Как мутно, как мятежно, как нехорошо в душе... Я сижу на диване с книгой по истории, под белым светом наклоненной слева лампы, и вот уже второй час не могу дочитать абзац, всего один абзац; строки прыгают перед глазами, и я не понимаю их смысла. Уже прошла ночь и близится утро, но я не могу заснуть. Так сказалось волнение, пережитое вечером; хотя явное происшествие – отца увезли в больницу с отравлением – не имеет отношения к этой буре внутри меня. Но... лучше я расскажу все по порядку. *** Был, как уже сказано, вечер, обыкновенный осенний вечер. Отец, медленно ступая, пришел на кухню, устало и тяжело оперся рукой на стол, распахнул дверцу шкафчика. Вздохнул. - Даша, хлеб закончился... – услышала я. – Может, сбегаешь в магазин? - Раньше ты этого будто бы не замечал, - ответила я, не отрываясь от журнала. - Даш, мне некогда, - в голосе отца прозвучала родительская твердость, которой перечить не стоило. Я косо взглянула в окно; за белым узором тюля – синяя тьма, разбитая далеким светом, и снежный холод; вспомнилась кипа чертежей, принесенных отцом для ночной работы. Я мысленно содрогнулась и поблагодарила Бога, что мне не предстоят подобные истязания. - Хорошо, - весело согласилась я, отбрасывая журнал в сторону, убегая в другую комнату. – Самое время для прогулки по темным местам!... - Эй! Даша, а ты где идти собралась? – крикнул папа мне вслед полминуты спустя, но его оклик за моей спиной был заглушен захлопывающейся дверью.
Мокрый ветер ударил меня по лицу, исколол хлопьями снега, прогоняя домашнее тепло; выдохнув дрожь, я все же двинулась вдоль дома к Пути, о котором думала еще на кухне и который так насторожил отца: Путём с легкой руки Яны мы называли тропинку между двумя навеки недостроенными, заброшенными всеми, кроме молодежи, зданиями. Он обыкновенно был темен, ничем не освещен, был неудобной окружной дорогой, но стоит ли говорить, почему нами облюбован!.. Каблуки убивали покой застывающих луж, холод пробирал до коченеющих мышц; я скрылась от электрического света в бледном полумраке. Здесь мне был дом – каждый угол, лестницу и брошенный в стороне разбитый кирпич я знала не хуже расположения пальцев на собственных руках; но тем неприятнее мне было услышать пьяный смех незнакомой компании. Я остановилась в нерешительности; из-за угла, навстречу мне, появилось шестеро парней. Поворачивать назад, уходить не хотелось. - Эй, Дашка! – окликнули меня; узнали!... и я узнала этот голос; он прочно поселился в моем разуме и сердце с тех пор, как его обладатель стал моей первой любовью... Впрочем, это было давно. Но надо сказать пару слов об этом человеке; Ива имел плохую славу. Его назвали – и он себя назвал в приятельском кругу – виновником темных дел нашего городка, тех, что прокатились недавно толпой слухов и слез. Дочери продавщицы Вики, оставшиеся сиротами после ночного налета на магазин, на моих глазах кричали ему в спину что-то очень злое, захлебываясь соленой влагой; Анастасия Георгиевна громогласно обвиняла его в краже денег; а то, что его друзьями была избита вахтерша маленького лесопромышленного предприятия, давно перестало быть тайной – лица были узнаны. Однако – не то у правоохранительных органов не нашлось нужных доказательств, не то нашлись родственные связи с отчимом Ивы; словом, все было замято, забыто; у людей осталось лишь опасение, а у дочек продавщицы Вики – слезы. Сойтись с Ивой на узкой дорожке, признаться, и мне не хотелось!.. Но меня увидели и узнали; я, склонив голову набок, стояла и ждала, что будет дальше. Шестеро приближались; Ива выбился из их ряда и, ускорив шаг, подошел ко мне. - Привет, - сказал он; я отшатнулась, ощутив омерзение. - Чего тебе? - А пойдем с нами! – ухмыльнулся Ива. – У нас того... девушки нету. А я знаю, что ты меня очень любишь... - Обожаю! – оборвала я его и хотела уже идти своей дорогой; далее все происходило так быстро, что сейчас я едва могу восстановить события в памяти. Ива задержал меня за руку, а я ответила очень грубо; меня хотели ударить, но я успела раньше сделать это. Ива замычал, согнувшись почти пополам и держась за челюсть; испуг и нерешительность стоили мне секунды промедления, но, боясь Ивиных друзей, я сообразила, куда нужно бежать, и, преодолев несколько отделявших меня от железной неприметной двери метров, скрылась в коридоре заброшенного семиэтажного здания. В гулкой пустоте, на шаткой узенькой лестнице я остановилась, чтобы перевести дух и собраться с мыслями. Через высокое окно покинутая мной дверь была освещена тусклыми белесыми лучами; я почти успокоилась, но она распахнулась, заставляя меня вздрогнуть; я увидела Иву, в какое-то одно мгновение заметила искаженное сумасшествием лицо, кривые черты... О нет, не этого человека я знала сто лет назад!... В левой руке Ивы – а он был левшой – блеснуло узкое лезвие стали; повинуясь инстинкту, я рванулась вверх по лестнице, преодолев сначала несколько ступеней разом, и затем – бегом, бегом, прочь от этого создания! Ивины тяжелые шаги сотрясали хрупкую лестничку, но внезапно мне пришла в голову мысль. Плохая идея, но тогда, в лихорадке, я не могла этого понять, - я вспомнила о Провале, кирпичной двадцатиметровой шахте на седьмом этаже, и об узкой доске над ним. О том самом Провале, в который летом мы бросали мусор и в котором прошлой весной разбился насмерть одиннадцатиклассник.
