/серия – характеры/

ПЕТЬКА (60-е)

- Порох надо! – говорит отец – Петров старший и смотрит на младшего.

…На сельском дворе работа каждодневная, неостановочная. Это также естественно, как дышать. Еще и на «барщину» ходи! – изредка подшучивает старший Петров, называя «барщиной» колхоз - бестолковое для этих мест хозяйствование, где постоянный неурожай, и выжить способны только редкие хутора, разбросанные по «хлебным» местам – угодьям.

Колхоз «Рассвет» из отстающих – денег не платит нисколько, по трудодням выделяет немолотое зерно (и того мало) – мели сам себе. Но как-то справляются, даже привыкли.

Без «приварка» не выживешь. К соседям приходил агент, описывал хозяйство. Забрал ручную швейную машинку. Пропал «приварок»…

С каждого хозяйства по налоговому сбору положено сдавать сколько-то яиц, даже если не держишь кур, шерсть, не имея овец, молоко, а сверх этого специальный государственный налог деньгами, и еще (это непременно) свиную кожу – должно быть, в армию.

Отец едва не пошел на вторую отсидку, когда чуть было не «доказали», что он порося зарезал, а кожу с него не снял, не сдал. Но двоюродный брат в городе выручил – тут же зарезал своего недомерка и привез кожу.

Крестьянство, подрастерявшее уверенность в двадцатые, а остатки воли в тридцатые, выкобельство власти сносило покорно, как всякое иго. Когда-то дед, а потом и отец, пытались ставить заставы всякой новой глупости, что вроде настырной бабы, выставленой в двери, лезет в окно. Но деду это аукнулось по полной, а отцу сошло – подвалила война.

- Дурное время, дурное, - говорил дед меж двумя отсидками. – Бабы подстать ему – на горло берут. А потом обежаются, что не то взяли. Горластые времена. Песенные, только песни не те. Смысл вроде свой, а слова чужие, с чужих слов поются…

Лихо не ходит тихо. За ним вопли, и считай, что повезло - осталось чем вопить, не укоротили. В начале пятидесятых вышли послабления, ожидали новых, поговаривали, что разрешат иметь паспорта…

По лесу меж болот и озер «по-умному» разбросаны хутора. Непременно у чистой воды – ключа, чтобы лесная поляна для выпаса, рядом огород, защищенный лесом и озерком. Всякий хутор ставился на реке или лепится к озеру. Лучше, если с одного бока река, и тут же озерко, соединенное протокой – ручьем. Хорошая земля к огороду – кол воткнешь – зацветет. Озерок заморозки оттягивает, те утренние, что случаются здесь едва ли не до середины июня, в реке вода кристально чистая, по ней же куда хочешь добраться можно, срезать много быстрее получается, чем дорогами, обходящими вкруговую распадки, болотца и такие же озерки. Опять же и рыба…

В войну сожгли, после войны отстроились, правда, уже не все.

Старший Петров в родные места вернулся поздно. Сразу же женился, взяв женщину, как и он, в возрасте, и тут же состряпал младшего Петрова.

Отец Петрова Младшего успел захватить войну: последние ее два года, частью прослужил в полковой разведке, частью (уже в самый конец войны) в штрафбате. Сказались наследственные сложности с чинопочитанием, передавшиеся от деда. Потом дослуживал на Чукотке, где, волею Сталина и государственной необходимостью, была сосредоточена целая армия отчаянных людей с биографиями. С приказом, если американцы начнут бомбить ядерным Москву и Ленинград, самостоятельно, не дожидаясь никаких дополнительных указаний, перебираться на Аляску, оттуда канадским побережьем, не ввязываясь в затяжные, обтекать заслоны, идти громить северную часть Штатов, их промышленную зону, сеять там смерть и разрушения.

Поели, как рассказывал, у себя на севере всех олешек, и только тогда вернулся домой. В общем, Петров младший появился на свет, когда отец был уже немолодой – сороковник разменял.

