На окраине большого города, на одной из покрытых сонной, еще осенней грязью улочках стоял старый невысокий дом в два этажа. Старики и дети проходили мимо него, спеша по знаку первых, молодые дамы, коли им выпадал случай оказаться здесь с кавалером, в компании подруг или, упаси боже, в одиночестве, брезгливо подбирали юбки и косились на приоткрытое окно второго этажа. А те самые кавалеры, будучи здесь, разумеется, без дам, суеверно сплевывали. Но не стоит думать, что так было всегда. Не так давно, всего несколько лет назад, этот дом был вполне обитаем. Здесь жил бравый и красивый молодой человек аристократического вида со своею юною женой. Он считался на хорошем счету высокопоставленных чинов, на удивление, за свою смелость, искренность и твердое сердце. В силу средств он помогал бедным, открывая для них свою кухню, не особо любил шумные праздники, предпочитая самому играть на старинной лютне на радость прохожим.

Но однажды дом опустел. Перестали открываться двери, покинула теплое убежище молодая жена, не раздавались больше звуки музыки, а люди стали презирать этот дом. Что же произошло? Давайте заглянем в то самое приоткрытое окно и посмотрим…

Посеревшая от пыли, но пока еще бесшумно открывавшаяся рама была приотворена и впускала немного свежего зимнего воздуха. Но свет почти не проходил из-за сгущавшихся сумерек, и в комнате было темно. Где-то в этой темноте прятались от неосторожного людского взора закрытый шкаф, столик с керосиновой лампой, которая почему-то не горела, подрагивавший от сильного ветра стул и смятая, продавленная постель. И на этой постели лежал человек и притворялся, что спит. На самом деле он, конечно, не спал, а сосредоточенно и мучительно думал, но не хотел, чтобы кое-кто знал, что он не спит.

Стоило наклониться к этому лицу с узким подбородком. Казалось, этот человек был так упрям, что и рожден только для того, чтобы затыкать тупую толпу громким криком: «Молчать!», а потом резко и дерзко вести ее, еще притихшую, за собой к светящейся неизвестности, ведомой только ему. Но теперь, лежа на этой постели, он явно не был готов даже просто куда-то идти: впалая грудь тяжело вздымалась, красные щеки свидетельствовали о тяжкой болезни, пальцы скрючились от с трудом переносимой боли, а от волос осталось лишь несколько особо густых прядей.

Услышав стук ветра о стекло, человек нервно открыл глаза и попытался быстро встать. Конечно, это у него вышло много медленнее, чем ему хотелось бы, но все равно он смог подняться на дрожавшие ноги. Закусив губу, он закутался в одеяло подошел к окну. Резко дернул на себя раму, чуть не задохнувшись от усилий, потому что ветер буквально вырывал ее из слабых рук. С долгим вздохом опустился рядом с окном на пол.

«Только не сидеть долго. Иначе замерзну. Умру, и он заберет меня себе. Нет уж, я так и так умру, но ему на погибель не отдамся».

Человек медленно поднялся, подошел к шкафу и приоткрыл дверцу. Достал оттуда закрытый кувшин и завернутый в крепкую ткань хлеб. Он уже давно не ел много и того, что по секрету приносил ему один старый проверенный пьяница за ненужные теперь деньги, хватало с избытком. Но есть было нужно. И он вгрызся зубами в кусок хлеба.

Затем человек добрел до кровати, поставил кувшин рядом на пол и упал на одеяло. С трудом укрывшись, он закрыл глаза и снова начал думать. Пока не пришел сон.

Резкая боль свела все члены ужасающе медленной судорогой, от которой человек проснулся и несколько секунд лежал в постели, не смея шевельнуться или подумать о чем-то, кроме этой режущей самую чувственность боли. Вскоре в темной комнате раздался легкий шелестящий стон. И, словно отозвавшись на него, к заледеневшему от ночных заморозков стеклу приникло лицо какого-то тени. Белесые провалы глаз оглядели больного человека с пристальным вниманием, узкие и широкие губы растянулись зовущим туманом. Человек испуганно дернул головой, забыв на миг про разрезающую его гниющие внутренности боль, но, вспомнив про закрытое окно, немного успокоился. Закусил светлую губу, но не придал этому значения: оттуда давно не капала кровь, да и больно уже не было; здесь остался застарелый шрам от острых зубов, потому что в самом начале он еще пытался разгрызть собственные губы, лишь бы не чувствовать той сводящей с ума, скрипучей боли.

