины, пятна и, найдя, словно чувствовал - знал кому что надо жрать, а чего избегать…

Откуда-то, словно сами собой вспоминаются наговоры. Всякий наговор хорош, в который всей душой веришь. Твоя вера - человеку помощь, потому как его собственную веру укрепляет. Отнюдь не смысл слова в наговоре значение имеет, а его музыка и первое тайное значение. То, что сам раскрываешь или в него вкладываешь. Вера лечит, она в себе несет выздоровление. Два главных человечьих лекарства – вера и надежда. Без них, если сдался, уже ничто не поможет. Вера и надежда в словах заключены, в правильном их подборе и музыке к ним – доброте душевной. Хоть ругательскими словами рецепт замешивай, хоть обзывай по всякому, но с добротой, с душой светлой, с желаниями чистыми, тогда человек выздоровеет. А говори самые добрые по значению слова, но со злобой на сердце, с собственной желчью, и при любых лекарствах получится обратное…

Наговор и уходящего на войну укрепит:

А если уходя стукнуть в ставни родного дома или, если нет такой возможности, то дома чужого, но чем-то близкого или приглянувшегося, то укрепит втрое. А от врагов наговор краткий:

- Седой, о чем задумался?

- И чтоб гостями на погосте, а не «жителями»! – поднимает тост Седой.

Казак тут же рифмует затейливую бессмыслицу: - На погосте гости, из погоста – кости!

- Все будет. И то будет, что нас не будет.

После драки, что после боя, как остынешь, всегда философское настроение. Все как у всех: с первого боя говорили, перебивая друг друга, взахлеб, беспрестанно смеясь, с десятого спали, кто где нашел место прилечь – хоть и на голых камнях. Но никто еще не лежал развалившись во все тело, как в мирное время, каждый сжавшись в калач, чтобы поставлять под нож, осколок или пулю как можно меньше места… Потом в какой-то момент все изменилось – заматерели.

До вечера еще далеко, потому Седой предлагает протопить баню по второму кругу, на этот раз и одной закладки должно хватить - баня еще теплая. А пока можно перейти в дом, отдохнуть на лавках... Но все отказываются. То есть, за протопку бани все - «за», а вот куда-то перебираться, когда так хорошо – на кой? Можно здесь поваляться – вздремнуть, и даже на траве возле бани вполне удобно.

Когда-то Седой требовал, чтобы хоть на пару дней, но если не в дальней командировке, как хошь, но если его уважают, обязательно должны вырываться к нему на Аграфену, попариться особыми вениками. Хотя и посмеивались про себя над этими причудами, но съезжались к Седому как раз к этому дню – отметить свой второй день рождения, а заодно и, раз уж так вышло, и Аграфену-купальницу, 6 июля, когда всякий русский человек, держащийся традиций, должен обязательно попариться в бане и непременно свежими вениками, сломленными в тот же день: в каждом должно быть по ветке от березы, липы, ивы, черемухи, ольхи, смородины, калины, рябины и по цвету разных трав.

Любит русский человек праздники. Когда их нет - выдумывает, либо находит подходящий случай, чтобы простой день стал праздником. Жизнь полна случаев…

Седой обладает той же самой, что и Казак, «детской» привычкой шевелить тыльной стороной кисти нос: теперь уже порядочную угрястую картофелину, с тонкими красными и синими прожилками, что выступают под кожей затейливой паутиной – казалось бы, верный признак, что его хозяин не только не чурается, а пожалуй, что и изрядно грешит спиртным. Но только не в этом случае, здесь природа допустила какую-то ошибку, и даже сам Шерлок Холмс пришел бы к неправильным выводам. Не потребляет Седой - вовсе! Но вот поиграть в пьющего, при случае, любит, грешит, к восторгу тех, кто знает его хорошо, достиг здесь вершин актерского мастерства - Станиславский отдыхает!

Старой кости сугрева нет. Седой иной раз так парится, здоровяки, сомлев, сползают под лавки на пол, прося плеснуть на них колодезной. Войлочный колпак на уши, чтобы не «оплавились» - это да, но рукавицы не признает – собственные руки, что у стеклодува, никакого жара не чувствуют. Иной раз то, что слишком жарко, определяет по запаху паленого волоса – он первый дает знать.

Седой подкладывает березовых чурок, раздувает, открывает душник, приоткрывает дверину, подперев кочергой, чтобы дым выходил на обе стороны, и предупреждает, чтобы кроме него не лазили – можно с непривычки нахвататься дымных горестей, да не пили больше – баня для трезвых, и даже, от соблазна, убирает все бутылки, кроме той с которой возился Извилина. Все уже, как принято говорить в этих местах – «читые», не по одному разу окунулись в реку, а тут (прямо от бани) в воде бьют ключи, такое, кого хочешь, на ноги поставит. Еще понимают, что предстоит серьезный разговор. Не под вино…

Вечные конкуренты: Мишка – штатный пулеметчик, по прозвищу «Беспредел» (он же «Третий номер») и номер «Второй» - Сашка-Снайпер, в самом деле – снайпер, под известным среди подразделений прозвищем «Гвоздь», не только за умение забивать гвозди пулей – «центровые» Командира, который держит их при себе в качестве дальней огневой поддержки группы, ее главные козыри, на случай, если что-то пойдет не так, взяв из под ската крыши бани ореховые удочки, идут соревноваться, кто больше настебает рыбы, пока всех снова не призовут париться. Сам «Командир» - «Первый номер», предоставляя всему идти собственным чередом, дремлет, подложив веник под голову. Остальные спорят.

- Кто кого обловит? Опять Сашка Мишу обставит?

- Александр Михаила обловит, - подтверждает Седой (а это значит, что так и будет).

- Почему?

- Потому как он званием старше! – острит Замполит.

- Он ростом меньше и удочку взял правильную, - сердится Седой. И больше не объясняет, будто с этого все понятно.

