Виктор носил детство в спичечном коробке. С того момента, как мать сделала последний вздох и оставила его одного на этой земле в окружении вечно пьяного и уставшего от раковой жены отца. Тогда он издевался над ущербностью ребят, которых родители с наступлением темноты загоняли по домам. Оставшись один, огрызком яблока устраивал себе фейерверк из сонных ворон. Взглядом разводил мосты и плакал в карман.

Со временем он стал ксерокопией своего отца — огромный грушевидный нос, рыжие волосатые кулаки, изъеденные губы и полосатые погоны. Вот уже тридцать лет, как ему нечего и некого было терять — а оттого он был самым холодным и бесстрашным воином в нашей роте. После того, как Виктор побывал в плену и получил ранение в грудь, его жизнь стала для нас легендой. О нем рассказывали женам, детям, тещам. Ему подражали в оригинальной манере шнурования ботинок и ношении берета. Он шутил над нашей зависимостью от женщин (к которым мы обращались с наступлением темноты) и родителей (на поездку к которым, тратили каждый очередной отпуск). Холостыми устраивал себе фейерверк из птиц и причащался к граненому.

Вчера на празднике города мы втроем пили водку на дырявой скамейке, мерились силой и тянули табак, перемешанный с дымом осенних мусорных куч. Виктор вызвался гонцом за пирожками с картошкой.

Бабка протягивала Виктору запотевший от домашней нежности пакет с пирожками, а он бил себя по карманам рыжими и волосатыми. После — упал на колени и бил рыжими и волосатыми по асфальту.

- Я потерял коробок! — несвязно орал он, — его нигде нет! Где мой коробок?! Ты его украла, старуха?!. Гадкая старуха, отдавай коробок!

- Прикрой Виктора! — на автомате скомандовал я.

Федулов, нагнувшись под пролетающими со свистом взглядами счастливых горожан, рванул к Виктору. Согнул его пополам, воткнув лицом в колени, и пьяно плюхнулся рядом.

Прохожие хороводом любопытствовали рыдающей горе защитного цвета.