Сквозь неплотно сжатые веки вижу, как в комнату пробиваются лучи, а на ресницах превращаются в радужные звездочки. Это приятное ощущение – тепло греет лицо, ресницы преображают мир, в который я каждое утро возвращаюсь. Мгновение детства. Ноздри щекочет запах выходных. Папа каждое воскресенье угощает нас одним и тем же блюдом – жареной картошкой, в которую вбиваются яйца и выдавливается несколько долек чеснока. Называется это «картошка по папски». За тонкой стенкой слышны бабушкины басистые вздохи: она крайне не одобряет папино колдовство. «Пора вставать», - от мамы пахнет осенними листьями, всегда: летом, зимой, осенью - всегда. Открываю глаза и окончательно просыпаюсь. Запах картошки растворяется в бодрствовании. Память… Самая злая шутка, которую могла с нами проделать жизнь. Самый великий дар, данный нам природой.

Реальность дает две вещи: ощущение жизни здесь и сейчас и, где-то в подсознании, далеко, игру образов из прошлого, от которой никак не избавиться…

Почему я не пишу то, что есть, что было на самом деле? Почему обволакиваю память фантазией, как раковина обволакивает соринку перламутром. Может быть, потому что воспоминания, раздетые, голые воспоминания – это слишком больно.

Мои воспоминания рождаются из солнечных лучей, рисующих блики на стенах, дуновения ветерка, коснувшегося мягкой ладошкой щеки и из запахов. Любой запах рождает волну воспоминаний, и она уносит куда-то в прошлое, не спросив, хочу я этого или нет.

Плаваю где-то между сном и бодрствованием. Сейчас, сейчас. Я выпью кофе – и мир обретет очертания, вновь станет жестким и угловатым. Зерна с шелестом пересыпаются в банке, словно живые. Кочуют в кофемолку, и комнаты заполняются горьковатым запахом утра.

Утро бывает разным. Бывает, оно раскачивается в такт колесам; бывает, злобно вцепляется в тебя сквозняком, вносит в комнаты клочья тумана; бывает, выбрасывает на еще безлюдную улицу. Но оно всегда пахнет кофе.

Дни мои полны разных запахов, а вечера… Вечера долгие годы пахли пылью. Наверное, не об этом сейчас. Хотя нет, об этом.

…Нам отвели несколько помещений: костюмерная и, собственно, зал, в котором мы репетировали. Там всегда пахло сыростью и пылью: пыль пробивалась из всех щелей – мы с ней не справлялись.

Костюмы были сложены в сумки, большие клетчатые баулы, с которыми в незабвенные девяностые ездили в Польшу и на «Толчок» - одесский вещевой рынок. Там работали все профессора, учителя, воспитатели, ученые мужи, отправленные куда подальше «до востребования». Востребования, кстати, так и не случилось… Тихо, тихо, память – я сейчас не об этом.

Костюмы, наши необыкновенные костюмы – бисер, шифон, парча - подгнивали, наваленные в кучу в одной тесной и сырой комнате.

Зал был метров тридцать, с низкими потолками. Несколько раз на нас целыми кусками сваливалась штукатурка… Это было забавно… А однажды я взмахнула рукой и чуть не сломала себе пальцы об ригель. Ну, не сломала, и слава Богу, – они всего лишь посинели и перестали слушаться. Ах, не об этом, не об этом сейчас.

В один осенний, весенний или зимний – не помню точно, - но, безусловно, прекрасный день в наш зал вошел он. Витя. Он боком прошел вдоль стены через всю комнату и сел на стул в углу. Так тихо, что мы даже не сразу его заметили. С тех пор это место стало только его. Никто сюда больше не садился.

Закрою глаза. Чтобы увидеть. То, что скрывается в нашей памяти, легче всего видеть с закрытыми глазами. Вот он, Витя. У него темно-коричневые волосы – не брюнет, не шатен – волосы именно коричневые. Глаза – то ли зеленые, то ли карие, как бывают у мулатов. И смуглая кожа. Сухое костистое лицо с ярко выраженными скулами... Одевался он… Да просто – одевался. Черный гольф и черные бесформенные штаны. С ним всегда был большой портфель, раздутый до невиданных размеров. Этот портфель был настоящей сокровищницей идей, в нем были ноты, диски, кассеты, стихи, рисунки, какие-то дневники. Он вел дневники.

Оживить воспоминание, увидеть его. Вот он смотрит исподлобья, вот скрывает улыбку, вот идет по коридору, низко опустив голову, ссутулившись, как будто его насквозь продувает ветер.

Бурундук. С легкой руки режиссера его назвали «бурундук». Не потому, что похож. А потому что звучание слова: «бу-бу-бу». Он так выглядел и так разговаривал. Низким мягким голосом, приглушенно: «бу-бу-бу».