- То-то! Размер завсегда имеет значение! – радуется Петька-Казак, и тут же принимается рассказывать, как после «Сербской» решил прогуляться и, бегая от злых венгров (бывают же такие больные на голову полицейские!), забрел в Австрию и там долго питался только рыбой. Хвалил рыбу и австрийские законы. В одном месте «докопались» – спросили документы, а Казак им сразу же про то, что они – скрытые фашисты, что это они его преследуют по расовым мотивам, что он «есть еврейский индус путешествующий». Про индуса они даже не дослушали - так напугались за «фашистов», документы забыли спросить, сразу же стали предлагать – чего бы ему доброго сделать, не нуждается ли в чем? Казак к тому времени действительно так загорел и обветрился, что мог и за африканца сойти, только уже линялого, потасканного, как большинство европейских.

- Ну, ты и дока, однако… Точно из казаков? – с подозрением косится Леха. - Однако, бздец Европе, если Турция в нее войдет! – мрачнеет он. – Эти быстро перехватят, что на этом деле можно зарабатывать. А если в Турции свои национальные евреи есть, если и они туда хлынут – полный трындец будет.

- Я, может быть, тоже еврей! – с вызовом говорит Петька. – На бздец Европе готовили? Вот и приближаю!

- Ты, если и еврей, то еврей правильный - русский еврей – тебе за Россию больно, и воюешь ты не ради того, чтобы мошну свою набить, - говорит Замполит.

И, словно на всякий случай, вглядывается пристально. Петька под его взглядом задирает подбородок – поворачиваться так и этак.

- Какой ты еврей! – отмахивается словно от надоедливой мухи Леха. – Евреев на Руси не по носам меряют, а по поступкам. Поступки твои не жидовские, а даже наоборот - значит, русский ты! И не мельтеши!

- Действительно, - принимается урезонивать Седой. - По-русски более или менее изъясняешься? За Державу обидно? Русский! Зачем в евреи хочешь записаться?

- Они – умные!

- Они – хитрые! – взрывается Лешка. – Извилину спроси! Ум и хитрость две разные категории. Вернее, хитрость – это категория, а ум… Или наоборот? Не помню. Извилина проясни вопрос!

- Не могу, - честно говорит Сергей-Извилина, - вы же пьяные - на Москву сорветесь. Догоняй потом, урезонивай…

- Действительно, - говорит Георгий, - о евреях только по трезвому. Завязывайте! Язва будет. Стол хороший, зачем к столу то, что не переваривается?

Сергей-Извилина думает свое. Обычные собственные несвоевременные мысли. Что, когда раздавали последние роли, такое понятие как «русский» уже находилось в склонении, причем так давно, что стало прилагательным и, скорее, не ответом на вопрос – «кто?», не национальностью, а ответом на вопрос – «какой?» - дающем характеристику «предмета». Все нации «существительные», а вот русский к ним – «прилагательное». Историческое «жид», существующее и знакомое множеству племен, со временем получившее определенную окраску-характеристику, уже в современном теперешнем мире, по настойчивому требованию самих носителей, пришлось менять на более благозвучное покуда еще незапятнанное - «еврей». «Русский» же, стараниями новейших администраторов, на неблагозвучное обезличенное – «россияне». Словно новый лист бумаги, на котором можно нарисовать любые каракули. «Россияне»! Слово-то какое мерзкое, словно памятник Ельцину. Какие мы? - Русские! По-прежнему русские… В какой бы стране мира не были, как бы не разрывали, но тут… - русский казах, русский осетин, русский грузин, русский узбек, русский татарин и сотни-сотни людей от всяких народностей, кровь от плоти впитавших в себя идею «русскости», которая, в общем-то идеей не считалась, кроме того, что все должны жить в мире и согласии, а справедливость должна отмеряться всем вровень… Менялись теории, среди которых была и такая, что русским вроде как самой судьбой предназначено служить «совестью народов». Роль не самая лучшая и уж точно неблагодарная. Запад осуществляет походы на совесть, Восток не желает ее признавать… Совесть предназначено держать впроголодь, на задворках, лучше живется, когда ее вовсе нет. Походы на собственную совесть регулярны, стремление загнать ее в угол постоянно - забить в самые потемки, закрепостить ее, связать налогом – откупными… С такой ролью долго не живут, надрываются на ней - актер, постоянно играющий одну роль, настолько вживается в нее, что не видит вне ее собственного существования. Новыми сценаристами совесть предназначена принесению в жертву, ее по всем правилам разворачивают головой на восток, вяжут условиями, укладывают, чтобы пустить кровь из горла… С перерезанным горлом уже не орут ни «Ура!», ни «Ратуй!», при которых пробитое тело рефлекторно бросается в атаку, попутно обрывая присосавшихся к ранам паразитов… «Мы – русские! - какой восторг!» Давно ли так было? У евреев собственная роль. Была ли она некогда навязана сценарием под названием «Талмуд», но роль эта тоже незавидна. Евреям только кажется, что весь мир завидует им, но мало ли земля видела самообманов? Мир смертельно устал от еврейства, хотя и не в состоянии его с себя стряхнуть… Человеку следует время от времени задаваться таким вопросом – хочет ли он прожить жизнь заново? По иному? Всякой нации следует задаваться тем же самым вопросом, поскольку это вопрос всех вопросов – достойно ли она прожила жизнь свою?..

- По трезвому опять спросим про Петькин нос! – не удерживается Леха.

Петька-Казак на подначку не клюет и снова принимается хвалить рыбалку в Австрии: что речки там, в горах, такие же прозрачные и даже похолоднее, а форель можно поймать в любой проточной луже.

- А еще можно ловить в городе. Там есть такие маленькие городки, почти через каждый речушка протекает. Я там средь бела дня в центре города «по Чехову» ловил – на пиво!

Тут озадачивается даже привычный ко всякому Извилина.

- Классиков читать надо! – назидательно говорит Петька-Казак. - Там прямые указания. Первым делом ищем – где бы свинтить гайку, это можно и по классике, прямо с рельсов, но где их там найдешь! – это не у нас дома – рельсы в Европах, между прочим, редкость, потому лично я рекомендую парковые скамейки. Но тут, сами понимаете, придется свиньчивать не меньше, чем пару – калибр не тот. Лесочку наматываем на баночку – пивную разумеется, крючок – на него кусочек сыра – это самое то!

