Кирилл Берендеев
* * *
– Она приезжает, – произнесла жена негромко. Я обернулся, замерев; рука не донесла чашку до посудомоечной машины. – Да не смотри на меня так, будто не понимаешь, о ком я говорю. Твоя любовь до гроба. Я получила письмо. И замолчала. Чашка звякнула о металл перегородки. Мне показалось, что упала. Но повернуться проверить, я не смел. – Когда? – Пришло во время заседания, – жена извлекла желтый конверт фельдъегерской почты: – Так что танцуй. Уголки рта нервно дернулись, пытаясь изобразить улыбку; – неудачно. Она сжалась в комок, передавая мне конверт, словно ожидая электрического удара от соприкосновения. Конверт упал на пол. Я наклонился, вынул лист гербовой бумаги. Строчки прыгали в глазах, мне едва удавалось ухватывать смысл. – Приезжает на открытие медико-реабилитационного центра для детдомовцев как патронесса программы «Милосердие без границ». Просит аудиенции у меня и министра здравоохранения. Жена молчала. Затем повернулась и, по-прежнему не произнеся ни слова, вышла из кухни. Я слышал, как она снимает пальто, вешает в шкаф. Зазвонил ее мобильный. Короткое «да-да», и разговор прервался. Я подошел к ней. Обнял за плечи, она отстранилась было, но затем порывисто повернулась и молча прижалась к груди. Руки сжаты в кулаки, казалось, она хочет и крепче вцепиться в рубашку и ударить с силой. Я поднял ее голову – глаза оставались сухи. Минутная слабость прошла, теперь она была сама собой. Той, которой ее привыкли видеть – все остальные. – Конверт доставили в два, – короткий вдох-выдох; теперь все позади. – Я расписалась за тебя и уверила, что оба прошения будут удовлетворены, ни от кого возражений не последовало. – И тут же: – Ведь так, да? Я мелко закивал, затряс головой. Прошептал «спасибо», кажется, слово благодарности слышал только сам. Хотел добавить что-то еще, но фразы, толпившиеся в мозгу, застревали, так и не обретя нужной формы. Объятия не разжались, мы цеплялись друг за друга, словно попав в жестокий шторм. Наконец, она отстранилась. – Ну, все, все, будет нам. Письмо отправлено, визит намечен на двадцатое – двадцать второе. Официально она примет участие в подписании новой программы, предусматривающей расширение связей и инвестирование в проект дополнительных двадцати миллионов новых рублей от имени титульных партнеров. Сама, – долгая пауза, – вкладывает двести миллионов долларов в игрушки и учебники. Двести миллионов. Это при том, что ее нынешнее состояние оценивается в три миллиарда. – Сколько это в рублях. Миллионов пять? – Чуть больше. Бросается последним, словно, – она замолчала и продолжила другим тоном: – Словно жест отчаяния. Или, – знакомая усмешка, – коленопреклоненная просьба. – И тут же, закрыв мне рот тонкими пальцами: – Все, сказала глупость, прости, прости, прости. Простил? Я кивнул. Вздохнув и знакомо, даже по репортажам, отбросив назад волосы, продолжила: – Визит к министру связан с ее рукой. Не мне тебе объяснять. Так что неофициальная часть затянется надолго. А потом она отбудет на родину, на свою бесконечную тяжбу с правительством Штатов. – Уж лучше бы в изгнание на Кубу, как не раз предлагали. Она кивнула. Куда уверенней. – Возможно. И отправилась в гостиную. Через несколько минут я услышал, что «премьер-министр сегодня провела внеплановое заседание расширенного состава правительства, на которой обсуждались вопросы, ставшие традиционно болезненными в наше время: о полном снятии запрета на регенерацию». Я вошел – она смотрела новости, смотрела на себя в Малахитовом зале заседаний, в окружении представительных мужчин за сорок и пятьдесят, смотрела и тихо улыбалась. Два года назад, когда партийные блоки только сформировали большую коалицию и выдвинули ее общим кандидатом в премьеры, в качестве своеобразной разменной монеты, на фоне соратников, она выглядела еще удивительней. Еще краше. Как цветок, затерявшийся среди холодной серой равнины. Ведь тогда ей было всего тридцать два. За прошедшие годы она разровняла коалицию, подчинив ее своим устремлениям. Прежние лидеры, мнившие себя шахматистами, ушли в небытие. А шахматная партия, начатая ими, стала реальней самих заигравшихся гроссмейстеров, оставивших самого молодого премьера в истории в гордом одиночестве, королевой, поставившим шах и мат двигавшей ей руке и руке, ей противодействовавшей. Я присел тихонько, любуясь ее точеным профилем. Четыре года назад я имел удовольствие впервые увидеть его при обстоятельствах весьма банальных – но сколько же всего вместилось в этот крохотный даже по человеческим меркам промежуток времени. Я смотрел на ее улыбающееся лицо, погружался в то сладостное забвение, что даровала она своим знакомством. Забвение, о котором я так мечтал в то время. А сегодня оно снова напомнило о себе, кольнув мое сердце, и сжав ее. Я