Вот интересно, почему на вокзале, как только мы высаживались из поезда, его тут же обступали милиционеры и требовали документы? Мы замечали его исчезновение не сразу. Метались по вокзалу в поисках и, в конце концов, находили его окруженным бдительными стражами порядка. Они ни в какую не хотели его отпускать, и только шумный налет нашего актерского табора и женское очарование режиссера могли убедить товарищей, что он актер. Это повторялось на каждых гастролях, но Витя неизменно был удивлен. Он почесывал затылок и смущенно улыбался, усаживаясь в автобус. И надолго выпадал из картины всеобщей радости.

…Какая беспокойная жизнь была у нас тогда: вечный стук колес, который мы использовали как аккомпанемент к пению, больше напоминавшему вопли котов по весне; ночевки на вокзалах, среди баулов и сумок; города, словно слайды, сменявшие друг друга… Сцена, лучи софитов – обжигающие, слепящие, в них и в самом деле можно было согреться в любые холода. Мы из одесского жаркого лета за несколько дней перемещались в раскрашенную импрессионистами осень, а из промозглой осени – в зиму, вспенившуюся снегом. Жили по шесть человек в трехместных номерах – в гостиницах, предоставляемых актерам, бывал лимит.

Однажды кто-то привез с собой электрическую плиту. Витя жил в номере, где мы ее спрятали. Проходя мимо, я заглянула туда на запах крепкого натурального кофе – болею без него, это почти наркомания. С завистью потянула еще витавший в комнате ароматный воздух, взглянула на пустые чашки… Через минуту Витя ворвался в мой номер: «Ну, ты где? Тебя же ждут!». Кто? Зачем? Оказалось, кофе стынет.

Его не надо было просить. Он и сам знал. Все.

Как-то несколько девчонок с ужасом оббегали гостиницу в поисках пропавших чемоданов. И нашли их, аккуратно расставленными в номере. Витины сюрпризы иногда могли повергнуть в панику.

Он никогда не играл свои роли, а потому актером себя не считал. И, не в пример остальным, после выступления мчался в какой-нибудь укромный угол, чтобы переодеться и стать незаметным. Один известный актер долго охотился за ним, чтобы просто пожать руку.

…Картинки сменяются. Я ничего почти не помню. С трудом вырываю из сознания пазлы, и они соединяются. Частей недостает. Из уплотняющегося пространства возникают, как будто обтянутые тугой паутиной, лица, силуэты, неясные образы – и тают, быть может, навсегда. Память играет с нами; порой, эти игры жестоки.

Запах жареной картошки с чесноком. Я сама теперь готовлю ее. Для меня это – праздничное блюдо. Потому что оно замешано на воспоминаниях.

«Пап», - и тихо.

И его лицо, красивое, некрасивое. И как он уходил. Уже почти не он. Человек, которого я не знала, - исковерканный болезнью, огромный и слабый.

«Пап».

…Витя не пришел на спектакль, посвященный Дню города. Очень важный спектакль, усыпанный шишками, как елка. Только шишки в этом случае были не обычными, а «важными». В этот день решалось, будет ли у нашего любительского театра статус. А он не пришел.

Отыграли кое-как. Не разошлись. Все остались в центре города, поближе друг к другу. И только под утро был звонок…

Он шел судьбе своей навстречу,

Не зная, что не встретит вечер.

Прервали пульс, прервали путь

Две пули – в голову и в грудь.

Я помню эту последнюю фотографию. Он лежит на асфальте. Полуоткрытые глаза и удивленно поднятые брови. Я помню. Я никогда ее не забуду. И пустой стул – в дальнем углу репетиционного зала.

И вот сейчас, сквозь неплотно закрытые веки, сквозь солнечные радужные звездочки на кончиках ресниц… Его лицо.

Когда мы молоды, у нас так много причин не сказать… Разница в возрасте в два-три года… Разница в росте в пару сантиметров… Глупая подростковая гордость… Я не сказала… И уже не скажу…

Мы идем морозной ночью по пустой улице промышленного района – опасного района. А за нами, понурившись, плетется собачья стая. Мы оба боимся собак. Собаки боятся нас. Мы проходим несколько кварталов до моста и обратно, сопровождаемые этим кортежем. Он сутулится, поднимает плечи, заслоняясь от ветра. Что поделаешь - романтичная дурочка любит гулять по ночам. Доставляет меня прямо к подъезду.

«Ну, пока?» - «Пока». Его фигура растворяется в темноте…

Две пули – вечное проклятье,

Замена для гвоздей в распятьи.

Всегда в движеньи, словно ртуть,

Две пули – в голову и в грудь.

…Ну вот, пахнущие кофе воспоминания выпиты, капля за каплей. Но вкус горечи еще остается. День начался. Я сажусь за стол и смотрю на мерцающий белый лист виртуальной бумаги. Здесь все – и прошедшее, и будущее. И ничего нет. Сейчас я могу дать жизнь своим воспоминаниям – навсегда или на несколько мгновений. Хотелось бы – навсегда.

Касаюсь осторожными пальцами клавиш, и на экране появляются слова: «Я вернусь».

Наверное, не об этом сейчас. Хотя нет, об этом.