С огромным трудом человек смог согнуть хрупкие кости своей спины и подняться. Даже не обратил внимания на треснувшую на лбу кожу. Из длинной царапины вновь заструилась пахнувшая гнилью темная, испорченная жидкость. Человек, медленно и очень осторожно шагая, будто боясь расплескать свою душу, подошел к самому окну и коснулся его длинным пальцем. Тень дернулся, как нервная клетка от раздражителя, но вскоре опять приник обратно и плотно сгустился в том месте, где палец касался его через стекло.

«Ты опять пришел. Как же я устал… видеть тебя. Хотя у меня больше и нет собеседника, я бы предпочел быть навсегда один, чем рядом с кем-то вроде тебя. Но таких, как ты, больше нет. Я и забыл. Как же было прекрасно до того дня, когда мы встретились с тобой. Почему я, а не кто-то еще? Что задело тебя именно в моем профиле? Ты никогда не ответишь мне, ты даже не умеешь говорить. Это лишь выдумки глупых мальчишек, чьими книгами я зачитывался когда-то».

Судорожный кашель прервал едва заметное шевеление губ. Тень за окном немедленно отозвался на него истеричным детским смехом. Человек опять вздрогнул от засевшего крепким кусочком свинца страха, но продолжил.

«Тогда была весна. И Инесса еще была рядом со мной… Интересно, где она сейчас? Хотя тебе точно плевать. Тебе интересно только, как я морщусь при воспоминании о своей бесплодной и глупой любви. В ней не было ничего. Но и это скучно тебе. Так вот…

Мы с Инессой были вместе в том саду. Там, где пахли жаром и ласковой отстраненностью нежные шелковые лепестки цветов. Я целовал тоненькие полупрозрачные пальчики и упивался пьяным запахом хмеля и меда. И тогда появился ты. Мне вдруг стало ужасающе холодно. Я уже потом понял, что это ты обхватил меня своей неровной рукой за плечо, но тогда я просто вздрогнул и стряхнул ее, забыв об этом через пару секунд. Жаль, что ты не забыл. Я был бы более счастлив сейчас. Пусть и обманным было бы это счастье. Но, по крайней мере, ты бы не пытался «осчастливить» меня».

Человек помолчал, вдыхая изуродованными легкими воздух и пытаясь справиться с желанием разбить к чертовой матери окно и выпасть наружу, в такие ждущие объятия ледяного убийцы.

«Тогда ты подарил мне первые крохи этой болезни. Ты поцеловал мои губы, когда я думал, что пью вино, и вдохнул в меня эту боль. И теперь ты можешь видеть результаты своих стараний – ни один врач не смог справиться с тем, что подвластно и гнездится только в твоем нутре. Правда, и в моем тоже. Но это ненадолго. Я и сам понимаю, чего ты ждешь. Терпения тебе точно не занимать».

Белесые пятна глаз безразлично взирали на человека через окно.

«Я забыл все. Стал пустым образцом гнили. Я больше не могу читать прекрасных, но глупых книг: мои глаза не видят буквенных узоров. Я не могу слушать изящную музыку Вагнера: она режет мои уши и будоражит самую суть, в ней мне чудится твой смех. Ты лишил меня всего, что я знал. Я забыл даже свое имя. И теперь ты ждешь только того, чтобы я лишился и этого отвращающего тела».

Человек приблизил покрытое смертельной усталостью лицо к самому стеклу и негромко, уже давно не отчаянно, прошептал:

«Пошел ты к черту. Пусть даже ты сам и есть черт. Уходи. Хотя бы сегодня. Дай мне поспать, пока боль не так мучает меня».