- На сыр бы и я клюнул! – говорит Миша-Беспредел причмокивая.

- Стоишь себе на мостике, на перила с баночкой опираешься – будто бы прихлебываешь, потом выбираешь момент, мизинец с гайками разжимаешь - пошелестели… Они там, эти форелины, под каждым пешеходным мостиком бульдогами раскормленными, сразу хватают - здоровые! С одной штуки два кило отборного краснорыбьего диетического мяса. Раз – и в сумку! И опять, вроде бы пивко потягиваешь, да лесочку на банку сматываешь. Хоть сколько народа – фиг кто заметит! Одно слово – бюргеры.

- Ну и хрена тебя туда занесло? – удивляется Лешка-Замполит. - Это же не к дому, а совсем в другую сторону!

- Я же говорю – из-за венгров!

- А венгры причем? Они тоже не с той стороны!

- А венгры из-за французов! – говорит Казак, окончательно всех запутывая.

Леха жалеет, что в бане у Седого вроде бы все есть, только вот карты нет, чтобы кое-кого носом в нее натыкать, что хорошо бы сунуть Казаку в руки карандаш, чтобы он линию своего маршрута нарисовал, но что он, Леха, точно знает, так это то, что Францию сюда невозможно подвязать, даже если Казак путешествовал в состоянии чернейшего запоя.

- А Франция – это когда нам голубых навязали! – заявляет Казак.

Леха в сердцах плюется. Седой отвешивает ему несильного подзатыльника, потому как плевать в бане – большой грех. Банный не простит!

- Точно-точно, - подтверждает Казак. – Не будь я сам «черный банщик»!

Последняя шутка только для посвященных.

- Извилина подтверди про голубых! Недопонимают! – жалуется Казак.

- Их, если по грубому отсчету, навязали в 1996 году, а вот когда хорваты стали войну проигрывать, в 1999 штатовцы вмешались - обомбили там все, включая мебельные фабрики. Но опять получилось не так, как хвалились. По ходу, сербы их хваленые невидимые неуязвимые «Стелс» стали один за другим в унитаз спускать, заставили снять «на доработку», тогда-то ООН вошли в игру по самой полной, - говорит Извилина и поясняет специально для Лехи: – «Голубые» - это он про голубые каски!

- Точно-точно! – восклицает Петька. - Еще те уродцы! Снайпер с той стороны нашего добровольца подранил, так французский офицер, что со своим взводом назначен был миролюбие поддерживать, запретил его в госпиталь на вертолете - мол, это есть бандит, террорист, и одним словом – русский!.. На своем джипе ни за что бы не довезли – у него в живот было ранение - там дороги хуже наших. Тут как раз раненый серб умер, так сербы – молодцы! - подсуетились, французу сказали, что это «русский» умер, голову бинтами замотали и под сербским именем отправили. Джурич того серба звали. Сашка – случай будет – свечку поставь! Ты знаешь, как правильно… Какой там у нас с сербами общий святой?

- Георгий!

- Смотри-ка, и Командира так зовут!

- Он воинский святой, - говорит Сашка.

- Командир? – изумляется Петька.

- Тьфу! Прости, господи…

- Угу… Понял… Я француза не убил – не хотелось на сербов неприятностей навешивать, только морду расквасил малёхо, как уходить пришлось. Так вони случилось, словно с какого-то генерала! Вот отсюда и круголя писались. Потому как, только дурак пойдет той стороной, где его дожидаются. А когда в Австрию попал, даже обрадовался. Давно мне тот самый Суворовский «Чертов Мост» хотелось посмотреть – сто против одного, что кто-то из моей родни его штурмовал! Только австрияки там настолько тупые, настолько… - сколько не допрашивал - показать так и не смогли!

- Это не те Альпы! – неуверенно говорит Леха.

- Как не те? – искренне удивляется Петька-Казак, незаметно подморгнув Извилине.

- Тебе итальянские Альпы были нужны.

- Матка боська - холера ясна! – изумляется Казак. - Следующий раз в Сербию пойду другим маршрутом!

«Пятый» - Сергей, по прозвищу Извилина, знает, что следующего раза не будет, смотрит на Петьку-Казака и думает о том, что религии оживляют мучениками. Чем больше мучеников, тем живее религия. Всякая нация имеет свой собственный градус крепкости. Крепкость нации (учения, религии, системы) определяется тем – сколько ты готов за нее отдать, чем за ее торжество готов заплатить. Но всякая нация хранится в открытой посуде, выдыхается, ее градус надо поддерживать. Недаром всячески навязывается, что русским нечем козырять более поздним, чем Великая Отечественная, но и ту, не дождавшись, пока умрут последние ее свидетели, мажут грязью, перевирают. Замалчиваются проявление героизма и самоотрешенности в Чеченских войнах, Афганской и, тем более, добровольцев в Югославии. И это не имеет отношение к проблеме стыда - телевидение без всякого стеснения продает всяческий товар… Опустили градус, следя, чтобы не заквасилось нечто новое на этих «подконтрольных территориях», чтобы общность свою не ощутили...

--------

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

(конец вводных)

--------

- А что, во времени точно путешествовать нельзя?

- Нет. Пока нет.

- Жаль. У меня на одной станции счет не закрыт, - вздыхает Петька-Казак, чей ломаный когда-то нос сросся неправильно и стал с кривинкой.

Есть люди, для которых возраст, когда жизнь нисколько не важнее достоинства, так и не проходит. И ради него можно положить на весы шальной удачи собственную жизнь…

- Седой, вот ты человек всех нас старше, будь у тебя «машина времени», какой бы день хотел заново пережить?

- День Победы, - ни секунды не задумываясь отвечает Седой. – Взглянуть на него взрослыми глазами. Я тогда мальчонкой был…

Не спрашивают – почему. Понятно. Как не критикуют - не положено обсуждать достоинства и недостатки священных древних икон. Она есть – служит людям, а люди ей. Так и должно быть. Нация рождается, растет и крепнет на победах. Не было бы у нас Великой Победы, ее следовало бы выдумать - американцы так и поступили - но эта Победа у нас была. И были другие… Сложнее всего украсть последнюю, ту, что держится памятью в поколениях, чьи приметы еще можно встретить в собственной израненной земле, и всякий раз задаваться вопросами…

- Президент-то наш, на праздник опять охолокостился…

- Голову бы ему оторвать, да в руки дать поиграться!

