Серебро, заплетаясь в узлы с заводным силиконом,
прикрывает белковые кубки под куполом лба.
Твой белок покупает белки на углу в гастрономе,
хоть боится расти на дрожжах – словно в печке – хлеба.

Ты худеешь, сжигая жиры – портативный Освенцим,
словно встроенный чип между рёбер, дымит по ночам…
Стетоскоп понемногу, как пика, проткнёт твоё сердце, -
отдаваясь мужчинам, авансом давала врачам
биологии опыты ставить. И вправду – стояли.
И фашистской прослушкой тянулись к души муляжам –
Приговор – в абортарий. Там плотью и словом, как сталью,
отсекали белковые мысли, порывы…
Лежать!
По команде – ничком ли, клубком ли, по-сучьи, по-блядски…
(Педиатров не будет, родная, не будет, уймись!)
Мёртворожденный свёрток – под душ, как всегда, Закарпатский,
мёртворожденной твари – под дых, несмотря на Гринпис.

Нет, не надо ни в клетку, в пробирку, в реторту – химичить…
Нет, не надо сюда, нет не надо под общим – общак…

А казалось – белку всё равно, что он будет публичен,
а казалось, что вредно белок принимать натощак,
но желудки железны.
Какой там гастрит! – в гастрономах
всё равно переставлены штампы, но годность ist gut…
Испытатели пестиков метят в умы анатомий,
и скупятся на пряники, больше надеясь на кнут.

Нет, не надо, не надо морфински-колючих иголок,
и не надо зеркал, отразивших безматочность труб…
Но вовсю копошится в тебе голубой гинеколог,
и стилист корректирует скальпелем левую грудь.

Серебро заплелось, затерялось под кожей – боится!
Многопрофильный медик мнёт крестик, как будто – клопа.
В побледневшей хрущёвке безбожно воняет больницей
И неровно вздымаются кубки под куполом лба…