В те же, начало пятидесятых, один из последних восстанавливал свое хозяйство, разобрав сгоревшее, рубил новую хату светлыми ночами - не венец, так хоть бревнышко накидывал, случалось, тут же и засыпал с топором в руке… А с утра до вечера с тем же топором на скотнике – спешно крыши ставили под телятники. Ожидалось, что мясомолочное хозяйство здесь будет, разведут коров, да телят. То, что кормов на такое в этих местах не хватит, кругом неудобицы, косилка не пройдет, а вручную на такое хозяйство не выкосишь, никого не спрашивали.

Только начали жить, дождались нового. Сокращения личных приусадебных хозяйств. Вынуждали собственных коров не держать, а если больше одной, то уже рассматривалось едва ли как районное ЧП. Создавали комиссию, допрашивали: где берет траву под сенокос? Ворует? Обкашивать лесные поляны и запущенные неудобицы запрещали – пусть хоть на корню сгниет! - спускали наряд: сперва накосить-насушить столько-то тонн сена на колхоз, потом разрешать на себя... В один покос не проживешь, ломали и вязали на зиму веники – подкармливать скотину. Места дождливые. Не успел ухватить сенца – сгноил. Самому же, на свое хозяйство – плохонькую коровенку, словно назло, выделяли места до которых топать и топать. В общем, не один сломался, сжег себя на этой работе. Старший Петров чернел лицом, и изнутри его словно что-то палило, пекло - есть мог только хлеб и простоквашу. Иногда говорил, словно убеждал самого себя:

- Горе – когда зимой в лохмотьях, беда – когда нагишом, а это всего лишь неприятности…

Тут новая беда подкосила. Выполняя Хрущевский приказ «Об укрупнении», все хозяйства хуторов и маленьких деревень принялись рушить и свозить в «центральные усадьбы», выделяя под огород кусок пустой земли. К тем, кто не желал, всячески оттягивал неизбежное в надежде, что обойдется, приезжали на тракторе – цепляли и обваливали крышу… От своих отстреливаться не будешь, те тоже подневольные – спущен наряд – попробуй, не подчинись!

Старший Петров общей участи не избежал. Единственное, уговорил, что переедет не в новую спланированную Центральную Усадьбу, куда пальцем тыркнула чья-то равнодушная чиновничья душа, где сплошной песок, ни озера, ни реки, ни даже родника, а чтобы добраться до воды, надо рыть колодцы – дело в этих местах небывалое, а деревеньку под названием Новая Толчея - она в планах на ликвидацию не стояла, хотя домов осталось мало. До войны деревня была на тридцать с лишним дворов, но только пять восстановилось. Не в том дело, что немцы сожгли, а в том – восстанавливать было некому, повыбило мужиков. Иные же, вернувшись, мельком глянув на порушенное, рассосались по родне, другие, подписав контракт, в спешно сколачиваемые бараки при заводах и огромных стройках… Но деревня Толчея по картам и документам числилась еще как крупная. По вросшим угловым камням можно было разобрать – жили широко, не теснились один к одному, а разбросом вдоль реки, тут и поля, за рекой – бор и все озера.

Всем деревня не выйдет: вода близко, так лес далеко, лес от двора, так магазин в другой деревне, магазин под боком, так по пьяному делу окна бьют, управа колхозная здесь же – всем пьяницам указ, так с глаз не спрячешь сколько накосил, сколько в собственном огороде времени провел, а не в колхозном скотнике, где и заведующий – скотина…

Старший Петров предпочел деревню малую, едва ли не хутор, только без общей ограды и полоской протянувшийся вдоль плохонькой непроезжей дороги с которой едва-едва видны огороды прилепившиеся к реке. Зато с огорода всякий чин на дороге, что прыщ на неудобном месте - сразу же зудит, можно, если что, и в реку отшагнуть…

Младшему Петрову на новом месте не так нравится, как там, где прежде, где боровики прямо у хаты росли. Здесь, чтобы в нормальный лес попасть, надо через речку ходить. Речка та же самая, только странность находил – здесь ниже по течению, а мельче, в школе на «Природоведении» учили, что должно быть наоборот. Рыба тоже мельче, хоть и клюет, как оглашенная, но надоедает. Ребятня тоже как оглашенная, заводные по пустякам, но приняли за своего - Петровы, если разобраться, всякому родня. До войны много Петровых было…

- Надо ружье от дяди Ермолая привезти, он свое ружье отдает, как и обещался - двустволку.

