Сегодня. Я не знаю, какой сейчас месяц, но с того момента прошло ровно тридцать девять дней. Думаю, послезавтра начну новую жизнь. А пока, сорок дней ожидания. По-моему, достаточно, чтобы в последний раз вновь увидеть его глаза, его стан, его волосы. Я так хочу ощутить сладковатый аромат. Он напоминает мне старый бабушкин дом, где всегда благоухали свежесрезанные цветы, где я впервые испытала счастье. Я так хочу радоваться жизни, танцевать, вальсируя по комнате с бутылкой белого вина. Не обращать ни на кого внимания, подобно турецким танцорам, уходить в расслабляющий транс. Как было тогда прекрасно и возвышенно! Помню себя в том бежевом платье с оборками, с нашитыми красными цветами. Я искала в музыке то небольшое, но радостное, то, которое будет только моим, и ни чьим больше. Как было тогда хорошо и уютно! Я была, счастлива вальсируя в подаренных тетей пуантах под «Маленькую ночную сюиту» Моцарта.

Я кружилась в чарующем танце в широкой комнате, двигалась от дивана до кресел, останавливалась в центре, чтобы представить себя марионеткой, которой кто-то свыше нитями контролирует каждый отточенный в школе танцев элемент. Подбегала к старому, запыленному патефону с большим, волнистым рупором, напоминавшим мне Рог, изобилующий цветами и музыкой. Я огорчалась на то мгновение, когда мне приходилось переставлять иглу на начало композиции, но потом, под мягкую игру скрипок вновь уносилась в райское наслаждение. А немногие резкие звуки только возбуждали мое воображение. Когда я закрывала глаза, мне виделось, что танцую не в бабушкином доме, а на сцене Большого Театра, и на меня заворожено смотрят, упиваясь воплощению мелодии композитора в жестах языка человеческого тела. Эти люди, грубые и резкие по жизни, в эти минуты становились соучастниками рождения природной красоты.

Периодически я все же прикладывалась к кисловатому горлышку бутылки, чтобы еще раз отведать терпкий мускатный привкус. Поэтому, когда на меня снизошли «Деревенские ласточки» Штрауса, я была уже задорная и хмельная. В самом конце, когда все звуки сливаются в громоподобный каданс, когда барабанная дробь кисточками сама поднимает тебя ввысь, словно под цветной купол цирка, я так закружилась, что на последней ноте рухнула на мягкий диван и расплылась от полученного удовольствия. Я больше ничего не хотела. Мне не было ни до чего дела. Я просто желала так же, как и моя бабушка отойти в рай, где звучит «Шелест весны» Синдинга, таким в то время я представляла себе Небесное Царство.

Это был маленький секрет, который я буду хранить до завтрашнего дня. На сороковины я увижу его, моего любимого, увижу сначала такую же странную, холодную могильную плиту с его фотографией, как у бабушки, только еще не замшелую, не позеленевшую, не потрескавшуюся. Там должно быть много еще цветов, венков и черных лент, таких же мягких и нежных на ощупь, как пуанты. Затем, когда отрою гроб, я аккуратно, ласково смету остатки земли и полежу на крышке в том самом бежевом платье с оборками и красными цветами. Я буду вспоминать мелодию Моцарта, чтобы с ней на устах, открыть, наконец, крышку после сорока дней ожидания и вытянуть моего любимого из тесной постели. Я открою бутылку мускатного вина, выпью сразу, много, чтобы решиться на последний поцелуй, на последний танец на его разлагающемся теле. Затем, когда я полной грудью вдохну сладковатый трупный запах, я выдохну в воздух душу, тем самым я отпущу его в «Шелест весны». А затем я вновь буду танцевать.

Ему всегда это нравилось. Он мог украдкой смотреть, как я тренируюсь, голодаю, но выступаю. Он занимал место в конце зала, в надежде, что я его не увижу. Хотя он не признавался, я все равно понимала, что он любит не только мои исполнения, но и меня; скорее, больше меня, чем их.

В тот момент, когда в небе будут летать ласточки, я под Штрауса исполню тот самый ритуал, как когда-то у бабушки. Пусть птицы совьют нити, которые будут подсказывать мне движения. Этот танец, будет только для него.

Завтра я прощусь с тобой навсегда, мой любимый, мой папа.