- Не жалко?

- Жалко, - вдумчиво говорит Петька. – Очень жалко… а как подумаешь, так и хер с ним!

Петька человек ненормальный в своей веселости. И когда (по его собственному выражению) «до смертинки - три пердинки», и когда (бывали такие времена) погоны летели листопадом, а его самого начальство прятало от греха – чтобы не выкинул, не сморозил этакое, после чего всем идти на расформирование.

- Ему легче бздеть, чем нам нюхать! – подводит, как итожит, общую мысль о президенте…

Про Казака можно сказать – не «родился в рубашке», а – «вылупился в бронежилетике». Петька не прост, хотя понимает все просто. По нему каждый нож имеет душу. Но не раньше, пока убьет. До этого он мертвый нож. Каждый мужчина должен сделать настоящий нож и убить им своего врага. Если у мужчины нет врага, значит он не мужчина – значит, женское тело у него, и душа тоже женская.

Нож диктует технику. Лучше подобрать или изготовить под свою, чем подлаживаться под нож. Все индивидуально. Надо только решить: на что он тебе – на войну или быт? – всего две вариации. В войне, в бою, с ножом ли или без его, опять только две: быстро победить или медленно умирать.

К ножу применим только один принцип – принцип достаточности.

Что маленькому и худенькому?

Нож!

Что большому и неповоротливому?

Нож? Едва ли… Когда сойдутся один против другого, удел неповоротливого орудовать оглоблей, чтобы не подпустить в свое жизненное пространство маленьких и худеньких. Только оглоблей ему и сподручно - да собственные условия диктовать, чтобы маленькие тем же самым вооружались – не по средствам и не по возможностям. У большого – большое жизненное пространство, у маленького – маленькое. Всякий своим должен быть счастлив, и не пускать в него других. То самое и с государствами…

Писал же один мыслитель позапрошлого века: «Нож – оружие бедняка и одновременно предмет его повседневности. Богач пользуется столовым ножом, а приготовление пищи, ее добыча для него может быть только развлечением, единственным, где он берет в руки настоящий нож…»

В быту тоже просто. Либо нож у Тебя (что есть хорошо), либо у «Него» (что печально). Оно надо, чтобы печально? Очень редко в ножевом (это, пожалуй, один случай на тыщу) сходились «нож в нож». Чай, не Испания ста лет тому обратно, нет и не было на Руси такой традиции… На кулачках? Пожалуйста! Этому тыща лет и больше, без всяких английских сложно-глупых правил. С двумя простыми – упал? –лежи и не рыпайся, окровянился? – тоже отходи в сторону. Но появилась и ножевые, пусть не традиции, а случаи, но с отдельными умельцами отчего ж не взяться случаям? Особенно если война, а с войны всякий пробует власть на зуб. Но почему-то больше те, кто не воевал, но гонору и желаний отрофеиться – захлестывает. Ножевые поединки – их тактику – по первости диктовал блатной мир, его практика. С размером и формой определилось просто. Практика и определила. Форма такая, чтобы легко входил. Размер: длина рукояти – толщина собственного кулака, плюс толщина пальца, и две толщины на длину лезвия, никак не больше. Это испанцы не могли остановиться и дорезвились до навах. Этакие складешки вроде сабель - размером им подстать. Не иначе пошло с такой мужской пошлости, как меряться… ножами. У вас больше? Синьор, разрешите удалиться?

В Америке кольт уровнял всех, в Испании – наваха. В России никого не равняли.

Не будь нож так необходим в хозяйстве, его давно бы запретили. Японцы, опасаясь корейских умельцев, под страхом смерти наложили запрет на ношение ножей на оккупированной ими территории. А единственный разрешенный на деревню подотчетный нож приковывали к столбу на цепь. Странная боязнь для самураев – профессионалов войн, носящих доспехи, увешенных мечами, опасаться крестьянина в набедренной повязке, пусть и с ножом в руке…

Странная боязнь США (вооруженного оглоблей с напичканной в нее электроникой) к развитию национальных методик разведывательно-диверсионной войны, тому, что по средствам «маленьким и худым»… Равно и партизанским – что суть есть, всего лишь самодеятельное, «дочернее» (если говорить современным понятиями) предпринимательство в сфере диверсионной войны

Знать, есть тому причины.

- Мне пути не угроза!

Петька-Казак в родные места так и не вернулся. Не к кому. Отец с матерью ушли в один день. Трактор ушел под лед, тракторист и сани с рубщиками льда – все, никто не выбрался. Кто-то шептался – баба сглазила… Мать до этого ни разу обед отцу не носила, а тут зимой пришла с горячим, любимые отцовскими картофельными драниками. Чугунок в газету замотала, фуфайкой укутала и в мешок. В деревнях шептались – знала, что мужу срок пришел, все-таки по матери ворожья - не захотела его на тот свет одного отпускать, сын в армии пристроился, внуки не предвидятся - дел на свете больше нет. Младший Петров как раз отписал домой, что остается на сверхсрочную, а потом будет пробовать в офицеры…

Деревенская жизнь полна подобных историй, только они и держатся в памяти, лепясь одна к другой, словно все здесь только и делают, что умирают нескладно – от молнии, от того что скатился по стогу на приставленные вилы, от медведя, что забрался в лодку пожевать рыбные сетки, пока рыбак, ничего не замечая, занимался своими делами на берегу, от власти (но про это шепотом), от безвестной пропажи, что не слишком удивительно, есть еще такие места, куда после лаптей ни один сапог не хаживал (да ступали ли и лапти? – что там делать, где делать нечего?)..