Этого давно ждали. Двоюродный брат отца на богатой работе, и охотничий билет у него есть. Давно грозился новое ружье купить, деньги на него собирал, а как купит, обещался старое свое ружье отдать. Значит, купил…

Двустволка без регистрации. К ней концов не найти. Она и войну между стенок пряталась, и, может, в гражданскую – это еще раньше. Хорошая двустволка, тульская, старой работы.

- Привезти надо. Не отнимут? Сейчас шалят…

- Не отнимут, - говорит младший Петров.

- Романа возьми. Он малец здоровый.

Ромка погодок младшего Петрова, хотя по нему не скажешь. Очень здоровый – кровь с молоком. Девчонки заглядываются, но в этом деле он теленок. Младший Петров не теленок, но на него не заглядываются. Ромка бортовую телегу поднимает на спор. Заберется под середку, плечами поднимет – все четыре колеса отрываются – и сколько-то шагов с ней проходит, семеня ногами.

Свое ружье совсем плохое стало. Приклад треснул, проклеен, но это ненадежно. Старший Петров сушит ореховую чурку на новый приклад, но не успеет к началу сезона – это понятно. Под приклад надо год сушить, а лучше два, потом вырезать. Приклад треснул из-за младшего Петрова. Прошлой осенью пришлось ружье утопить, а потом егеря с помощником уводить с того места. Самому же в болоте прятаться по самые уши, и это в октябре. Другой бы окочурился, только Петровых никакая лихоманка не берет. Младший умеет себя на тепло заговаривать, и отец умеет кровь мыслью разгонять. Этот секрет семейный – из поколения в поколение передается. Только вот ружье не устояло – приклад треснул.

Петровы лосей и кабанов бьют только в упор. Не брезгуют, если надо, зарыться под болотный мох, и терпеть там все неудобства - тут лишь бы капсюль не отсырел. Все это по двум причинам - прежде надо лося тщательно осмотреть – подходит ли, нажрал ли бока? Вторая – ружье и заряд. Цена ружью – 16 рублей, эта цена на нем выбита. На эту цену и стреляет - не лучше. Еще и патрон… Получается, что лося надо брать только наверняка, едва ли не вплотную. Из-за этого с лосем приходится так угадывать, чтобы он сам на тебя вышел. Иногда и озадачить, чтобы повернулся, как надо – под выстрел. С кабанами проще – они, хоть и пугливее, но глупее. К ним Петровы ползают – по-пластунски. Иногда ползти надо далеко и долго, от этого они сами становятся как те кабаны…

Шкуры и кости обязательно закопать, а поверх навалить хвороста, чтобы лисы не добрались. Младшему жалко закапывать рога. Иногда… такие огромные! Но старший говорит, что с рогами «спалишься».

Своего первого лося Младший Петров взял в четырнадцать. Был хмельным от такой удачи.

