Андре откинулся в кресле и сквозь полуприкрытые веки смотрел в зеркало на отражавшегося там друга. Тот расчесывал густые светлые локоны, отстраненно глядя в никуда. Белая аристократическая кожа отражала отблески ламп, острые черты лица блистали юностью. Маскарадный костюм уже был надет, оставалось только примерить узкую черную маску, скрывавшую слегка выцветшие серые глаза. Андре вздохнул и погрузил пальцы в мягкий шелк подушки. До пикового часа на балу оставалось всего ничего, а его милый друг совершенно не спешил, разделяя дорогим гребнем шикарные пряди. Но за все эти годы он уже научился ждать.

А в совершенно другом доме грустный усатый господин открывал бутылку шампанского. Конечно, напиваться шампанским – не самая удачная затея, но ему категорически больше ничего не приходило в голову. Настроение было хуже некуда. Пойти в гости было решительно не к кому. За несколько лет жизни в Париже он так и не завел себе друзей. Так что оставалось сидеть дома и пытаться напиться шампанским. Или…

- Жан! Жан! Где его черти носят…

Слуга, туго затянутый в светлую ливрею, появился на пороге незаметно, как сказочный волшебник:

- Что угодно, господин?

- Жан, нет ли мне приглашений на какой-нибудь вечер сегодня?

Если слуга и удивился вопросу обычно замкнутого хозяина, то виду не подал.

- Сейчас посмотрю, герр Майер, - он отлучился, казалось, на пару секунд. Молча поставил на столик поднос с цветными конвертами и замер в принужденном внимании.

Пальцы в белых перчатках небрежно перебрали яркие бумажки, останавливаясь на некоторых и тут же отбрасывая. В конце концов в перчатки лег совершенно безобразный конверт, исписанный чудовищами в стиле Босха. Приглашение на бал-маскарад. Дорогая открытка вполне соответствовала тому уровню, на котором держался Герман Майер, поэтому он решил посетить дом госпожи N, которая и устраивала танцы и веселье в масках. Он приказал слуге отыскать в гардеробной костюм, который имелся исключительно на всякий случай, а вот теперь пригодился.

Простое одеяние пирата: шелковая блуза, намеренно расширенные брюки, высокие сапоги и, естественно, треуголка с вышитым белыми нитками веселым Роджером, - выглядело все крайне наигранно, но разве не этого хотят люди на маскараде? Игры, бесконечной игры для избалованных детей. Маска, поблескивающая синим оттенком моря, легла достойным завершением наряда. Да и к чему что-то еще? Для усатого господина маскарад был всего лишь еще одним способом забыться. А для этого не нужно подбирать особенно изысканных нарядов.

Залпом опустошив бокал с игристым вином, Майер решился окончательно и распахнул двери кабинета…

Бал встретил, затянул в объятия и жарко зашептал в уши сотни замечательных предложений. Бал был наглым и настойчивым, но вырваться из его крепких рук было решительно невозможно. Герман Майер тяжело вздохнул и огляделся. С каждым промелькнувшим мимо ярким платьем или костюмом сумасбродная затея казалась ему все менее привлекательной. Грубоватые взгляды опьяневших дам, ощупывавшие его ладную для сорока пяти лет фигуру, постоянные громкие разговоры, перекрывавшие музыку, танцы, даже пляски, - все это раздражало, вызывало недоумение и желание покинуть маскарад. С огромным трудом Майер убедил себя остаться. Все же дома его бы ждала еще большая скука.

Еще раз тяжело вздохнув, Герман решил выпить шампанского. Сквозь зубы чертыхаясь, он продирался сквозь манящие улыбки и приветственные возгласы. Маленькие столики по краю зала были почти все заняты очередными смеющимися дамами, отчего Майеру захотелось выпить еще сильнее. Садиться в круг красных от жары и танцев женщин желания не было совершенно, но было и еще одно свободное место. На узком кованом стуле сидел молодой человек, лицо которого было обращено в толпу, а в тонких пальцах его был зажат полупустой бокал шампанского. Плечи покрывал яркий черный плащ с красным подбоем, а часть лица прикрывала тонкая черная маска. Густые светлые локоны разметались и окутывали шею, вальяжно раскинувшись на вороте плаща.

Майер подошел к столику юноши и слегка смущенно спросил:

- Простите, что отвлекаю, но не позволите ли мне присесть к вашему столу?

- О да, конечно, - юноша даже не повернулся.