Чудил много, до армии так и не сел, хотя ему пророчили - ходил на грани. И в «срочную» тоже пророчили. Сел он уже, поддержал традицию, когда капитаном был, сороковник свой разменял, Однако, не засиделся – бежал. Но это вовсе другая история, история длинная… Посмотрел интересные места. Людей. Не жалел о том, что сел, еще меньше – что бежал – шумно и нагло. Так нагло и обидно для власти, что с досады объявили федеральный розыск и негласный приказ – в случае обнаружения стрелять на поражение... А в колонии Петьку заочно крестили – дело небывалое, мульки об этом разнесли по всем зонам. Но и это другая история…

- Почему Сербия-то? – недоумевает Миша.

- Извилину спроси – он знает!

- Вся Европа, исключая Сербию, за что ей недавно аукнулось от той же злопамятной Европы, воевала на стороне Гитлера. Два миллиона одних только добровольцев, не считая полмиллиона влившихся в СС. Именно так. Соображаете? Кстати, сорок процентов элитных войск СС состояло вовсе не из немцев.

- Что за хрень?!

- Из всех европейских государств – из всех! – повторяет Извилина, - не сдалась только Сербия, и это факт! Ни тогда не сдалась ни сейчас бы не сдалась, если бы мы ее не сдали – Россия!

- Россия, но не русские! – встревает Леха, готовясь доказывать, что СССР надорвалось усилиями своей пятой колонны, захватившей стратегические точки, и использовавшей их для борьбы с государством, в котором рождалось и проживало свою, в общем-то никчемнейшую жизнь с мечтами о кусках, за которые не надо трудиться, не считая себя ни в коей мере гражданами страны, присосавшись к должностям, даже создавая под себя эти должности, дутые ученые степени и прочее и прочее, что умела, исторически объединяясь и втягивая в себя себе подобных, взяла на вооружение проверенный веками рецепт: «чем хуже – тем лучше», именно то, что Сталин называл саботажем, люто ненавидел, как всякое предательство, и ожесточенно искоренял. Невыявленное загнанное вглубь, обретшее черты хамелеона, оно проявило себя позже, подпитавшись народившимися детьми номенклатуры, которые называли Родину – «савок», жаждали перемен, в которых будет жевательная резинка и прочие признаки свободы, постепенно, путем преувеличений, доходящих до абсурдности, опорочили саму идею «всеобщего равенства» в глазах людей, шаг за шагом, создав то, чтобы они это равенство прочувствовали в очередях и перед пустыми полками магазинов. СССР, в общем-то, победили начальники баз, не имеющих ничего общего с «военными базами»…

--------

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

«Это не пустое бахвальство, — отметил Ольмерт. — Советский режим не смог устоять перед мужественными евреями, борющимися за свое основное право — жить в стране своих предков». Далее израильский премьер объяснил, что именно борьба евреев против СССР и стала «главным элементом развала советского режима».

«Операция по открытию запертых ворот СССР доказала, что ничто не может устоять перед мощью нашего единства… Все, что нам нужно сделать сейчас, — это направить громадную силу, заложенную в этом народе, в будущее — для достижения важных и не менее достойных, чем свободная репатриация в Израиль, целей и бороться за них так же непримиримо».

(конец вводных)

--------

- Фашиствующие усташи, выбрав своим идолом Гитлера кинулись вырезать в Сербии целые селения, пока не довели до цифры, что для маленького народа Сербии сопоставимо с турецким геноцидом армян или сводными отрядами карателей из Прибалтики, уничтожившими в Белоруссии каждого четвертого белоруса. Сербия пошла не с Гитлером, а против него, против Европы, решивший подстилиться, вот при первой же возможности, Европа и отплатила Сербии НАТОвскими бомбардировками, бесконечным фарсом в Гааге, и, в конце концов, неприкрытым убийством несдавшегося Милошевича…

- 1991 многим аукнулся.

- Здесь отсчет с 79-ого, - поправляет Извилина, - когда западногерманская служба разведки BND отправила в Загреб группу специалистов с целю поддержки Франьо Туджмана, активно пропагандирующего этническую ненависть и делающего все возможное, чтобы развалить Югославию. Германия и раньше, поддерживала и финансировала хорватов и снабжала их оружием перед началом войны.

- А смысл?

- Я же говорил... Берлин никогда не признавал существование объединенного югославского государства, которое мужественно сопротивлялось германской агрессии во время двух мировых войн. Стремление развалить Югославию на мини-государства, которыми легко управлять, установление контроля над Балканами, создание собственной экономической зоны с дешевой рабочей силой, экспортирование своей продукции, доминирование на рынке. Все как прежде – ничего не меняется. Балканы к тому же - стратегический маршрут для нефти и газа с Ближнего Востока, а теперь уже и с Кавказа. Недаром уже в 1992 году министр внутренних дел Баварии воскликнул – вырвалось у него этакое: «Гельмуту Колю удалось сделать то, что не смогли сделать ни император Вильгельм, ни Гитлер!»

- Получилось значит…

- Не совсем. Старший партнер по бизнесу отхватил львиную долю. Сейчас, как знаете, строит на земле сербов крупнейшую в Европе военную базу, целый город. В июне 2001 министр обороны США, побывав на месте, озвучил перед военными экономическую целесообразность: «Сколько нам следует тратить на армию?... Я считаю, что мы не тратим деньги на вас, мы вкладываем в вас деньги. Мужчины и женщины вооруженных сил не истощают нашу экономическую мощь. На самом деле, вы охраняете ее. Вы — не обуза для нашей экономики, вы — необходимая основа для экономического роста…»

Седой, взяв лопаткой непрогоревшую головешку, светящуюся сквозь черноту синими язычками, выносит ее наружу, сует в костерок из щепок. Несколько кривых полос лемеха воткнуты в жирную землю так, чтобы можно было пристроить на них кастрюлю. Прямо в бане, черпая ковшиком, заливает закопченную кастрюлю горячей водой из бочки - кастрюля до верха выложена укропным стеблем, что сорняком растет по всему огороду, выносит и ставит на пламя. Вода моментально закипает… Бросает соли… Идет к кладкам, нагибается, тянет за веревку, на крюке садок, - в металлической клетке шевелятся раки, приносит, захватывает их пястками и кидает в кипяток. Краснеют… Наскоро снимает кастрюлю на траву - раки готовятся едва ли не моментом.

- Красавцы!

- Да, только рака горе красит…

- Баня готова, и раки готовы. Кому что?