Бьют с октября по ноябрь. На одного лося два кабана. Косуль Петровы не трогают, с них мяса как с овцы. Печка с утра топится и к ночи протапливается – мамка тушенку делает. Чугуны стоят – мясо «доходит». Потом эту тушенку меняют на все, что в хозяйстве надо. Мясо лося волокнистое, сухое, невкусное, колом может в горле стать, потому его надо обязательно перекладывать кабаниной, когда тушишь. На одного лося два кабана получается в самый раз. То на то. Мамка делает тушенку в печке, в огромных чугунах, и закладывает ее в горшки и стеклянные банки – во все, что есть из посуды. Надо плотно распихать, жиром залить, лист вощеного пергамента, и бечевкой… С кабанины жира не натопишь, для жира собственного борова картохой раскармливают и хряпой, которую младший Петров мешками носит - быстренько, с самого утра, наламывает жирного болотного «дедовника», благо, ходить далеко не надо. Потом также быстренько сечкой в корыте нарубит мелко и свободен…

Заказник огромный, но это не заповедник, где совсем охота запрещена. В заказнике постреливают те, кому можно. Получается, что местным нельзя, а можно только приезжим. Какие из этих приезжих охотники, младший Петров видел хотя бы по прошлой зиме – мимо их хаты тот самый трактор и проезжал: лист железа за собой тащил, на котором убитый охотник. Должно быть, на этом листе думали лося тащить. Пусть и в самых высоких чинах, как рассказывают про них, но какие это охотники, если самих себя стреляют? Что это за охота?…

Дома решают, что за ружьем надо не в воскресенье, не в базарный день – народа много, и милиция смотрит. Заметят - не то торчит – попросят показать. В этих местах, бывает, «шмайссеры» торгуют, много всего по болотам осталось. Младший Петров даже знает, где танк увяз. Раньше, в его детстве, люк еще торчал - как-то ходили за грибами, на спор до него добрался и пританцовывал – «будил немцев» на страх девчонкам. Недавно смотрел – танка нет, совсем ушел, заплыл мхом поверх. Есть такие болота, даже верховые, которые не сохнут, а нарастают.

К обеду Ромка приходит, мать загружает в рюкзаки по четыре трехлитровых банки тушенки каждому, крестит и отправляет, пихая в плечи…

В городе все известно наперечет, первым делом тут же, в станционном магазине, пьют грушевый лимонад со сладкими коржами по шесть копеек штука. Потом прикупают, что просили – по деревенскому списку. Потом идут за ружьем.

Дядя Ермолай кроме ружья расщедривается на кожаный чехол, в который разбирают и кладут двустволку. Перед тем Младший Петров любовно щелкает курками, а на новое, центрального боя, дяди Ермолая ружье, даже не смотрит, что того чуточку обижает.

Но дядя Ермолай мужик не злостный - особенно когда выпьет - махнув рукой, сверх всего дарит магазинный набор для зарядки, да здоровенный кусок свинца, запачканого черной смолой – оболочку подземного кабеля, скрученного и сбитого в рогалик. В середину продета толстая бечева. Младший Петров примеряется и понимает, что этот «рогалик» нести Ромке. Дядя Ермолай, меж тем, отсыпает в спичечный коробок капсюлей и дает пять гильз. Это хорошо! У Петровых медные гильзы в раковинах. Некоторые настолько износились, что, случается, после выстрела вынимают только часть, а с другой приходилось повозиться – для этого всегда носят с собой гвоздь, изогнутый крюком на конце. Только пороха дядя Ермолай не дает ни сколько. Порох по билету, а дядя Ермолай всю родню снабжает. Охотник он, правда, никакой – утятник. Потому его жена мясу радуется. Младший Петров лишь просит (как мамка наказывала), при случае, банки вернуть - с банками вечная проблема…

Утрешним автобусом обратно. До света дремлют на кухонке, хотя им предлагают разослать на полу, отказываются – боятся проспать. С рассветом уходят тихонько, под храп хозяев.

Город другой - светло, но пусто. Пыльно и озноб пробирает за плечи. Август – ночи уже холодные. На станции тоже почти пусто. Только женщина с девочкой, и пьяненький мужичек заговаривается – пристает с вопросами и, не дождавшись ответа, новые задает. Увидев Ромку с младшим Петровым, радуется – тут же лезет с дурацкими предложениями, что-то вроде: «А кто из вас, мальцов, больше приемов знает, ну-ка подеритесь-ка!» Младший Петров невольно думает, что накаркает на них двоих неприятностей. Либо автобус не пойдет, либо чего хуже… Касса-то еще закрыта - ее открывают, когда первый автобус приходит с автобазы, он же и кассиршу привозит. Им с Ромкой не на первый нужно, а на тот, который вторым идет, он тоже ранний, потом пешком восемь километров – недалеко.