Герман присел и взял бокал игристого с подноса тут же подбежавшего слуги. Просто сидеть казалось ему бессмысленным, поэтому он робко решил заговорить с молодым человеком. Безумно стесняясь легкого германского акцента и пряча бокал в белых перчатках, он повернулся к светлым локонам собеседника:

- Хм… А вы слышали, что на днях вышла новая книга Верлена? – начать разговор было решительно не с чего.

- А вы ее читали? – юноша оставался так же безучастен.

- Нет, - Майер даже слегка покраснел.

- Ну, тогда вы, должно быть, увлекаетесь Верленом?

- Нет, - Герман Майер покраснел еще сильнее.

- Тогда, я думаю, эту тему не стоит и обсуждать. Скажите мне, что вы любите? – молодой человек наконец-то соизволил повернуться. Майер не видел его глаз в тени черной маски, но тонкие насмешливые губы выражали много больше, чем покажут самые трогательные распахнутые глаза влюбленной женщины. Он смутился, поймав себя на том, что внимательно следит за каждым изгибом этих губ, и перевел пылающий стыдом взгляд на стену. Сказать ему было нечего.

- Эмм, я… Мне в свое время нравилось читать… некоторых поэтов…

Юноша улыбнулся:

- Я вижу, что вы не особо разговорчивы. Жаль, потому что я люблю поговорить. Но что же? Мы не представились. Не люблю гадкие формальности, так принятые в этом обществе. Поэтому зовите меня просто Люсьен.

- Герман… Герман Майер, - внутри он чертыхнулся. Как будто нельзя было просто произнести имя!

Но юноша сделал вид, что не обратил внимания, и вновь отвернулся в зал.

- Хм, там все танцуют… Скажите, а вы любите танцевать?

- Да как-то не очень, знаете ли… - какая-то непринужденность юноши в разговоре постепенно передавалась и Майеру. Да и шампанское давало о себе знать.

- А вот я люблю, - с печальной непосредственностью заявил юноша. – Танец – это то великолепие, когда не нужны слова, взгляды, мысли. Когда можно молча закрыться ото всех, кроме того, с кем танцуешь, и лететь. В неизвестность. Жаль только, что почти никто не умеет сейчас танцевать по-настоящему.

- Отчего же, по-моему, многие здесь танцуют весьма неплохо, - Герман даже сам не ожидал от себя смелости перечить человеку, которого знал всего несколько минут.

- Вот именно, что «весьма неплохо», - грустно усмехнулся Люсьен. – Вы ведь наверняка знаете разницу между «неплохо» и «так, как должно».

- Но, может быть, не стоит так жестко судить? – второй бокал будто сам появился в руках. Герман удивленно посмотрел на него, но отпил почти половину.

- Ах, если бы вы знали, что такое настоящий танец, вы бы судили еще жестче моего, поверьте, - юноша становился все более печальным и пил все больше.

- Что же, быть может, вы меня научите? – третий бокал пошел совсем легко, и Майеру стало откровенно весело.

Люсьен вдруг резко повернулся к нему, расплескав немного шампанского. На секунду он замер, а потом расхохотался. Майер мгновенно потерял все веселье и покраснел от смущения и обиды.

- Имейте ввиду, что вы сами попросили, - юноша продолжал смеяться и вдруг схватил неожиданно сильной рукой Германа под локоть. Тот не успел даже опомниться, как оказался в центре круга насмешливо расступившихся танцующих. Он мгновенно вспыхнул и попытался вырваться, но откуда-то в Люсьене взялась та крепость, которой так не хватало порой ему самому. Одной рукой он прижал к себе красного и дергавшегося Майера, другой указывал всем остальным разойтись подальше. Потом обнял несчастного Германа обеими руками и кивнул в знак начала музыки.

Майер думал, что умрет прямо здесь от стыда. Казалось, все смеялись над ним и показывали пальцами. А когда началась музыка, он так испугался, что сейчас опозорится еще сильнее, что чуть не потерял сознание.