И тень так же безразлично будто пожал плечами и скользнул в снежную ночь. Человек хрипло вздохнул и отшатнулся от окна. В кромешной, в полной и не зависящей ни от чьего взгляда темноте раздался оглушающий детский смех. И чья-то светлая спина мелькнула вдали.

Веки смыкались, скребя друг о друга сухими ресницами. Тишина казалось напряженно-блаженной, но сейчас и одна минута без бесконечной боли во всем изъеденном длинным червем болезни теле являлась светом, посланным из самого рая. Уже пару дней тот, за окном, в чьем ведении был детский смех, не появлялся. Но эту пару дней так и не удалось сомкнуть глаз от боли. Так что счет пока был равным. Даже несмотря на то, что туманный ветер заранее выиграл.

Резкий, терпко смявший барабанные перепонки звонок внизу раздробил все спокойствие, которое задерживало боль. И она опалила жаром все почти отказавшие внутренности. Пришел тот пьяница, который приносил человеку в доме еду, и надо было спуститься к нему, отдать деньги, забрать пакет и не упасть по дороге наверх. Человек каждый раз делал это, будто ему больше никогда не придется пройтись по старым ступеням, опереться хрустящими от напряжения пальцами на перила и толкнуть дверь из последних сил, впуская внутрь чужой, небывалый холод. И последнее было самой страшной, пусть и обязательной частью ритуала. Но сейчас стоило думать не об этом, а о том, как сотворить из своего холодного и разлагающегося изнутри тела приличное средство для спуска на первый этаж и тихого разговора сквозь высохшие губы.

Искаженное преждевременной старостью лицо бродяги вспыхнуло улыбкой при виде дрожащей жилистой руки с зажатыми в ней деньгами. Он нервно соскреб монеты и медленно пересчитал. Человек нетерпеливо ждал и хрипло дышал, постоянно оглядываясь. Бродяга спросил его об этом, но тот лишь резко попросил его поторопиться с подсчетом и отдать еду. В ответ на праведное ворчание мерзкий человек вдруг выхватил сверток из сморщенных рук пьяницы и захлопнул дверь, скользящим ударом задев лицо, покрытое складками.

Из-за двери доносились проклятия и клятвенные заверения в том, что это был последний хлеб, принесенный в этот дом, но изможденному болезнью человеку было все равно. Он сидел на сквозящем полу и пытался нервно забыть светлые блики на полупрозрачном костюме неизвестного тени. Тот предусмотрительно прикрыл лицо от наблюдательных взглядов детей и поэтов, приближаясь к манившему его дому. Но самое тело, не оставляющее темных следов на первозданно белом снегу с истинно древних времен, выдавало его присутствие воспаленным от долгой боли глазам. И это знание было страшным благословением. Потому что человек всегда успевал уйти от ветра с белесыми провалами глаз в самый последний момент, не имея возможности избавиться от своего страха одним неосторожным движением.

«Интересно, сколько жизней ты уже унес? Бесконечные зачумленные ряды трупов в давние времена тоже принадлежат тебе? И несчастные жертвы непознанных болезней? Тебе принадлежит самое страшное, что есть у нас – воздух, которым мы дышим. Ты мог бы отравить нежные источники воды или горячую землю, и мы бы умерли в страшных мучениях, но тебе это было бы скучно. Ты есть неминуемое, то, от чего нельзя убежать, пока рваные ноздри втягивают твое прозрачное семя, насыщая им легкие. Никто не может причинить той неизбежной боли, которая ведома тебе. Ведь человек может отравиться водой и пищей, но даже не подумает, что самый ветер несет под своими одеждами смерть. И ты играешь с этим, доставляя себе невыносимое удовольствие. Ты, вольный быть везде, вольный смеяться надо всеми и только пренебрежительно толкать нас в пропасть, когда мы возомним, что покоряем тебя. Но зачем? Пойму ли я, чего ты ждешь?..»

И человек попытался встать, царапая ногтями стену. Ему предстоял долгий путь в комнату, за стеклом которой он прятал больное и умирающее тело от безмолвного врага.