Мужичек все время выходит покурить, хлопая дверью на пружине, а когда возвращается, опять пристает.

Мельком заглядывает один в кепке, суетливыми глазами, с ходу, цепляет людей, вещи, тут же выходит. Потом заходят уже вдвоем – второй едва ли не полная его копия, такая же кепка, но на глазах, не отходя от двери шепчутся. Опять выходят. У Младшего Петрова под сердцем тоска. Неспроста это. Тут четверо входят - эти и еще новые, двое сразу же как бы расписанию – изучать, еще двое к Ромке – садятся с боков, начинают спрашивать про всякое – кто таков, да откуда. С ним говорят, а сами на Младшего Петрова смотрят, на его рюкзак. Он увязан накрепко, но видно – куском кожаный чехол торчит, ружейный чехол. - Надо было в мешковину замотать, - запоздало думает Младший Петров. Тут же, даже не заметил как рядом оказались, вторая пара к нему подсаживается. Молодые, но «прожженные», дышат утренним перегаром. Что говорят Ромке, младший Петров больше не слышит. Но ему несут обычную в таких случаях словесную хворь - лабуду, про то, что попали в сложное положение и поделиться бы не мешает, «по-дружески», копейками…

Младший Петров говорит то, что положено в таких случаях – лишних нет, только на билет осталось. Спрашивают – а что есть?

Один трогает стоящий в ногах рюкзак, шевелит чехол.

Младший Петров перекладывает рюкзак себе на колени, не врет, отвечает спокойно: что это – ружье, только не его, а чужое, что везет – куда велено.

Закуривают, пускают дым в лицо. И опять начинается про то же самое, но жестче. Уверенные, что им обязательно дадут денег или чего-нибудь еще – на откуп, а Петров уверен, что денег им не даст. Постыдно это.

- Что вы… как цыгане! - в сердцах бросает Петров младший.

Денег ему не жалко, хотя денег только ровно-ровно на билет. Но можно попробовать на попутках или ужалобить шофера автобуса, даже пообещать принести деньги потом на маршрут. Но эти-то не жалобятся, что в ситуацию попали безвыходную, а вымогают нагло. Не дал бы, даже если бы были, так им прямо и сказал. Уже их ненавидел. За дым в лицо и страх собственный. За то, что один бритвочку меж пальцев держит, нашептывает, спрашивает, что будет, если ладошкой по лицу провести. Еще один про то же самое Ромке. Ромка характером «плывет» – лезет в карман. Младший Петров на него прикрикивает:

- Не смей!

Петров бритвочек не сильно пугается – не было таких разговоров, чтобы в городе кого-то порезали бритвой. На блатных не похожи, хотя косят под блатных. Правда, Младший Петров настоящих блатных ни разу не видел, но понимает, что «эти» не могут ими быть, не успели, всего на пару лет его и Ромки старше, никак не больше. Килограммов в них столько же, сколько в Ромке, Ромка малец здоровый, для своих лет крупный. И сильный… Если вспомнит про это, - додумывает Петров.

Опять выходят – все.

Петров понимает – вернутся, не уйдут – осматриваться вышли. Вернутся – начнется. Были бы патроны – зарядил бы, да жахнул с одного ствола вверх, а второй направил и предложил: «самый смелый делай шаг вперед!», но это если бы не в городе… Впрочем, все равно патронов нет… Сердцем понимает – вот войдут, сразу и начнется… Еще думает, если что, Ромка поддержит… Смотрит на Ромку – нос белый, губы синие, подрагивают, хочет что-то сказать, но не говорит. Петров выдергивает чехол с ружьем из рюкзака, кладет на колени, обматав ремень вокруг рук, ухватывает накрепко и выпрямляется с каменным лицом.