уткнулся лбом в сложенные ладони: сколько бы ни прошло дней, недель, или лет, но стоило только назвать имя, нет, имя сегодня даже не произносилось, стоило упомянуть – неосторожно брошенной фразой – и все возвращалось на круги своя. Будто не было ни недель, ни лет забвения. Которые оба, мы с ней, так старались возвести, оберегая нашу хрупкую, хрустальную, связь от той, что все равно прорывала любую преграду, любую возведенную стену, любой железный занавес. А сегодня нам пришлось вспомнить о ней. В конце года досрочные выборы в Вече – молодая председательница спешила создать новую коалицию, закрепить успех, утвердиться, получив вотум народного доверия, и с ним спокойно доигрывать теперь уже свою шахматную партию. Главным пунктом в которой оказалась та самая «моя любовь до гроба», как сказала жена, патронесса фонда «Милосердие без границ», за которой помимо ее нынешних дел, стояли дела давно минувшие: за всеми нами ходят неотступно наши тени, не давая ни сил, ни возможности обернуться. Прежде прожигательница жизни, эдакая оторва, получившая три месяца тюрьмы за вождение в нетрезвом виде, известнейшая личность в кругах золотой молодежи, эдакий антипример для подражания, – тогда это почему-то называлось «светская львица», – кумир одних и красная тряпка для других, ныне резко переменившая род занятий, став послом доброй воли ЮНИСЕФ и ярой сторонницей регенерации. Большинство населения нашей маленькой республики в той или иной степени поддерживало регенерацию, – гражданские войны у соседей и хлынувшие оттуда мигранты, оказали свое влияние. Правда, далеко не все поддерживали приезжавшую из-за океана носительницу идей, готовую на личном примере доказать и безопасность и необходимость сей методы; но расширенное заседание блока носящего фамилию моей жены, решило рискнуть. И глава, не колеблясь, дала добро. Теперь, на заседании, пришло письмо – о дате визита, сроке и целях – официальных и полуофициальных, тех, что должны просочиться в печать. Конечно, в списке контактов значился я, иначе и быть не могло. Иначе и невозможно было представить. – Избирателям это не понравится, – жена будто читала меня, как раскрытую книгу. Я всмотрелся в телекартинку, нет, просто мысли совпали с репортажем с открывающегося центра. За время трехминутного ролика мое знакомство с бывшей светской львицей помянуто было дважды. Что же, пока не так много – в прошлый раз, едва заговорили о возможности визита этой особы на открытие центра, оппозиционный канал показал кадры из старого фильма, снятого по моему сценарию, слава богу, не самые откровенные. На тех съемках мне и довелось познакомиться со «своей любовью до гроба». Странное это было время, очень странное…. По истечении шести лет даже не верится, что все это было когда-то. Со мной, с ней, со всеми нами. Впрочем, за мою сорокалетнюю жизнь произошло столько всего, казавшегося невероятным, невозможным, немыслимым, что хватило бы на десяток других жизней. Да, лучше бы других…. В день визита в аэропорту ее встречал сам министр здравоохранения; небольшое нарушение протокола. Стоял у трапа, вглядываясь в темное нутро самолета. Ее фигура показалась в проеме, я невольно вздрогнул. Она стала спускаться, камера невольно качнулась влево. Приталенный строгий пиджак темно-багрового цвета имел лишь один рукав; на месте другого закройщик не оставил ничего, даже намека, словно у всякого человека изначально предполагалась одна левая рука. Как у нее. Вот уже полтора года. Ни культи, ничтожного хотя бы обрубка – рука отрезана точно по плечу, отсечена столь точно, будто готовилась под этот пиджак, цвета пропитавшейся крови. Министр так же смутился, увидев однорукий пиджак, служивший еще и напоминанием ему о предстоящей работе. Вручил цветы, она что-то сказала ему, он медленно кивнул в ответ и поцеловал единственную руку. А затем повел до машины. День был пасмурный, накрапывал дождь, до самой машины за ними неотступно следовал черный человек с огромным зонтом. Эдакая безмолвная тень, вынырнувшая из глубины прошлого. Она раз обернулась на человека в черном, но немедленно отвела взгляд. Мне показалось, она вздрогнула. Или я вздрогнул, неожиданно встретившись с ней глазами. Жена сидела в кресле, смотрела больше на меня, нежели на телевизор. Хотела что-то сказать, но, упрямо мотнув головой, передумала. Потом, не дождавшись окончания новостного блока, передаваемого по госканалу, вышла из гостиной. Я услышал только, как дверь ее комнаты тихонько затворилась, разъединяя нас. Мне еще подумалось: как же много существует дверей, и как часто они разделяют нас. Разрывают разговор, оставляя его незавершенным, отложенным и позабытым. Накапливая незаконченные воспоминания, сбирая поблекшую мозаику давно минувших встреч, оборванных мимолетно, незаметно, заставляя