Она вытерла слезы, наклеила бессмысленную улыбку. С этой улыбкой она выглядела жалко, и она знала это. Но нужно было улыбаться, зачем, она забыла, она знала, когда-то давно, а теперь забыла, и лицо ее стыло в гримасе боли, которая никого не могла обмануть. Никого, кроме него.

А вечером он как всегда войдет, отряхивая снег с плаща, протрет очки, улыбнется дежурной улыбкой, обнимет сына, который так похож на него и дочь, которая пока ни на кого не похожа, и она будет смотреть на его резкий любимый профиль и гадать, касались ли его сегодня руки той, другой, гладила ли она его серебрящиеся на висках волосы, говорил ли он ей что-нибудь, так, как только он один умеет говорить: с легкой иронией, с горьковатым привкусом... А потом он войдет в их общую спальню, где она сидит в кресле с закрытыми глазами, сделает безобидно-колкое замечание о любимой ее музыке, и, засыпая, она будет лежать к нему спиной, глотая бесполезные слезы.

Она видела эту женщину. Молодая, красивая и острая, как лезвие, - конечно, такая, какая ему и нужна. И ей совершенно необязательно быть интересным собеседником, цитировать Петрарку и Шекспира, разбираться в тонкостях права, потому что она красивая, и молодая, и нужная… Совсем другая… И она может съязвить в ответ, и дразнить, и смеяться, и, может быть…

Она смотрела с другой стороны улицы, и то ли слезы стекали по щекам, то ли английский сумрачный дождик, и надо было идти, она сделала шаг, и другой, и вопль автомобильного клаксона слился с опрокинутым небом и последним ударом сердца.