Те возвращаются. Подсаживаются только двое, один сразу к Ромке, другой к Петрову Младшему, еще двое остаются у дверей. У Петрова все тот же, только теперь веселый и очень дружелюбный хвалит, что не испугался. Одобрительно хлопает по плечу, встает, проходит мимо… Младший Петров расслабляется, будто отпускает какая-то пружина, и тут его бьют в лицо.

Красный всполох в глазах, еще и еще. Вроде бы истошно кричит женщина.

Чувствует, что прекратилось и тянут, рвут ружье из рук. Вцепляется намертво, и локтями тоже, стремясь обхватить, прижать к животу, наклонился вперед – снова начинают бить. Короткие частые злые удары. Младший Петров не закрывается, даже не понимает, не видит откуда бьют – меняются ли по очереди или двое разом – в четыре руки, только прижимает ружье к животу локтями и даже коленями… Лишь в самом начале пытается вскочить, но подлая лавка не дала, спереди удары, и все в голову – молотят бесперебойно, упал спиной в лавку, а дальше будто бы нависали над ним. Опять рвали ружье. И опять били… Потом чью-то спину в дверях заметил – убежали.

Очухался, смотрит на Ромку, а тот как сидел, так и сидит нетронутый. И даже, когда те давно убежали, не шевельнулся, нос еще более белый, заострился, губы дрожат, особо нижняя.

- Воды принеси.

Ромка на Младшего Петрова смотрит испуганно, и тот понимает, что лицо у него нехорошее. Не в том смысле, что так смотрит на Ромку, а в том, что поуродовали.

- Воды принеси!

Ромка ухаживает, много говорит, суетится, носит воду в кепке от колонки, там же на станции проговаривается, что ему сказали не влезать и тогда ему ничего не будет. Ромка бритвочек испугался, что лицо порежут. Теперь все суетится, спрашивает – что помочь… Сам покупает билеты. Младший Петров все видит как во сне.

Дорогу не помнит, пару раз проваливался, мутило, когда вышли, чуточку поблевал через разбитые губы – болеть стало больше. На ручье умылся…

Мать увидела, запричитала. Младший Петров, положив ружье на стол, пошел лег за занавеску. Ромка сам рассказал всю историю. Что рассказывал, врал ли, уже не слышал, опять как провалился, но Ромка после говорил – «выставила и по спине поленом огрела...»

Чувствовал отец заходил, стучал сапогами, заглянул за занавеску, ничего так не сказав, вышел…

Старший Петров расспрашивает Ромку и уезжает попуткой в город, должно быть, искать тех залетных. Ранним утром возвращается пьяненький. Вообще-то он не пьет – совсем! даже на праздники! Ходят разговоры, когда-то, еще в молодости, дал зарок. До сих пор держался, но тут сошел со слова…

Младший Петров, встав по малой надобности, видит, как мать, достав из отцовского сапога нож, встревожено его осматривает, потом, облегченно вздохнув, кладет на полку… Отец проспав пару часиков, встает все еще хмельной, но к вечеру за работой окончательно выправляется. Уже навсегда. Это первый и последний раз, когда Младший Петров видит отца таким.

Все держатся будто ничего не произошло, про город больше не разговаривают…

Через день видок, даже из соседнего урочища приходят полюбоваться. Один глаз напрочь заплыл, второй щелкой, и такой - чтобы вперед себя смотреть, надо голову запрокидывать. Младший Петров, стоя перед зеркалом, щупает голову – не треснула? - обирает куском тряпицы гной с углов глаз, оттягивая пальцами раздутые, пробитые насквозь губы, осматривает зубы…

- Порох надо! – говорит отец, стараясь смотреть мимо.