всякий раз, вспоминая, краснеть пред самим собой за ту забывчивость, за ту закрытую дверь, что снова и снова оказывалась меж нами. И неважно о ком я думал в те минуты. О ней или о другой. Я подошел к комнате, постучал, она не ответила, но я заглянул. Жена сидела на кровати, глядя в окно, спиной ко мне. Я присел рядом. Так же молча. Какое-то время сидели друг подле друга, не говоря ни слова, затем она осторожно склонила голову на мое плечо. Хоть этому разговору случилось не прерваться. Вечером она все же нарушила негласное табу и заговорила о встрече. Коротко, всего в нескольких фразах. – Завтра в десять тридцать, – напомнила она строки протокола. – У тебя в зале заседаний. И постарайся сдержать себя при журналистах, они будут-то всего десять минут. За это время можно поговорить о приютах или беженцах, благо натурализованных мигрантов у нас в стране предостаточно, злосчастное наследие прошлого и так далее, – она смотрела в сторону, я никак не мог поймать ее взгляд. – Ты ведь занимаешься этим, тебе и карты в руки. Десять минут, и она в полном твоем распоряжении. Странным было это напоминание. И о моей должности, и о переговорах за закрытыми дверями. Я попытался ответить, но жена покачала головой, отвергая все несостоявшиеся доводы. Она хотела быть готовой ко всему. Тем более, скоро выборы. А в любой речи она заявляла о себе больше как о политике, нежели представительнице слабого пола. Да и говорила всегда именно в мужском роде: «я, как премьер»…. Женщина в ней проявлялась лишь в короткие часы свободы от обязанностей. Те часы, коими мы особенно дорожили. Редкая возможность быть близкими друг другу – сколько их накопилось за три года ее премьерства – наверное, чуть больше, чем с той, ревность к которой так мучила сейчас ее. Все прошедшее время. Все годы, проведенные вместе. Так мне кажется. Ведь я так и не отпустил «свою любовь до гроба» – наверное, потому, что она таковой и являлась. И я, и жена, мы оба чувствовали это, ощущали как неизбежность, старались бежать, и старались напрасно. И почему мне кажется, старались бежать? Скорее, приспосабливались, как могли. Она возводила стены, я расставлял новые фотографии. Возможно, ребенок…, но моя жена была неспособной к зачатию. Даже теперь, когда лучшие светила бывшей России и стран зарубежья собрались в нашей тихой гавани нейтрального государства. Республика с самого начала заявила о своем нейтралитете, это и помогло нам выжить в годы лихолетья новых гражданских войн, полукольцом с юга опоясавших нас. Справиться с потоком беженцев, среди которых кого только не было. С упадком экономики, обрывом торговых связей и прочим и прочим, чем обычно заканчивается распад прежде, казалось, нерушимого государства. Но мне кажется, Россия никогда такой не была, стоит лишь вспомнить обо всех внутренних конфликтах, горячих и холодных, ее недолгой истории. Как и истории прежнего государства, частью которой была она. Теперь само название той страны скорее миф, легенда об Атлантиде, нежели память о реальной стране. Недаром же значки, майки, кепки и прочее шмотье с атрибутикой СССР так охотно покупается и носится не только заезжими туристами. – Об одном попрошу – если вздумаете бежать от чужих глаз, убедитесь хотя бы в безопасности убежища. И в отсутствии погони. Ей не привыкать по прежней-то жизни, она найдется, а ты…. И резко замолчала, отвернувшись к стене. Я подсел, на ее глазах бесценными перлами блестели слезы. Пальцами осторожно отер их, скрывая навечно. – Господи, я говорю всякие мерзости, – прошептала она, обращаясь больше к Нему, нежели ко мне. – Но эти дни…. – Один день, милая, – ответил я. – Всего один день. И все вернется на круги своя. – Да, – медленно произнесла она, закусивши губу до крови, – именно. Все вернется на круги своя. Не хочу даже об этом думать. – Все пройдет, – повторил я. – Всего один день. Тебя не будет в городе. Никого не будет. – Тебя тоже не будет. – Всего один день. Она устало вздохнула и попросила отпустить ее. Ведь ей тоже надо быть готовой к завтрашнему дню. Я молча повиновался, неохотно разняв руки, словно в этот момент терял самое дорогое, что имел. Может быть, так и было. Может быть. Если бы знать. В девять тридцать самолет премьера улетел в Киев. Через час к зданию правительства, синхронно с боем часов в моем кабинете, подъехал черный лимузин. Шофер стремительно выбрался из машины и открыл дверь. Я замер. Внизу засверкали, разгоняя сгустившуюся темень, блицы фотоаппаратов, вспыхнули огни телекамер. Она выбралась, близоруко сощурившись, ослепленная сиянием после полумрака салона. Минута – и сияние исчезло с улицы. Но не сгинуло, просто переместилось внутрь, вошло следом за ней, и теперь методично, этаж за этажом приближалось к дверям моего кабинета. Когда в коридоре послышался