Но крепкие руки Люсьена держали его будто на весу. Взмахнул черно-красным вихрем огромный плащ, откинулись на плечи локоны цвета белого вина, приоткрылись тонкие губы. Движение слилось с сознанием, один поворот сменялся другим, но не было и малейшей усталости. Когда Майер стал способен ощущать хоть что-то, то его обожгли теплые пальцы Люсьена. Казалось, они раскаленным железом жгли сквозь перчатки, сквозь блузу, вызывая страшные, нечеловеческие воспоминания. Горячее сладкое дыхание словно играло с ним, то касаясь обнаженной шеи, то растворяясь в чужеродном воздухе. Чужеродном, потому что все было чужим, кроме танца. Все люди и весь мир. Только круг за кругом, развевавшийся плащ, белая горячая кожа. Легкие прикосновения к лицу, к рукам, к талии. Никакой страсти, никакого волнения, лишь полнейшее счастье. Бесконечное теплое молоко, сладкое вино, прохладный ветер. Не смущало ничего, тело просто само шло по правильной траектории, изгибалось в нужных местах, совершало правильные движения. И не было испуга, даже когда Майер почувствовал, что сильные руки подняли его в воздух и закружили в полнейшем безумии. Легкий взмах руки – и каблуки сапог почувствовали паркет. А потом настала темнота. Потому что Люсьен накрыл его плащом, прижав к своему жаркому и часто дышащему телу. И была тишина. И покой.

- Вот это настоящий танец. А теперь не откажетесь пройтись обратно? – прохладный шепот разбудил все то, что сумели заглушить смелые пальцы. Герман, вырвался из ослабевших объятий, запутался в плаще и бросился прочь из дома, остужая горевшие щеки встречным ветром. Слезы стыда текли по щекам, и ему хотелось забыть всю эту чертовщину и оказаться дома, в своей постели.

А Люсьен стоял, по-прежнему повернув голову в сторону только что хлопнувшей двери.

Майер совершенно не помнил, как оказался дома. Но зато отчетливо помнил горячие пальцы, державшие его во время танца. Но вовсе не сам юноша был тому причиной, а то состояние, которое он познал в неловких, но таких правильных движениях. Было стыдно и гадко. Потому что он боялся, что в нем проснулось что-то, что он тщательно прятал уже около двадцати пяти лет. Что-то, что позволило бы ему быть смелым и счастливым. И этому была причина.

Шатавшийся Майер приказал приготовить ванну и устало упал в кресло. В забытьи прошло несколько долгих минут. Затем машинально он погрузил уставшее тело в прохладную воду, неловкими пальцами в белых перчатках содрав ненавистный костюм. И тогда пришли воспоминания.

Революция… попытка революции. Совсем юный мальчик Герман, чьи волнистые каштановые волосы развевались по ветру всегда задорнее всех ребят, был в первых рядах. Идея стала для него всем. Что может быть прекраснее для юного и горячего мальчика, чем задорные друзья, море вина, высокие цели и прекрасная возлюбленная. Именно она и сдала их тогда. А дальше, вспоминать было так больно, что настоящий, взрослый Майер весь сжался от ужаса. Долгие пытки, подпольные и оттого еще более мерзкие. С тех пор у него не было ногтей на руках, зато остались полосатые шрамы на груди. И начались еще более долгие годы в тюрьме.

После освобождения он стал носить перчатки, бояться людей и переехал во Францию. Но даже здесь у него не было друзей и приятелей, и он вздрагивал от каждого прикосновения, хотя и был уважаемым человеком за счет наследства своего отца, который умер незадолго до его выхода из тюрьмы, сочтя сына пропавшим без вести и завещав ему все немалое имущество.

Такова была жизнь Германа Майера, тихая, забитая в самый угол человеческого существования. До бал-маскарада, вновь пробудившего пьяное чувство счастья и необходимости в этом мире.

Прохладная вода приятно освежала изможденное яркой краской лицо, смывала ощущение невинного восторга с тела. Но в нее невозможно было выплеснуть мысли. Прогнать, до боли в руках и сердце прогнать все воспоминания о горячей молодости и сочных танцах. Но они все равно приходили, пролезали грязными телами в окна, рвали белые перчатки, чистым нежным ветром щекотали глаза, вызывая вновь стыдливые слезы.

«Почему так? Кому-то суждено быть смелым и молодым, дозволено танцевать истинные танцы и вершить гениальные поступки. Почему так не могу… не мог я? Я слаб, мне страшно… А он… так молод, как раньше был я. Так смел и самодостаточен. Как это было давно…»

Тот вечер будил в Германе противоречивые мысли: все сознание противилось тому, чтобы вытащить из старого склада свежие эмоции, дышащие юностью. Он слишком хорошо помнил, во сколько они обошлись ему в свое время. И так и не смог перебороть себя.

Теплая и мягкая постель встретила Германа Майера нежным прикосновением и отправила в сон. Но и там его не покидали терзания, и там раз за разом он силился вырваться из бесконечных кругов танца.