Кричат «рыбаков» – париться. Встречают весело.

- Ну что? Будет сегодня уха?

- Одна надежда – на птичник!

Это Лешка-Замполит так разом «Второго» и «Третьего» цепляет. Много гуляло шуточек по их фамилиям и в прежние времена, но не надоедает. Нарочно не придумаешь: у Сашки-Снайпера фамилия - Сорокин, а у Миши-Беспредела – штатного пулеметчика - Дроздов. Дрозд и Сорока! Очень весело!

Осматривают улов. У Сашки-Снайпера опять рыбы больше. Но зато у Миши-Беспредела на этот раз одна крупнее – аж на полпальца!

- Кошкам пойдет! – говорит Седой.

- Где лучше ловилось?

- Под клеткой.

Седой этой весной сварил из прутка здоровенную круглую клетку, вроде птичьей, сунул туда человечье чучело, да и подвесил на черной ольхе над рекой – в паре метров от воды, с прикрепленным обрезком доски, на котором каленым гвоздем выжег надпись: «ОН НЕ КУПИЛ КАРТОХУ У БАБЫ МАНИ». Сварганил этакую наглядную рекламу для редких туристов-байдарочников.

- Ты что туда в одежду засунул? – спрашивает Миша-Беспредел.

- А что?

- Видно - кости в одеже, а чьи не поймешь.

- Это от того барана, что вы в прошлом году сожрали.

- Черненький такой?

- Да – последыш.

- Вкусный был, - подтверждает Михаил.

- Хотел бабе Мане помочь – пенсия маленькая, - говорит Седой.

- Да, - соглашается Извилина, - реклама, она всегда двигатель.

- И помогает?

Это Командир интересуется про туристов.

- Что ты! Действительно – двигатель! Пролетают мимо, да все молчком, веслом по воде не шлепнут. Только, если видят, что тесак на кладках точу или ружье перебираю, вежливо здороваются и спрашивают: сколько картошки положено купить? Трудно у людей с юмором.

- Это, смотря с каким!

- Участковый приезжал – тоже кости разглядывал, сперва велел клетку снять, а как выпили, юмор проснулся. Говорит – оставь, следующий раз, когда на тебя настучат – всем отделением посмеемся.

- Под простака маскируешься?

- Незаметным здесь сложно быть. Всякий незаметный подозрения вызывает, не те разговоры, которые ему нужны. Над кем смеются, того не боятся, не подозревают, не опасаются, и поддержку окажут, если серьезное коснись. А теперь сообрази: если я даже живого туриста в эту клетке посажу – кто в районе поверит?

Все соглашаются, и только Лешка-Замполит смотрит в «пространство».

- И на что нам живые туристы? – философски отмечает он.

Миша-Беспредел разглядывает свою плотицу и спрашивает у Седого – бывают ли крупнее.

- Случаются, - честно говорит Седой и успокаивает: - Редко!

Миша глядит орлом.

- Хоть какая маленькая рыбка, а дороже большого таракана, - утешает Седой его напарника.

Между Михаилом и Александром (Дроздом и Сорокой) идет постоянное соперничество в мелочах. Это давняя их игра, которая переросла в нечто большее. Сейчас Сашка-Снайпер жутко недоволен, что одна из рыбех Михаила оказалась крупнее. Сразу же садится к столу и молча принимается шелушить раков.

- Ты-то как съездил? – спрашивает Извилина за прошедший контракт.

- Спина болит, ученики – идиоты, и нельзя никого пристрелить, чтобы стимулировать учебный процесс. В общем, старею…

Никто не сочувствует, все это знают такое по себе, да и думают (глядя с каким аппетитом Сашка-Снайпер разделывает и сосет раков) – прибедняется!

- Одного хорошего было за сезон: поймал китайского золотого карася – порций на десять, одной рукой шиш подымишь! Правда, ты, Миша, здесь опять не в счет.

- Я бы поднял! – удовлетворенно говорит Миша-Беспредел.

- Нет, я про то, что порции, не про тебя. Тебя же хрен прокормишь! Потому-то я иные контракты по второму кругу хожу, а ты ни одного повторного.

- Это потому, что за мной ничего доделывать не надо! – чуточку обижается Михаил - Среди моих идиоты не попадаются.

- Вот-вот, потому второй раз и не приглашают.

Извилина усмехается. Видит, что получилось как-то двусмысленно, вроде бы Сашка кусанул, но и себе досталось неким рикошетом. Должно быть, и он это чувствует, потому как, комкает дальнейшее, не идет в обычные с Мишей споры – что в жизни круче крутых яиц? Только еще раз показывает руками – какие размеры были у золотого карася. Седой под это только кряхтит - ему и в сетки такие не попадались. Врать же, даже в рыбацком, в группе принято.

- Причем, на удочку! – хвалится Сашка, глядя на Михаила. - В бузу забился – ни туда, ни сюда. Послал бойцов в воду - выгонять, так они, ну скажи – не балбесы ли? – чуть не утонули. В общем, пришлось пристрелить.

- Балбесов?

- Карася!

- Ба!

- Не подтянуть было никак. Промеж глаз ему саданул. Голову, правда, повредил сильно, но он и так… него не убыло.

- Сам стрелял?

- Нет, сперва они - я только подтягивал, чтобы морда показалась. Нет, не могут они по нестандарту!

- С пулеметом тоже так! – подтверждает Михаил. - Мне кажется, чтобы хорошо стрелять, им роста не хватает.

- Еще и второго разреза глаз – чтобы по вертикали! – хохочет Лешка-Замполит.

- Может, и так, - нехотя соглашается Сашка-Снайпер. – Но считают хорошо, быстро, кого не спроси – тут же ответит, таблицы в уме держит и поправки вычислит правильно, еще расскажет – куда и как надо целиться. В общем – теория пять, а практика…

- Хер! – договаривает за него Замполит.

- Это понятно, рыба – красавЕц! - говорит Миша-Беспредел, словно в насмешку неправильно ставя ударения и уводя беседу со скучного. – И размером удалась. А по вкусу-то как?

- Царь-рыба!