шум шагов и громкие голоса, я вздрогнул. И еще раз – когда услышал ее голос. Незабываемый, ни с каким его невозможно было спутать. Дверь распахнута кем-то из обслуги, она вошла. Я замер, вцепившись в спинку кресла. Замерла и она, но лишь на мгновение. Глаза неотрывно смотрели на меня, не замечая ничего вокруг. Давно привыкшая к подобному ажиотажу, она видела лишь цель и научилась давно не замечать ничего, кроме нее. Так давно – наверное, с самого детства, ведь уже и тогда, как наследница могущественной ресторанной сети…. Она прошла уже три шага, прежде чем я сдвинулся с места. Протокольного сближения не получилось, я едва отошел от кресла, как она была рядом со мной. И знакомый до боли запах духов просочился через ноздри в сознание. И снова промашка, я механически стал вытягивать правую руку, и лишь затем дернул левой. Неловкое рукопожатие, она произнесла несколько приветственных слов, на которые я сумел ответить лишь слабым кивком и приглашением в переговорный зал. Мы сели друг напротив друга, снова пауза. Просочившиеся следом журналисты немедленно ощетинились копьями микрофонов. На столе лежали заботливо заготовленные мною заранее листы шпаргалки, неловко работая одной рукой, она достала из портфеля, поднесенного помощником, прозрачную папку. – Очень рада, что получила возможность прибыть к вам с визитом, – первые ее слова, проникшие в мое сознание. Я кивнул, стал отвечать тем же протокольном штилем, изредка поглядывая в листки. А затем, наше счастье, журналистов попросили убраться – положенные десять минут, показавшиеся тяжким испытанием, в чем-то подобным танталовым мукам, истекли. Дверь закрылась, она накрыла мою руку своей; я снова вздрогнул, медленно покачал головой. – Ну, здравствуй, – произнесла она с едва заметной хрипотцой. – Здравствуй, – ответил я, беря ее руку и оборачиваясь на дверь в приемную; мы были одни, но само место препятствовало какой бы то ни было интимности. Близкого, а не казенного разговора с глазу на глаз. Словно в самой постройке здания изначально закладывалась невозможность поговорить по душам. Мы помолчали, кажется, она почувствовала то же. И спросила насчет запасного выхода, я кивнул на дверь, ведущую к черному ходу. А потом покачал головой. – Журналисты заметят – лестница все равно выходит в вестибюль. А их там… ты сама видела. Она кивнула задумчиво. Но через минуту произнесла: – Значит, надо договориться о встрече в другом месте. Примерно так…, – у нее действительно был богатый опыт, подсказавший удачное решение. Коему мы и последовали. Не сразу, пришлось обождать положенные регламентом официальных встреч полчаса. За это время мы говорили о чем-то, вернее, пытались говорить, но беседа не клеилась. А большею частью просто сидели, молча глядя в глаза, держа руку в руке. Я не смел брать ее ладонь в свои и подносить к губам, как делал не раз и не два прежде – будто это могло навредить: нам или ей, даже не знаю. А она… тоже ждала условленного часа расставания. Казалось, нам обоим встреча невыносимо тягостна, так что едва минуло отведенные полчаса, она немедленно поднялась и поспешила покинуть апартаменты, поспешила так, что я едва успел выйти следом за ней к журналистам, ожидавшим нас в приемной. Разыграть новую церемонию оказалось проще – я уверенно пожал руку, сказал несколько довольно высокопарных слов на прощание, пообещал содействие в нелегком труде и в ответ получил те же самые обещания. Внешне выглядело все очень благопристойно, мне позволительно было даже проводить ее до машины, чем я и воспользовался, поцеловав руку. И ни на секунду не задержав ее в своей ладони. Машина умчалась. Я ответил на несколько традиционных вопросов, один неудобный и отшутился, как смог. Затем объявил о своей большой занятости и вернулся в кабинет. Где и выжидал еще с час, покуда последняя засада одного из таблоидов не скрылась, устав ждать или найдя более любопытный сюжет для первой полосы. И только затем спустился и сел в припаркованный у дверей автомобиль. И вдавив педаль газа в пол, устремился прочь из города. На такой безумной скорости, далеко за сто километров, меня не преследовали не только сотрудники ДПС, но и самые отчаянные папарацци. За городом проехал километр по шоссе, скатился на извилистую бетонку, а после, бросив автомобиль, пошел пешком через луг. Облака поднялись, но их цвет оставался свинцовым, отражаясь в глади неторопливой реки. Горизонт потемнел, сливая воедино блеклые небо и землю. Она стояла у тонкой березки на самом краю обрыва, вглядываясь в нескончаемую даль лесов, протянувшихся, насколько хватает глаз, на том берегу. Заслышав мои шаги, не повернулась, ожидая, когда я подойду и обниму ее за плечи. Как прежде. Вот только рука соскользнула, и мы разом вздрогнули – Я не увидел твоей машины, – прошептал