Вокруг шахты все было завалено строительным хламом, и, зная, что иного хода, кроме как по доске, узкой, перекинутой с одного края на другой, нет, я без колебаний перебежала на ту сторону, над пропастью, над темнотой и могильным холодом, хоть и обещалась когда-то отцу не делать такого (как глупо теперь звучали легкомысленно произнесенные мною слова «Хорошо. Не буду»), и прижалась спиной к ледяной стене, ощущавшейся даже сквозь куртку. Места на той стороне Провала оставалось совсем немного, не больше полторы ступни; я стояла, держась рукой за угол стены, и упирала каблук в край доски, едва зацепившейся за кирпич. Ива вырвался с лестницы на эту площадку, и, наверное, даже не видя опасности, уверенно, с бычьей злобой в глазах, пошел на меня. Какую-то неровную улыбку заморозило на моих губах; все тот же призрачный, как мне теперь кажется, свет заливал нас, оставляя темным только Провал и доску. А доска была относительно неширока; появилась она здесь весной; летом рассохлась и выгнулась. И теперь была ненадежна, и вдвойне ненадежна – для того, кто боится. Ива влетел на хрупкий мост и глухо вскрикнул, остановившись, взмахнув руками; нож полетел вниз, прощально звякнул в глубине. Мне было страшно. Бледный свет раздражал меня. Я замерзала; что-то не мое, чужое во мне поселилось, и я ощущала холодные раздирающие когти; я хотела чуть-чуть надавить на доску, чтобы она полетела вниз вместе с проклятым Ивой и моим страхом. Глядя прямо в лицо Ивы, я не могла шевельнуться и сказать хоть полслова, и не слышала ничего. Как просто столкнуть – так же, как и внести ладонь в пламя свечи; пока я была способна думать, я знала, что не смогу так поступить: моей целью было уйти от Ивы через выход на другой стороне здания. Но что-то заморозило мой разум – холод ли физический, близость ли пропасти... Я очнулась; оказалось, что Ива, не смея шевельнуться, все это время то просил, то ругался тихим матом; я увидела лицо, в которое пристально смотрела, поняла, что Ива боится встретить мой взгляд; как обезображен он был опять!... теперь же – страхом, а не близкими к животным инстинктами; вполне человеческим страхом. Слезы брызнули из моих глаз совершенно против воли. - Не дергайся, идиот, - срывающимся голосом произнесла я, оборвав все остальные звуки; Ива послушно замер. – Сядь! Ну, подбирайся сюда... Полный дрожи и неровного дыхания комок страха, съежившись, потянулся ко мне; я сморгнула застилающие глаза и замерзающие слезы, наклонилась, держась кончиками пальцев за угол стены, протянула Иве руку... Однако вот что – краем глаза я ловила черноту Провала, который теперь казался волшебной возможностью убить человека; убить безнаказанно, бесследственно, и кого – Иву, того, которому желают смерти дочери продавщицы Вики; внезапно мне показалось, что теперь протягивать ему руку помощи или великодушно уйти – преступление; я поняла внезапно, что совершаю страшную ошибку, оправдывая надежду Ивы на мою бесконечную сострадательность, известную ему очень хорошо. Секунду рука дрожала, а в душе холодные когти бились с замерзшими слезами; обезумленная, я крикнула невнятно, – уже не помню, что, – и, выпрямившись, ударила каблуком по краю доски; беспомощная Ивина рука взметнулась в призрачный позднеосенний воздух, в следующую секунду скользнула по коже сапога; последний один удар ногой по ладони Ивы – и доска сорвалась. Глубокие тени в искаженных чертах, крик, свист, грохот – все потонуло в Провале и в моем голосе, так внезапно окрепшем от перевернутых нервов: «Получай свое, и в Ад!!...». Я не стала ждать, не задержалась стоять; без воздуха в груди бежала по лестницам, не чувствуя ног, вылетела во двор, затем – на улицу; ругалась на ярко бивший здесь свет, пыталась отдышаться, прислонившись к столбу. Холода я уже не ощущала, ничто не касалось моих взбудораженных нервов. Смесь ярости и необъяснимой радости всколыхнулась во мне; после я все же дошла до магазина и купила хлеб, за которым шла и о котором забыла, и возвращалась домой на ватных, не несущих тело ногах; помню – мне все казалось, что я упаду на асфальт и более не смогу подняться... *** Сейчас я сижу дома, под теплым пледом, с книгой в руке; хоть и не могу понять из нее ни строчки. Часовая стрелка доползла до цифры «пять», за окном еще сумрачно; а на кухне, в шкафчике, лежит аккуратно нарезанный моей рукой хлеб... Странно, что папа им отравился. Кто испек этот хлеб, какие люди так небрежно отнеслись к чужим жизням?!.. А что же до меня... меня никто не сможет обвинить. И вы тоже, верно? |
Библиотека // Объявления