- Если царь-рыба на крючке, то рыбак при ней ниже чином быть не может, - хвалит Седой.

- Не рыбак, а едок. Тот хавает, кто лицензию на ловлю выдает! – говорит Петька-Казак.

- Тоже верно, - хмыкает Замполит.

- Сложно с ними, - признается Казак, и какое-то время не понять – о ком он? – Слишком простые души – проще наших. Все буквально понимают, без суеты… Иду пожрать – как раз мимо бочек с топливом, мы там промежуточный скрытый аэродром оформляли – вижу, караульный выставлен, только, вот, курит... Тут и коню понятно – фейерверк может получиться. Как раз встречаю ихнего старшего, что по общему обеспечению – объясняю, как могу, на пальцах: разъясни-ка своему придурку, лоху этому, что нельзя здесь курить – взлетим черными ангелочками! Кивает – сейчас сделаем! Обратно иду, в зубах ковыряюсь – караульный на том же месте, только вот висит, к губе бычек подклеен, на груди плакатик: «Здесь курить нельзя!»

Леха хохочет.

Миша грустит, жалуется:

- А у нас ничего из веселого!

Седой находит должным заметить: - Сурово!

- Но доходчиво! – тут же одобряет он. – С вами тут цацкаешься…

Миша-Беспредел снова поднимается во весь свой немаленький рост, снимает вяленую рыбеху из гирлянды, висящей под потолочной балкой. Первым делом, отрывает и обсасывает плавники, потом разрывает леща надвое, вынимает и откладывает в сторону икру. Подцепляет ногтем и вылущивает щепку со стола. Накалывает на нее пузырь и принимается обсмаливать спичкой. Пузырь шипит, ежится, капает черным на газету. Миша сосредоточенно жует эту резину, думая о чем-то своем, потом запихивает в рот икру – всю разом. Жует и морщится, по-всякому кривя рожу – лещовая икра забивает зубы замазкой – пытается выдавить языком, но не справлялся. Снова цепляет ногтями и выламывает со стола щепу. Перекусывает ее пополам, разглядывает, снова откусывает – уже наискосок, начинает ею ковырять в зубах.

Все молча смотрят.

- Это от жадности! – укоряет Сашка-Снайпер. – Но это-то как раз понятно, а вот мебель зачем ломать?

Миша сконфуженно смотрит на щепки.

- Как с голодного острова! Может руки ему связать? – размышляет Сашка и поглядывает на всех, ища поддержки. - Ведь, сплошные убытки.

- Твоим ремнем! – предлагает Замполит.

- Порву на лоскутки, - говорит Миша-Беспредел, не вдаваясь в подробности – что именно порвет.

- Слышь, Извилина, как «руки вверх» по-венгерски? – спрашивает Петька-Казак.

- Фел казак-кел.

- Казаккел – это руки? – уточняет Петька-Казак.

- Да – две руки.

- Точно! Точно казаки наши там побывали - наших рук дело – учили их смыслу!

- Они и у нас побывали, - говорит Извилина. – В Великую Отечественную. Пол миллиона пленными нам оставили и примерно столько же «удобрениями». И в Отечественную от 1812-ого года тоже гостевали, «поуланили», но тем учет никто не вел ни в каком их виде…

- И в следующую Отечественную тоже придут, - ворчит Седой. – Как новые дурни нарастут, так и придут.

- Ты хорошего о них скажи.

- Это - к Казаку, я не скажу.

- Хлебосольные! – сразу же, не задумываясь, отвечает Казак. – И в этом отношении русскости у них больше, чем в иных русских. А какой гуляш варят!

- Какой? – спрашивает Миша-Беспредел.

- Всякий – мясной и рыбный.

- Уху?

- Какую уху! Говорю тебе – рыбный гуляш, совсем иная технология.

- Сварим?

- После первого цикла, - говорит Командир. – Если ноги не протяните.

- И что такого нам страшного удумали?

- Доживете – узнаете.

- Опять литовцев-эстонцев дразнить будем? Погранцов?

- Это когда Седой повторялся? Помнишь такое?

- Можно радар в Эстонии расколоть на черепки! – шутит кто-то.

- Тогда и в Молдове заодно! – не понимает шутки Петька-Казак.

- Поставят новые блюдца – еще крупнее. Мыслите скучно! – отзывается Седой.

- Ладно, не гадайте, так что там насчет гуляша?

- Если приблизить к нашим технологиям, то тут, прежде всего, голова карпа нужна, такая, чтобы только-только в ведро помещалась, в котором варить будем. Нос пусть торчит – это неважно. Седой – есть у тебя такое ведро?

- Спросили бы – есть ли у меня такой карп? – ворчит Седой. – Сварили б лучше нашей ухи, тройной ущицы из окуньков, ее потом можно и холодненькую. Очень с утра пользительно. Или борщ! Сергей, как ты насчет борща?

- В настоящий борщ надо заложить дифференциальные функции нескольких переменных, - рассеянно говорит Извилина.

- Понятненько… Извилину в наряд по кухне не ставить!

- Казак опять змею приволок, - ябедничает Замполит.

- Пусть сам и жрет! – немедленно реагирует Седой, предпочитавший самое простое – вареную картоху, хорошо прожаренные шкварки, да соленый огурец с хрустом.

- Так есть карп?

- Найдем, - обещает Седой. – Свожу на одно озерцо. Только самого маленького придется выбирать - у тех голова в ведро никак не поместится.

- Действительно, - говорит Миша-Беспредел, - что нам с одного ведра? По тарелочке? Банный котел возьмем. Можно?

- Еще подумать надо – как тех карпов брать. Моими сетями таких свиней не возьмешь!

- Как Сашкиного золотого карася!

- Нет, - протестует Петька-Казак. – Голову вредить нельзя. Там весь вкусовой смысл в мозгах.

- Подумаем, - говорит Седой. – Это еще не завтра. Так будем париться или нет? Болтуны!..

…Эх! Хороша баня! Под «ух!», под «ах!», под разочарованное «эх» - когда пар уже не «тот»…

Выходят на холодок. Благодать!