я, прижимаясь к ней. – Красивое место. Здесь хорошо и спокойно. Левитан действительно рисовал похоже? – и, поскольку я не ответил, добавила: – Не волнуйся, я отпустила шофера на два часа, пусть пока покатается по шоссе, – она действительно все предусмотрела. Как предусматривала всегда в таких случаях… давно, много лет назад. В другое время, в других местах, так не похожих на это. – Хорошо, что твоя «тойота» без мигалки и прочего, если мимо проедут, не заметят. – Мне и не положено. – Тем лучше. Может, присядем, я не хочу отсюда никуда уходить. Я кивнул, сняв плащ и расстелив его на самом краю обрыва, подле березки; чтобы можно свесить ноги и болтать ими, как в детстве, когда я приводил сюда свою первую подружку. Лет в тринадцать или четырнадцать, кажется. Когда мир был другим, и последний раз в классе писали сочинение на тему «Мы молодые хозяева земли». За истекшие двадцать пять лет от этой земли остался лишь жалкий клочок. Я был гражданином уже третьего государства, не меняя своей географии, страны мельчали, размалываясь в жерновах истории, все это время, до самых последних лет мне отводилась роль наблюдателя этого удивительного процесса обрушения. Да и теперь, чью судьбу, кроме своей собственной, я вершил? – может, той, что любит меня, и покинула меня или той, что любит, но вернулась ко мне. И я ли вершитель судеб этих женщин – или они сами творят мою жизнь, воздействуя попеременно; а я, подобно гонимому ветром паруснику, пытаюсь пристать то к одному берегу, то к другому. Она прижалась ко мне, и мысли разом замерли, остановили бег. – Как ты? – Сейчас хорошо. А ты? – Да… конечно, да. Странно, сколько мы не виделись, а у меня такое чувство, будто расстались вчера. Или не расставались вовсе. – У меня тоже. Ты выбрал очень хорошее место. – Я старался. Здесь прошло мое детство. – У тебя было хорошее детство. – Ты права. Здесь я был счастлив. – А сейчас? – Поэтому я и пригласил тебя сюда. – Ты не ответил на вопрос. – А разве на него можно ответить как-то иначе? – Наверное…. А где твоя заколка для галстука. – Ты же знаешь, я не ношу галстуков. – По-прежнему? – Разумеется. После того случая я не могу поступать иначе. Но заколка всегда со мной, она в кармане пиджака. Сейчас достану. – Я верю. – И все же мне надо тебе это доказать. Она засмеялась. Я давно не слышал ее смеха, звонкого, заливистого. Словно ничего не переменилось, нет, словно, груз будущего, нанесенный на минуты, вспоминаемые нами, внезапно исчез, испарился, тяжкая муть поднялась со дна, обнажив бесценные кристаллы. Я осторожно вынул заколку белого золота, украшенную темным, почти черным изумрудом. Единственный подарок, полученный от нее шесть лет назад, во время съемок моего первого фильма в Европе. Фильма по моему сценарию, если быть совсем точным. Изначально это был фильм ужасов, правда с немалой пригоршней эротики, ведь в нем принимала участие та, чьи откровенные съемки на камеру мобильного телефона прежнего дружка не видел в Сети только ленивый. К тому времени мы были уже близки, собственно, близки мы стали едва ли не на первой неделе, еще в павильонах студии «Европа», когда объявлялся перерыв или менялась экспозиция. Так что наши частые отлучки воспринимались режиссером как мелкая неприятность – финансировала фильм она, а посему любая ее блажь принималась должным образом. Тогда блажью стал выгнанный из России молодой сценарист, которого она и пригласила в свой фильм. Я уже был знаком с ней – заочно – по телевизионным или газетным новостям или хотя бы по тому видеоролику с мобильного. Но не находил ни привлекательной, ни интеллектуальной, а потому искренне не понимал, почему остальные либо ловят каждый ее жест, истекая слюной, либо плюют в ее сторону. Вплоть до того момента, пока сам не встретился, не пожал руку, не вступил в беседу…. Возможно, она просто захотела меня, случайный позыв плоти, ведь для нее всё и вся дозволено. Вероятно, я не стал противиться по той же причине – по ее причине. Она не меняла меня в качестве любовника два месяца в студии и две недели натурных съемок в мексиканской сельве среди заброшенных храмов. Во время съемок в одном из них она и подарила мне ту заколку для галстука. Что это было – случайное желание расплатиться, или же… трудно сказать. Когда мы были в храме, в подземной его части, началось небольшое землетрясение, в Мексике такие не редкость. Песок просыпался дождем из щелей и стыков каменных глыб на наши головы. Вся мощь сооружения, нависшего над нами, заходила ходуном. Началась паника. Она забилась в угол, я испуганный не меньше, схватил ее и потащил по каменным ступеням наверх. Уже через минуту мы созерцали мягкий дневной свет, сквозь зелень успокоившейся сельвы, – толчки прекратились, так же резко, как и начались. Тогда, у стены тысячелетнего