Порох можно взять только в одном месте – в озере, и брать надо сейчас – пока лето. Порох в патронах. Патроны с войны. Шут знает, с какой. Кто-то говорит, что патроны эти австрийские. И что, спрашивается, здесь было австриякам делать? Впрочем, Младшему Петрову без разницы, ему думается, австрийцы от немцев не больно отличаются - примерно, как бульбаши от русских. Ни рожей, ни кожей, а вот немец против русского… Этот, наверное, как порох.

Немецкий порох – мелкие плоские четырехугольные крупинки с металлическим отливом, русский – малюсенькие «макароны», похожие на рубленых червячков. Впрочем, при выстреле не чувствуется, потому, если случайно попадется, ссыпают вместе. Перед тем обстукивают пулю, пока не начинает пошатываться, тогда вынимают, зажимая в лапках твердой сухой «орешницы». Иногда порох сухой, высыпается разом, иногда влажный – его выколачивают и сушат отдельно, из этого пороха выстрелы с задержкой. Иной раз из гильзы выплескивает жидкая кашица это плохо. Тот, который выходит сухим, идет первым сортом, который приходится выколачивать – вторым, тот, что выплескивается, уже никуда не годится, приходится выбрасывать. Второсортицу Петровы сушат на подоконнике, на газете. Набивая патроны, перекладывают сверх нормы и обязательно метят. С таких, когда стреляешь лося или кабана, «вести» ружье надо до последнего, и после спуска курка тоже, потому как, заряд срабатывает не сразу, лениво. Но к этому можно привыкнуть, хотя отец и ругает немцев за плохой порох…

До осени надо достать как можно больше патронов, до того, как вода станет нестерпимо холодной.

Пробовали по всякому, но получалось, что лучше всего «наощупку» - голыми ногами шуровать. Для этого младший Петров стаскивает к озеру большое тяжелое корыто, сбитое из горбылей, наполовину заливает его водой, чтобы не кулялось. Придерживаясь за край, вгоняет ноги в ил. Патроны в иле, именно поэтому и уцелели, а то, что торчит (Петька не раз примечал), хоть на суше из земли, хоть в воде из ила, то разрушается, никуда не годится. В иле же кислорода нет, должно быть, потому в нем ничего не ржавеет, только покрывается тонкой пленкой, а так все словно новое.

Почти все патроны на жестких прямых лентах. Отец воевал, но говорит, такой системы не встречал. Так что, вполне возможно, что в озере они лежат еще с Первой Мировой. Может быть такое, только Петьке без разницы, лишь бы не кончались… Найти сложно, а доставать просто: нащупав – они сразу угадываются, зажимает ступнями, подтягивает к себе, под руку, перехватывает и опускает в корыто. Некоторые ломаные, а некоторые полные – это хорошо. Россыпью патроны не собрать, выскальзывают. Когда корыто становится краями вровень с водой, потихоньку гребет к кладкам – времянкам. На этом озере постоянные кладки ставить смысла нет никакого, весной ветром лед потащит – сорвет, измочалит.

В «новых местах» ил сначала плотный, а потом под ногами разжижается – вокруг идут мелкие щекотные пузырьки. Младшему Петрову такая щекотка неприятна, еще и то, что вскоре толкается в сплошной грязюке. Потому голым в бузе ковыряться брезгует – это же не то, что купаться, другое дело. На эту работу натягивает на себя старые, много раз латаные штаны и гимнастерку. Потом все тщательно выполаскивает, выбивая черные крупинки, и сушит на лысом дереве. Часто в этом и охотится – в этом можно лечь куда угодно, хоть в самую грязюку и ползти по ней ужом…

Сейчас доставать патроны тяжело. Какое-то время легче – вода лицо холодит, но недолго, потом еще больше печет и стучит в висках. Младший Петров дышит только ртом, потому как верхняя губа сильно вздулась, закрыла ноздри. Работает, патроны грузит, об отце думает. Еще мать перед глазами, раз за разом - то, как она нож отцовский достает и осматривает. Будто ей не раз приходилось…