У бани перевернутая широкая лодка «дюралька» нагретая солнцем - садятся на нее. Седой разжился недавно – хорошая лодка, разбирающаяся секции, из тех, что вполне выдерживает четверых взрослых мужиков со снаряжением. Лодка необыкновенно легкая, но, к сожалению, гулкая - неосторожный удар по корпусу, и звук разносится далеко. Правда, Сашка тут кое что придумал, пропустил рейки по борту, от них куски прорезины, свисающие до воды, что превратило лодку в нечто бесформенное, совсем на нее не похожую, внутри также сделал каркас из реек, чтоб «не звучало», приятнее стало, теплее – это не на металле сидеть, еще и тент наверх сделал такой же, а поверх него маскировочную сетку – да чтобы все это убиралось в ящик на корме, и можно было натянуть моментально, одним движением, тяня веревки.

Седой постоянно подмазывает зеленой краской содранные места – река своеобразная, некоторыми местами приходится проталкиваться по реке и протоками между озер, проходить над притопленными деревьями, упавшими макушками чуть ли не на другой берег, а также и под нависшими, где сучья торчат в стороны, цепляясь за все…

Казак смотрит на клетку, что свисает на ржавой цепи, перекинутой через раздвоенный ствол черной кривой ольхи наклонившейся над водой. Человечье чучело, действительно, весьма и весьма правдоподобное – на одной «ноге» кроссовка, из штанины другой (что свисает сквозь прутья) торчит кость…

Ковыляя подходит хозяйская собака, подволакивает задние ноги. Петька-Казак бросает вареного рака – нюхает, но не ест.

- Ишь, разборчивая, - удивляется Петька.

Собака смотрит в глаза и выпрашивает-таки кусок булки. Также неловко уходит в сторону и заваливается на бок, зажав булку в передних лапах.

- Машина сбила? – сочувствует Казак.

- Весной в змеиную свадьбу влезла, в самый ее клубок. А какие тут машины – сам видел! - одна-две в неделю. Только в сезон – охотники, но те зимой, вот ягодники, эти уже чаще, есть такие, которые как промыслом занимаются – на продажу. Но постоянных-злых отвадил – пусть руками собирают, «комбайном» уже нет – после них ягода не растет семь лет, если скребут своими совками. Корневую поддергивают, не жалеют… В людской природе тоже так.

- Так это ты плакатики понавешал?

- Какие? – хитрит глаза Седой.

- Такие же, как твоя реклама над рекой – тот же стиль, та же рука: «За сбор ягод комбайном – расстрел на месте! – согласно распоряжению месткома за номером девять…»

- Нет, это Михей придумал. Михей-Лешак – он в прошлом году умер.

- Я все насчет номера распоряжения хотел спросить. Номер девять? Значит и другие есть?

- Есть и будут, - убежденно говорит Седой. – Мне Михей на смертном одре завещал лес содержать, вот и стараюсь по мере возможностей.

- То-то смотрю, закоренел на местном, даже речь изменилась.

- Плохо?

- Чего же плохого-то, должны быть дежурные по России…

…Седой, где бы ни был, хоть даже в ближний город съездит, а и там без дела стоять не может – увидит - дрова складывают, пристроится помогать.

- По слою как раз колоть хорошо. Против слоя пилить надо потихоньку, а не рубить с замаха. Иначе щепок не оберешься, и каждая в глаз норовит.

Седой говорит, как работает - обстоятельно, но, вдруг, задумается и такое начинает выводить:

- С Россией тоже так. В революцию по слоям раскололи. Один слой остался. Но слежался, сквасился на чужой идее, выдавил накипь, самим временем отстранил чуждое – стал чистый мореный дуб. В Мировую попробовали нас западники перерубить – по самим им и вдарило. Тогда стали пилить, сперва потихоньку, потом на все зубцы, на всю собственность. Но и это бы не удалось, если б жучка не напустили – трухлю делать. За трухлю больше дают – в цене. В чужой цене. Угадай, что жучки эти дальше делать будут?

- На новое место перейдут?

- Не осталось таких мест.

- Так что будет?

- Ничего! – зло выговаривает Седой. – Для твоих внуков – ничего, да и тех не будет!

Развернется и уходит, оставив мужика смотреть на полено. И уже хочется ему этим поленом пойти и кого-нибудь шмякнуть. А еще пуще, чтобы много народа с поленьями, и все знали куда идти. Для такого дела собственную бы поленницу разорил – отдал, не жалко.

Разговоры 90-х (да и позже) у людей того возраста, когда знаешь чего ждать лично, но любопытно, что ждет других, с чего не начинались – о дороговизне ли, о неустройстве, общей озлобленности – когда такое было, что власть к народу так зверела, а народ к себе! - на те деньги переходили, что по копеечке на сберкнижки откладывали – на похороны себе. И в два дня – как корова языком! Имя той коровы никто не называл – путались, хотя некоторые продвинутые и осторожно, с оглядкой, указывали раздвоенными перстами на тогдашнего – хрен поймешь по должности – Кириенку, мальца, чертом из коробочки вынырнувшего, появившегося из ниоткуда и нырнувшего опять в никуда. Сделал дело!

У Седого и на то своя теория.

- Похоронные деньги? Горюете? Эка! А может вы их собирали на то, чтобы не себя, а государство похоронить? Вот оно и вывернулось наизнанку – упредило! - отняло ваши деньги террористические! Все отняло, а вас, террорист-пенсионеров, закопало. Сами закопались - справились и без денег!

Оставит с открытыми ртами и уйдет до ругани.

Седой уже в ином месте свою философию толкует:

- Общество – это огород, государство – плодовый сад. Каждое сегодня взращивается на чужом говне. А сад запущен по причине, что проходной стал - ходят самосвалы туды-сюды, добро вывозят, говно ввозят – удобряю, значит, зарубежным. Деревья обдирают все, да и сами стволы вырубают, чтобы ловчее было их удобрять - разгружать свое привозное на всяком клочке…

Или еще… Зайдет в магазин, уставится в работающий телевизор, будто в первый раз, кто-нибудь да и поинтересуется – что там такого увидел?

- Что вижу? То же самое. Всякая падаль на поверхности плавает…

В России жить, много видеть, не пить, да не стать философом?..