храма, она и протянула мне заколку. Без единого слова. «Я не ношу галстуков, ты же знаешь», – возразил я, растерявшись, и не зная, как принять столь дорогой подарок. Но она настаивала, а когда я стал отпираться, с каким-то отчаянием. Поневоле я подчинился и убрал безделицу во внутренний карман пиджака. Не понимая еще, что она будет значить спустя несколько месяцев. После съемок мы расстались – у нее были другие планы, в которые я не входил. У меня – предложение от студии, не терпевшее отказа. Некоторое время спустя, посчитав отношения законченным, я сошелся было с одной из костюмерш – прошедшие месяцы надо было если не забыть, то хотя бы заслонить – клин клином выбивают. Но в этот момент снова появилась она. Будто почувствовала. – Ты всякий раз при встрече доказываешь наличие при себе моего подарка. Будто готовишься заранее. – Знаешь, на всякий случай я всегда ношу его с собой. – На какой случай? – Чтобы удостовериться в том, что было. Она покачала головой. И поправила. – Что есть. – Да, конечно, и что есть. А тогда – наверное, мы просто не понимали всего этого. Не строили планов, расходились без предупреждения, сходились по страстному желанию; – сколько месяцев это продолжалось? Не могу сказать точно – два фильма было выпущено с моим участием. Прежде, чем она первой задала вопрос о заколке. С той поры и ставший нашим паролем. Вернее…. – Ты никак не можешь забыть? Я покачал головой. – Ты тоже. – Наверное, нам и не следует ничего забывать. Мне кажется это противоестественным. Как будто стараешься уйти от самого себя. А ведь это невозможно, – и неожиданно: – Ведь поэтому мы и здесь. Я не знал, что ответить, а она, почувствовав мое молчание, продолжила. Она не умела молчать наедине. Или не хотела. Постоянная потребность высказаться, как боязнь, что может случиться непоправимое. Как, собственно, и случилось тогда, по прошествии двух лет нашей суматошной, страстной, но какой-то очень беспомощной связи. – Если бы мы могли не молчать, наверное, все было бы иначе. Но я не жалею о случившемся. Глупо переживать о том, что никогда не вернешь, ведь так? – она говорила все быстрее, словно боялась не успеть, говорила за нас обоих. Я подумал, как же пришлось ей тяжело выдержать час молчаливого ожидания наедине. То была очередная глупость с ее стороны – вождение в нетрезвом виде. Прежние сходили с рук, она отделывалась штрафами, в худшем случае часами принудительных работ. Но чаша терпения Фемиды переполнилась: ей дали три месяца. СМИ захлебываясь, пересказывали эту новость. Ее отец, узнав о решении судьи, отреагировал незамедлительно. И хотя обычно он в дела дочери не вмешивался, нынешняя выходка оказалась последней каплей. Она лишилась наследства. Отец, потом, конечно, смягчился, но в тот момент…. Бросив дела, я немедленно вылетел в Штаты. Она осунулась и похудела за две недели заключения. Увидев меня через стекло, долго не могла сесть, все водила руками по преграде, пытаясь хоть так почувствовать тепло моего тела. Пыталась соединить ладони, но через сантиметр пуленепробиваемого стекла не чувствовалось ничего, кроме холода. Наконец, она опустилась на стул и устало взяла трубку. Попросила рассказывать меня только о себе, видимо, и в каменные стены проникал все тот же девятый вал информации вставшей на уши прессы. Я начал, неловко, несуразно, перебиваясь с одной банальности на другую. Вот, скучаю, работаю над сериалом о Бисмарке, жду твоего возвращения, работа не клеится, продюсер сменился, в Европе холодно. И замолчал на полуслове: сказать больше оказалось нечего. Слышал только ее дыхание в трубке. И тут она вспомнила о заколке. Я похолодел. «Я принесу тебе ее завтра, сейчас не могу, я ошибся, прости, я надел другой пиджак», – а в ответ донеслось отчаянное: «Ты предал, ты знал, ты столько времени ждал свидания, я столько времени ждала его, я надеялась, ты ведь обещал…». Она говорила и говорила, все быстрее и яростней, а затем, вскочив с места, шарахнула трубкой по стеклу, раз, другой, третий. Надзиратели немедленно скрутили ее, вырвали расколотую трубку, ко мне подошли, попросили покинуть помещение. Я шел в том же направлении, что волокли ее, и не мог отвести взгляд, не мог отделаться от ее взгляда, отчаянного, молящего, пылающего яростью и страстью. Покуда железная дверь не грохнула, отрезая меня от внутреннего пространства ее нового мира, выбрасывая за порог. Тогда я впервые почувствовал себя наедине. В одиночестве. Без нее. Казалось, что-то переломилось, когда захлопнулась дверь, хрустнуло, обламывая нашу связь. И теперь…. Мой новый визит к ней оказался неудачен – она попросту не захотела встречаться. Я покинул Штаты на следующий же день. Тогда мне показалось, что связь сломлена окончательно, я не стал дожидаться, как обещал, конца ее срока, и поспешил на