Младший Петров решает больше без ножа не ходить. Никогда! Ведь, тут даже по честному, даже если один на один, неизвестно справился бы, а «эти» его разом в четыре кулака взяли, да еще подло как… отвлекли, расслабили... Понятно, что на ружье глаз положили. Хотели сразу оглушить, не получилось, потом били с досады. Женщина закричала – убежали, вторая станция рядом - железнодорожная, а там дежурный, и линия – связь, запросто мог наряд приехать…

Вроде бы зарубцевалось, но Петька всякий раз - только мыслью соприкоснись со случаем этим - становится словно бешенный, скрипит зубами, а ночью, случается, кусает подушку… Потом находит способ успокаиваться. Слепив глиняного, вперемежку с соломой, «голема», кидается на него с ножом, тыркая неостановочно, пока собственное сердце не зайдется полностью. Тогда отлеживается и снова тыркает…

И через год кидается, но уже на другого – сделанного в рост, слепленного вокруг накрепко врытого сукатого кола. Уже вдумчиво, да по всякому; то как бы рассеянно смотря в другую сторону, подскользнув змеей, то, взяв на «испуг», выкрикнув ошарашивающее, то, накатываясь спиной, вслепую тыркая в точку, которую наметил… Осенью свинью закалывает только сам, и овец режет, ходит по-соседски помогать в другие деревни. И даже дальние, куда его приглашают, зная, как опытного кольщика, умеющего так завалить хряка, что уже не вскочит, не будет, как у некоторых неопытных, бегать по двору, брызгая во все стороны кровью, истошно визжа, а только посмотрит удивленно обиженно и осядет.

Еще, в каждом удобном случае, наведывается в город; истоптал весь, каждую подворотню знает, все надеется опять залетные появятся. У Петьки теперь сзади за ремнем нож, прикрытый пиджаком. Полураскрытый складешок: лезвие заторнуто за ремень, а рукоять с внешней стороны под руку. Оточен бритвой и много раз опробован на «големе» и животине.

Казалось, велика ли важность – морду набили, но Младший Петров злобу и ненависть сохраняет и спустя двадцать лет, и тридцать, и всякий раз, вспоминая, скрипит зубами, меняется в лице, и тогда на него смотрят встревожено. Знает, что безнадежно нести с собой груз о том случае, но ничего не может с собой поделать и в лица врагов (да и не только врагов), где бы ни был, всматривается тщательно, стараясь угадать черты…

Сесть Младший Петров не боялся. У него по мужской, хоть на три годика, но все отсидели. И отец, и дед, и, кажется, прапрадед. Кто за «три колоска» по статье 222 - хищение государственной собственности, за битье морды должностного лица… По второму уже как повезет: можно загреметь за политику – террор, но за то же самое получить как за хулиганку – словить пару лет - смешной срок! В годы царские можно было покочевряжиться, во времена поздние и за ядреную частушку схлопотать десяток лет – руки способные к работе в Сибири нужны постоянно, иногда кажется специально такие статьи выдумывают, чтобы руки эти работницкие задарма иметь. Три года – везение, за ту же частушку позже давали пятерик, потом и вовсе десять, случалось и «без права переписки», по факту прикрывая расстрел – это, если удавалось подвязать «злостную политическую агитацию». Уже во времена Петрова Младшего, опять сошло на нет – пой, не хочу!..

Умирать – горе, умирать горько, а дальше уже не беда – за могилой дело не станет. Родителей Петрова Младшего хоронили в зимнюю грозу. В одном большом гробу, в который положили рядом – бок к боку. Когда опускали гроб, по небу прошлось раскатисто, будто «верховный» гневался, что не уберегли, и, как закончили, тут же присыпал могильный холмик снегом – прикрыл стыдобу…

Схоронили без Младшего – был в «командировке», о смерти узнал лишь по возвращении.