Утро было хмурым и невыспавшимся. Оно молча заглотнуло измученного снами Майера на завтрак, слегка поморщившись от привкуса невысохших ночных слез.

Герман сел в постели, зябковато кутаясь в шелковые покрывала. Слабый утренний свет пасмурно продрался сквозь занавеси и нагло расположился у него в ногах. Сны все еще теребили Майера за волосы, но уже не так страстно. Губы его скривились в «приветственной» улыбке утру.

День не задался с самого начала. Все тянулось слишком медленно и приторно. В конце концов, за очередной попыткой открыть книгу и отпить кофе Герман поймал себя на мысли, что ему хочется посетить еще какое-нибудь веселое место. Неправильное желание. Так не должно было быть. Но после тщательных отговорок и слабых попыток сопротивляться он вновь наугад выбрал открытку. На этот раз та была в светло-голубой гамме и сообщала о приглашении на какой-то вечер. Кажется, собрание поэтов и их любителей. Но в принципе это было не так важно. По крайней мере, сейчас.

Этот вечер дохнул в лицо сладковатым дымом и небрежно предложил стул. У Майера закружилась голова, и он устало присел на свободное место. Поэты сменялись один другим едва ли не быстрее, чем вино в бокалах. Скука, ленивая надменность богемы – Герман уже жалел, что пришел сюда. Глаза его время от времени скользили по двери, но он предпочел этого не замечать. И медленно осознавал, что такой теперь будет его новая жизнь. Жизнь в попытке обрести невозможное, то, что он когда-то познал и усердно пытался забыть.

Так шла неделя. Неделя, полная воспоминаний и мыслей. Неделя, которая привела к решению найти Люсьена и поговорить с ним. Потому что никто в мире не смог бы понять и принять терзаний от счастья, кроме него, как думал Герман Майер. Нам всегда так кажется, когда мы встречаем новых людей, успевших произвести на нас впечатление. Зачастую это заблуждение, но все равно нам хочется верить, что именно этот человек поймет нас лучше всех и найдет время выслушать. И да будут счастливы те, кто не ошибся в своих убеждениях.

Смущаясь и нервничая от двусмысленности послания, Герман все-таки отправил письмо госпоже N, на празднике у которой, как мы помним, он встретил Люсьена, с просьбой подсказать, если ей, разумеется, это известно, адрес некоего молодого человека с густыми светлыми волосами. Ответ пришел так скоро, как Майер и не думал ожидать. Вскрывал конверт он с неприятным чувством, что этот момент сейчас обсуждает весь город. Там лежало надушенное письмо с адресом и несколькими ничего не значащими фразами. За окном был поздний вечер. Оставалось дождаться утра, чтобы совершить неприличный и неожиданный визит. А пока в распоряжении Майера было много шампанского.

Утром, в самое раннее время, возможное для визитов, хорошо напившийся Майер звонил в дверь двухэтажного деревянного дома, выполненного в каком-то старомодном стиле. Камень был бы здесь совершенно неуместен, но из-за этого дом мало сочетался с остальными. Хотя его хозяина это мало беспокоило.

Звонок визжащей собачкой изгибался под пальцем Майера до тех пор, пока дверь не приоткрылась, и в проеме не показалось темное личико с яркими глазами.

- К месье сейчас нельзя. Он еще спит, - на ломаном французском сказала девочка-негритянка.

Герман Майер грубо распахнул дверь, заставив маленькую служанку охнуть:

- А мне плевать, что он спит! Он вломился в мою жизнь, не спросив, хочу я того или нет! Теперь моя очередь! – да, он был совершенно пьян.

- Немедленно уходите, - робким голосом девочка в коротком свободном платье пыталась выпроводить незваного гостя. – Я вызову жандармов.

- Ха, да и черт с ней! – и Майер ударил девочку по лицу. – Немедленно позови Люсьена, или, как ты его там называешь, своего хозяина!

Девочка заплакала, а Майер собирался с расползающимися мыслями еще несколько секунд, но его отвлек скрип двер где-то наверху.

- Что происходит, Дженни? Кто-то пришел? – Герман глянул на верх лестницы, откуда раздавался такой знакомый голос, и обомлел. Люсьен, завернутый в дорогой шелковый халат, с растрепанными густыми локонами, неловко прикоснулся к перилам и повернул на звук лицо с невидящими глазами. – Дженни… Дженни, почему ты молчишь, - юноша нахмурился.

Майер стоял и не мог вымолвить ни слова. Вся пьяная наглость вмиг покинула его.