родину. Вернее, в ту страну, которая, после развала двух предыдущих, автоматически стала моей родиной. В Европе меня уже не ждали, проекты с моим участием раз за разом терпели фиаско, а развал России вызвал новый приток перспективных мигрантов. Я остался без работы и устремился в ее поисках назад. Там я повстречал свою будущую избранницу. Вскорости женился на ней. Но странное дело, никак не мог выложить из кармана пиджака ту самую заколку. Перекладывая во все новые карманы, я таскал ее всюду: поначалу жена ничего не знала о ней, но когда узнала, простила эту мою блажь. Ведь та осталась далеко за океаном. Так далеко, что на полтора года мне самому показалось, что я забыл обо всем. – Наверное, ты права, – медленно произнес я, невольно скашивая глаза на пустое плечо. Оно притягивало взгляд неумолимо. – Разумеется. Как бы мы ни менялись, внутри нас есть нечто, что всегда останется неизменным. Такой стержень, по которому и определяется человек. – А как же пословица: времена меняются, и мы меняемся вслед за ними? – Человек всегда остается тем, кем родился, все изменения носят поверхностный характер, как это… приспособление к окружающей среде. Ведь и ты, и я изменились, кажется, очень сильно изменились, но, несмотря на то, как сильно мы изменились, мы остались прежними. Хотя бы в отношении друг друга. Мы и изменились только для того, чтобы остаться прежними. Разве не так? Наверное, она была права в этом и тогда, когда, два года назад, я услышал в телефонной трубке ее голос. Жена была в отъезде, странно, но она об этом узнала; предложила встретиться – и на две недели я выпал из жизни. Вернулся в жизнь предшествующую? – не могу сказать. Да в каком-то смысле так оно и случилось, я был с ней, и был счастлив. И она отвечала мне взаимностью. Только чего-то не хватало нам в этом новообретенном счастье. Какой-то мелочи – вроде той самой заколки. Чего-то что не только словами не объяснишь, да и сам осознаешь лишь по возвращении в мир прежний. Жена моя уже делала головокружительную карьеру – в рушащемся мире только такие и существуют. И только таких выбрасывает из бурных вод на долгожданный берег. Я прилепился к ней, меня выбросило следом. И, глядя в бурные волны, долго не мог постичь, каким удивительным образом мне удалось оказаться так далеко от смертоносных рифов, так близко к песчаным отмелям, чтобы иметь возможность встать и пойти. Пускай и опираясь на ее надежную руку – тогда я нуждался в надежной руке. Впрочем, почему только тогда? Я снова бросил взгляд на место, где должен был находиться ее правая рука. Она резко переменилась, когда случилось непоправимое, столь резко, что следующим звонком я не узнал голоса «моей любови до гроба». Хотя, нет, она начала меняться и раньше – наверное, еще когда мы расстались, за те два почти года. Да и потом, мы слишком мало и редко встречались, чтобы понять происходившие перемены. Ту разницу, которую надо было преодолеть, чтобы снова сблизиться. Отсюда, кажется, и эти все увеличивающиеся сроки расставаний и короткость встреч. Чтобы не дать чужому стать меж нами. Чтобы ничего чужого в нашей другой жизни не проникло в жизнь эту. Ту, что сейчас под березой над обрывом. Вот только после той трагедии уже не получалось. Ведь подобного изъяна, как ни старайся, не скроешь. А в тот раз…. Она сухо рассмеялась в ответ, поздравила меня – с чем? – не могу сейчас припомнить. Что-то относящееся не столько ко мне, сколько… да, возможно, речь шла о последнем моем назначении. Она говорила, в Штатах внимательно следят за развитием событий на территории бывшей России. А я ведь еще номинально значился ее близким … а она продолжала оставаться столь же известной. И у себя, и у нас. Пускай иначе вела себя, но разве это перерождение не менее интересно, чем всё, предшествующее ему? – Ты молчишь, – не вопрос, констатация факта. Я кивнул. – Прости… да, наверное, ты права. Но она резко качнула головой. – Нет, не то. Я хотела сказать… знаешь, я неправильно выразилась. Не в том дело изменились мы или нет, изменился мир или нет. Мы сами изменили реальность, разве не так? Сами создали ту реальность, где и находимся – вот это всё: лес, река, обрыв – это наша реальность. Твоя и моя. А все остальное… – Сон золотой? – Что? Я не поняла. – Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой, – медленно процитировал я. – Извини, я снова говорю глупость. – Не надо за все человечество, это удел твоей жены. Говори за себя, – этого стихотворения Беранже она не знала. – Да, конечно, – после паузы. – Но только одно странно. Всякий раз, когда мы творим свой собственный мир, на это уходит много больше времени. – Слишком много. Да, каждый раз все больше, ты прав. И возможно, мне надо было стать вот такой, чтобы снова его изменить и… – Нет! Мы оба резко замолчали. Я