Посреди очередной ночи человек проснулся от тянущей боли в самом горле. Чуть приподнявшись, он вымучил тяжелый и влажный алый кашель. Темные подтеки забрызгали бледные руки, а покрытые болезненным туманом глаза едва различили резкие судороги худой груди. Зато внутреннее чувство прямо показало человеку, что он опять не один. А потом и слух различил бешеный детский смех. Пронзающие малое человеческое существо пятна глаз опять остались блестящими отпечатками на окне. Человек поднялся, превозмогая слабость. Хотелось глотнуть воды, но сил не было на то, чтобы дойти до шкафа. Подошел к внимавшей каждому движению и слову темноте, которая, казалось, жаждала лишь принять его и обволочь множеством быстрых и дерзких потоков. Сам ветер пришел к человеку в гости. И теперь слегка отстранился от стекла, будто с уважением готовясь выслушать обвинения.

«Ты – мой единственный собеседник. Но в этом нет твоего оправдания. Ты мучил меня, дразня нездешней жаждой. Ты звал меня, чтобы сожрать бесплотным ртом мою душу. Чтобы сжечь ее себе на забаву. И еще ты всегда смеялся. Знаешь, я ведь скоро умру. Но я так привык к твоему смеху, что хотел бы еще послушать его напоследок. Ведь больше мне не доведется ничего слышать. Так пусть хоть ты будешь со мной в моем одиночестве».

Человек дрожал от страха и боли. Он не мог придумать более умного оправдания для своего слабого тела. Разум, похоже, отказывал вместе со всем остальным. Но ветер будто бы и не заметил глупых и несвязных доводов. Он лишь молча кивнул и замер в ожидании. Только посреди тени беспокойно шевелились туманные изгибы пальцев. Тогда человек закрыл почти не видевшие глаза, подобрал старый и вроде бы ненужный пиджак со спинки стула и пошел к лестнице на крышу.

Холод испугал его сильнее, чем то, что боль переставала чувствоваться. Человек пошатнулся на скользком и неправедном снегу, но сильные невесомые руки поддержали его за локти. Потом он почувствовал такие же небывалые, невозможные прикосновения шуршащих и вечно пребывающих в движении пальцев к своей ладони и пошел вперед вслед за этими манящими изгибами. Злой, неправильный ветер, тот, кого человек ненавидел больше целого мира, осторожно обнял его за плечи и поцеловал остатки волос ледяными губами. Потом на какое-то мгновение поднял в воздух и закружил, избавляя от боли и даруя свежую сладость. Пить больше не хотелось, потому что холодные поцелуи утоляли жажду лучше любой воды. И, когда человек уже терял сознание от наслаждения, ветер заглянул ему в больные, слезящиеся глаза и осторожно разжал руки. Ветер жалостливо смотрел, опустив голову, а человек оказался в бездонной пустоте.

Когда он вновь открыл глаза, то с удивлением заметил, что снова видит. Даже лучше, чем до болезни. Он видел все, каждую каплю бытия мог отличить среди других. И только потом ощутил он странную дрожь. Оглядев светлыми глазами свое тело, он даже не удивился, заметив это вечное движение. В нем было слишком много первозданной силы, и он не мог находиться в покое. Потому что его власть не могла иметь ничего общего с умиротворенностью. Осознав это, он посмотрел вниз. Нет, не его тело, беспомощное, жалкое, почти сгнившее, лежало там, внизу. Он не мог опорочить снег, имея такое бездарное тело. И он закружился от счастья, чувствуя всей прозрачной кожей волшебство безграничного танца. И, когда потом в новое и в то же время вечное тело пришла не способная вместиться даже в него тоска, опьяненный разум не смог принять ее. Как не сможет принять никогда. И тогда полупрозрачный, холодный, закутанный в туман ветер истерично засмеялся, получая в дар неизбывное безумие. Он не прекращал танца, изгибал невидимое тело в волнующем сердца людей стоне и больно смеялся. Как ребенок.