- Дженни, ты плачешь? Девочка, что случилось? Кто пришел? – он выглядел таким беспомощным по сравнению с тем человеком, которого Герман видел на балу.

Наверху хлопнула еще одна дверь, и из-за спины Люсьена вдруг появился другой мужчина, запахивающий халат на груди. Вглядевшись в лицо Майера, он на мгновение замер.

- Люсьен, милый мой друг, кто бы это ни был, он уже ушел. Наверное, какой-то безумец перепутал дом и всех нас разбудил, - его слова были совершенно неожиданны для незваного гостя.

- А Дженни?..

- Ах, Дженни. Она ушиблась дверью и теперь молчит, потому что боится, что ты будешь ее ругать за то, что она впустила в дом этого пьяницу.

- О, милая моя Дженни… Не бойся, иди к себе. Просто больше не открывай двери таким людям, - сколько тепла слышалось в голосе Люсьена.

- И ты тоже иди спать, Люсьен, - молодой человек ненавязчиво подтолкнул его к коридору. – А я пойду выпью чего-нибудь, раз уж проснулся.

- Хорошо, Андре. Я действительно устал вчера за последней работой. Пойду отдохну, - и он крепким, лишь чуть подрагивающим шагом отправился к дверям в комнаты. Второй молодой человек же резко спустился вниз, схватил Майера за руку и поволок в столовую, где чуть не швырнул в кресло и позвал девочку-служанку. Слегка успокоившись и приняв от нее кофе, он яростно заговорил:

- Ну и какого черта?

- Что…простите меня, но… - Майер уже окончательно протрезвел и теперь начал нервничать.

- Я спрашиваю вас, какого черта вы вломились в дом Люсьена и устроили такой скандал? Повезло, что я вас узнал. Иначе сейчас сидели бы в жандармерии.

- Но…

- И что скажете в свое оправдание? Сначала оставили бедного Люсьена в толпе, потом заявились к нему домой.

- Я… Я не знал, что он… слепой, - эта фраза была первым, что пришло в голову Майеру.

- А то по нему не видно, - тон молодого человека уже становился издевательским.

- Не видно, - откровенно ответил Герман.

- Ну да, он же великолепно танцует, да и его в доме госпожи N все знают, уступают дорогу, слушаются малейших жестов. Он привык не показывать свою слепоту, особенно под маской.

Майер вспомнил причину своего постоянного ношения перчаток и вздрогнул.

- Ну, так и зачем вы пришли?

- Я хотел поговорить… - Герман окончательно смутился.

- Что же, говорите со мной, я его ответственный секретарь, - юноша усмехнулся. – Зовите меня Андре. Я знаю о Люсьене больше, чем все остальные. Живу у него в доме, читаю ему книги, составляю компанию в прогулке и вечернем сидении у камина. Так что задавайте любой вопрос, если хотите. А потом извольте оставить нас.

- Как он… почему?..

- Вы хотите спросить, отчего Люсьен ослеп? – дождавшись утвердительного кивка, Андре продолжил. – Это печальная история, хотя было бы удивительно, если бы это было не так. Будучи мальчиком, он подавал надежду стать гениальным художником и танцором. Он рисовал и танцевал лучше всех мальчиков в мире. У меня до сих пор сохранился свой портрет, написанный его рукой. И где-то около пятнадцати лет он исполнял очередные па в зале с недавно вымытым полом. Потом поскользнулся и ударился головой о стоявшее рядом пианино. Будь оно проклято! Я был там, но ничем не мог помочь. До сих пор виню себя за это. А когда он очнулся, то уже ничего не видел.

Первые месяцы превратились в кошмар. Он никого не пускал к себе, а я спал под дверью его комнаты, дергаясь от малейшего шороха. Он не перестал танцевать, но рисовать… сами понимаете, - Андре закурил. – Вот. А однажды я услышал, как он что-то бормочет про кукол. Тогда он вышел из комнаты, спотыкаясь обо все, что попадалось под ноги и плача от боли. Упал мне на руки и начал говорить совершенный бред, как мне тогда показалось. Он говорил, что заново будет рисовать, только не на бумаге. Он собирался делать фарфоровых кукол. Я не поверил, но все равно целовал его волосы и плакал вместе с ним.

Теперь Люсьен – лучший мастер кукол в Париже, если не во всей Франции. Он делает кукол по человеческим лицам. Несколько прикосновений – и он уже все запомнит и перенесет в фарфор в точности, разумеется, уменьшив и придав некую «кукольность». Он видит не хуже нашего, просто если мы видим рассвет, то он – другую его сторону.