отпустил руку, зажимающую ей рот. Она молча сидела, опершись о мое плечо, тяжело дыша и глядя прямо в глаза, дожидаясь, когда я приду в себя. Да и ее лицо белело подобно простыне в медленно сгущающихся сумерках. Неожиданно она заплакала. Бессильно, так плачет ребенок, утративший последние надежды. Я молчал, обнять ее, как казалось, значило доставить ей еще большую боль. Не знаю, сколько прошло времени. Может, несколько минут, может, куда больше. Я уже перестал видеть ее лицо, когда она замолчала. – Ты думаешь, я все сделала неправильно. Все-все? – Я никогда такого не скажу. – Это ужасно. Да… да. Что ты не скажешь. Ведь это суть. – Мне кажется…. Она резко повернулась ко мне. – Тише, пожалуйста, тише. Не говори ни слова. Давай попробуем сейчас посидеть в тишине. Как это у вас называется… посумерничать, да? - Она произнесла слово на русском. Странно оно прозвучало в нашей беседе. Когда-то она пыталась выучить мой язык, или делала вид, что пыталась. Мы и так прекрасно понимали друг друга. Или нам казалось, что понимали. Впрочем, знание другого языка уж точно не могло помочь. Я кивнул. Она положила голову мне на плечо. – Здесь очень красиво, правда. Особенно на закате. – Жаль, – медленно произнес я, – что захода не видно. – Мы всегда можем его представить себе. Ведь темнеет, значит, где-то заходит солнце. Багровеет, медленно пересекает горизонт, и исчезает. А редкие облака, которые сопровождают его в пути, растворяются сразу после заката. И наступает ночь, появляются звезды, небо темнеет все больше, становится похожим на занавес, которым закрывают окна в кино. Старый, ветхий занавес, из дыр струится свет, и, кажется, они так близко, что можно заглянуть и увидеть, что происходит там, по другую сторону. Хоть раз заглянуть и увидеть. И она замолчала. И время, пока нас не объяла непроницаемая чернота, мы просидели не сказав друг другу ни единого слова. Только подъехавшая машина моей любови до гроба нарушила сковавшую нас тишину. Шорох шин по гравию разрушил хрустальную оболочку, беззвучная, она лопнула, как мыльный пузырь, выбрасывая нас на поверхность нашего прежнего, нового мира. И так же, почти не произнося лишних слов, ни к чему не обязывающих фраз, мы расстались. Жена вернулась около одиннадцати вечера. Я смотрел новости, но свет не включал, так что сразу после двадцати трех. Как раз передавали заявление украинского премьер-министра. – Согласно подписанным договоренностям, – говорила та, гордо подняв русую голову, украшенную венцом золотистой косы; почему-то на русский ее слова никто не переводил, – мы получили контракт на разработку арктического шельфа, что делает Украину энергетически независимой державой. Я обещала вам это, мы долго старались получить этот контракт, и, наконец, я добилась обещанного. Более того, теперь в нашем ведении находятся активы…. – внезапно наступившее молчание заставило меня вздрогнуть. Премьер Украины что-то говорила, но слова не долетали до меня. Я обернулся и только теперь увидел супругу, тихо вошедшую в гостиную. Как давно она наблюдала за мной – несколько минут? Или тоже засмотрелась на деяния рук своих? – Она обещала это еще до развала России, – тихо сказала жена. – Ты уступила? – произнес я, возвращаясь из своих дум. – Нам это выгоднее. Партнерство всегда выгоднее, чем конфронтация; а, тем более, такое…. Как ты? – спросила она после долгой паузы. Я неловко пожал плечами, не зная, как ответить на вопрос. Тогда жена продолжила сама: – Она завтра ляжет в больницу. Насколько я знаю, отрастить руку заново – дело двух или трех лет, даже если за это берется такой опытный хирург, как наш министр. – Не надо, – попросил я. – Это было последнее наше свидание. Больше ее я не увижу. – Ты так решил? – Она попросила об этом. Последние ее слова: «У тебя плащ позеленел от травы. Жена увидит, – я что-то хотел сказать, но она продолжила. – Нет, ничего не надо. Просто иногда смотри телевизор. И храни»…. Дверь хлопнула, разрезая фразу пополам. Лимузин торопливо умчался по сумрачной дороге, черный на черном, он немедленно скрылся из глаз. Жена опустилась на диван и обняла меня. – Теперь вас связывает слишком много, чтобы иметь возможность встречи, – слабеющим шепотом сказала она. – Слишком многое. Теперь она твоя… навсегда. – Теперь она навсегда со мной там, где мы и должны были быть, – я неловко качнул головой, как бы пытаясь обернуться; жена запустила руку в мои волосы, ее голова коснулась моей. – А мы? Значит… еще раз заново? Я медленно кивнул. – Еще раз. – Последний? – Последний. Снова вздохнув, она закрыла глаза. Картинка сменилась, теперь новости передавали прямую трансляцию от центра регенерации, черный лимузин уже стоял у парадного подъезда. Я приподнялся, нащупал пульт и выключил телевизор. |
Администрация // Объявления