Вот и вся история. Вам интересно что-то еще?

- О… Но это же… невозможно.

- Люсьен – сильный человек, для него нет ничего невозможного. Но все же я бы хотел, чтобы вы покинули наш дом.

- Зря вы… Я только хотел поговорить.

- Ну да, и для этого напились и нагло вломились. Я не верю в бога и не буду милосерден. Так что уходите и ищите себе другой объект для разговоров.

- Молодой человек, как вы можете не верить в бога? Ведь это же… вся наша жизнь. Только глупец может отрицать бога, - в Майере совершенно неуместно проснулся учитель.

- Да? Вы уверены, что этим заставите меня верить? Зачастую мудрость фразы зависит от того, насколько красиво и надменно она произнесена. Поэтому, если вы не согласны со мной, то просто скажите об этом. И не смотрите на меня с высоты Пизанской башни. То, что она вечно склоняется и не падает, еще не значит, что она всем нравится. Уходите.

Герман тяжело встал и вышел из столовой, а затем и из дома. В его голове так и не укладывалось все осознанное.

День за днем после этой встречи он прокручивал в голове все произошедшее. Вспоминал невидящий взгляд Люсьена и терзался от этого еще больше. В душе гнездилась не то чтобы зависть, скорее какая-то непонятная обида. Почему он потерял вместе с друзьями всю жизнь, а этот молодой человек, казалось, был обречен на такое же жалкое существование, но нет, он нашел в себе силы жить и творить. Собственная слабость казалась ему несправедливостью, данной от бога. Того самого бога, в которого он раньше так истово верил. И, когда пришло письмо с посылкой со знакомого адреса, Герман Майер окончательно разозлился. Этот мальчишка еще смеет писать ему! Разорвав конверт, он опустил беснующиеся глаза на ровные строчки и разгорячено начал читать:

«Добрый день, мистер Майер (я думаю, что вам больше понравится, если я буду называть вас так). Не бойтесь, это письмо написано мной, а не под мою диктовку. За десять лет я выучился прилично писать. Андре мне все рассказал, и знайте, что я не держу на вас зла за тот утренний визит. Мне кажется, нам есть, о чем поговорить. Поэтому всегда буду рад видеть вас в своем доме. С почтением, Люсьен.

P.S. Я решил отправить вам подарок в память о том маскараде. Надеюсь, вам понравится»

Майер отшвырнул письмо, по его мнению, пропитанное наглостью и унижением. Рванул ленты на коробке, бумагу, сдернул крышку. Под тонкой рисовой бумагой аккуратно лежала кукла. Почти мальчик, но такой взрослый. В костюме пирата. У него были усики, носик и губки прямо как у Германа, только меньше. Майер уронил из ослабевших пальцев крышку и заплакал, роняя слезы на фарфоровую кожу безмолвной куклы. Он плакал, потому что человек, который сам потерял в этой жизни самое важное, дал ему надежду. Жаль только, что было слишком поздно.

Этой ночью загорелся старый деревянный дом посреди улицы. Дом, в котором жил лучший в Париже кукольный мастер. Потом жандармы найдут в обгоревших обломках тела молодого человека, маленькой девочки-негритянки и мужчины лет сорока пяти, на голове которого останется обожженная треуголка с вышитым белыми нитками Веселым Роджером, а на руках - потемневшие белые перчатки. А пока сам кукольный мастер сидел на влажной мостовой и невидящим взглядом смотрел на горевший дом.

Люсьен плохо понимал, что произошло, когда посреди ночи в его комнату вломился Андре, подхватил сильными руками и понес к выходу, бормоча что-то непонятное. Он плохо понимал, когда они вдвоем упали, и Андре хрипло и горячо шепнул ему в самое ухо: «Ползи вперед, там выход». Плохо понимал, когда на четвереньках полз на свежий воздух, обжигая ладони об угли и задыхаясь от жара и дыма.

Уже на улице он упал на живот на мостовую и откашлялся. Какая-то женщина из толпы зевак накинула на него простыню, но он даже не посмотрел на нее. Не мог посмотреть. И она отошла обратно в толпу.

Люсьен сидел на влажной и холодной мостовой, завернувшись в рваную и вонючую простыню. Его густые светлые локоны сильно обгорели, а из глаз сочились слезы. Он не видел, но чувствовал. Впереди горели его куклы. Впереди горела его жизнь. И для этого не было никакой другой стороны.