Отрекаясь в тысячный раз,
принося себя в жертву,
как голову Иоанна на блюде,
под тёмным взглядом
инквизиции утренних стен
она прошепчет, не поднимаясь с колен:
"А всё-таки он меня любит..."
Ирина Горелова.
|
Дождь затекал за воротник холодными слезами. Ей была почти неприятна эта тихая, какая-то женская плаксивость синего фонарного вечера. Чистые, прозрачные струи ливня били по брусчатке, похожей на мокрую черную спину гигантского аллигатора, фонари отражались желтыми кляксами, дробились в его чешуе. В розовом пальто – единственный яркий мазок на фоне темноты – она шла, похожая на беременную осторожностью походки, заботливостью рук, обнимающих спрятанный под пальто сверток. Если надавить пальцами, глухо зашуршит целлофан, а под ним – холод. Мертвенный холод страшной ноши, которую тем не менее никак нельзя оставить где-то на скамейке в сквере или у крыльца магазина. Зачем? Она ведь сама хотела, она заплатила… за… Так. Отвлечься от истинной сущности того, что она несет. Мясо. Просто мясо. Ничего особенного… Ее шаги ускорились, когда мимо проехала одинокая машина с потухшей мигалкой. Колеса врезались в прихотливо змеящийся по краю дороги ручей. Он изящно сбегал под гору и шуршащим мышонком нырял в темноту решетки водостока. «Зг?рвода…» «Не думать!» «Згорвода…» Она не выдержала и всхлипнула, оказавшись под фонарем. Потом спохватилась, побежала дальше, стараясь не споткнуться и не выронить скользкий сверток. Во дворе, куда она свернула с освещенной улицы, черные кроны вязов заплетали кружевами ночное небо. Дождь шелестел в корявых старых ветвях. - Добрый вечер, - сказали дети, сидящие на бетонных ступенях подъезда. Брат и сестра, у обоих – светящиеся серые глаза. Они раздвинулись, давая ей подняться и открыть ключом дверь. - Вы не замерзнете? - молвила она, уже протискиваясь в темную щель. Дети странно покачали головами – синхронно, как китайские болванчики: вправо-влево. - Я слышал, на площади праздновали, - сказал брат. – Вы оттуда? - Нет, - ответила она в тот момент, когда железная дверь гулко захлопнулась. Кромешная тьма подъезда внезапно испугала ее. Слепым розовым мотыльком она взлетела на четыре лестничных пролета, ненавидя шум дождя в узких тусклых окнах. «Ключ… Ключ…» Сероглазые дети вряд ли собирались гнаться за ней, но она почувствовала себя в безопасности только тогда, когда оказалась надежно отгороженной от темноты подъезда стенами своей квартиры. Здесь тоже царил полумрак, но уютный и домашний, пахнущий стертым ковриком и шубами на вешалке, слабо – стиральным порошком из ванной. Ноги ее подкосились, и она упала на тот самый коврик. Сверток выскользнул из-под пальто и глухо, мягко тукнул об пол – невидимый, он лежал рядом, и сквозь целлофан тоже струился запах – едва слышный, может быть придуманный, и надо было собраться с силами, встать, зажечь свет, пойти на кухню… но она не могла… Через время Мария все-таки поднялась, словно вновь обретая себя. Она и впрямь направилась на кухню, но не стала прикасаться к выключателю – яркий электрический свет мог вновь вызвать ее смятение. Свет и тьма слишком тотальны, чтобы их можно было терпеть. Мария бросила пальто на пол. В полумраке бесформенный розовый комок на линолеуме сразу обрел какие-то новые черты. Марии показалось – это лежит собака. Она перешагнула через уснувшего пса и подошла к стенному шкафу. Там лежали свечи. Не церковные – от торта. Мария воткнула штырьки в кусок серого хлеба и зажгла свечи. Тени колыхнулись по потолку, по стенам – розовое пальто во сне шевельнуло хвостом. Сверток оставался в коридоре. Мария взяла хлеб и так вернулась на кухню – в одной руке хлеб со свечами, в другой целлофан. Поставив свечи на подоконник, чтобы не мешали, стала разворачивать на столе. Как подарок: слой за слоем снимался целлофан с золотыми узорами – другого у нее не нашлось, когда она шла покупать это. Потом показались темные волосы. Дыхание стало затрудненным: она закрыла глаза, не решаясь увидеть, как будет снят последний слой, и снова – пальцами, дрожащими и потными – прижалась, думая вновь ощутить ледяной холод… Подушечки пальцев притрагивались к коже, ерошили густые брови, скользили по глазным впадинам, ощущая щекочущие ресницы и покой глазных яблок, опускались вниз, по щекам (неожиданно теплым), очерчивали твердые губы, и ниже, ниже – к подбородку, челюсти, где уже с шорохом отваливаются частицы запекшихся струек, а там, за кадыком, нет ничего – пугающая пустота и липкая влажность целлофана… Она открыла глаза. Перед ней на столе, на скатерти в золотых узорах, в небольшой буроватой луже, вытекшей из обрубка шеи – лежала голова человека, Михаила Згорводы. Мария вынула из посудного шкафа блюдо и переложила голову на него. Тщательно вымыла в раковине целлофан и, сложив, убрала в ящик. Вытерла стол, сметая вместе с бурыми каплями крошки, оставшиеся от ужина. Села перед стоящим в центре стола блюдом; как ребенок, подперла кулачком подбородок, уставившись на покупку. Почему именно мешок золотых монет? И откуда палач знал, что у нее это есть? Одета была Мария бедно, на празднике особых излишеств себе не позволяла. Может быть, заплечных дел мастер увидел ее тревожный взгляд сквозь прорезь своего глухого капюшона? Он должен был быть очень наблюдателен. Мария появилась уже после казни, когда остальные зеваки расходились, дожевывая попкорн. Мария опоздала, безнадежно опоздала, но, наверное, она того и хотела. Вот только где корзина, куда обычно кладут головы? Помост уже был пуст, служки засыпали лужи крови песком. Палач вышел откуда-то сбоку и поманил ее пальцем. Мария не двинулась с места, тогда он будничным тоном, негромко, чтобы не слышали служки, сказал: - У меня есть для вас кое-что интересное, мадам. Сделка состоялась в серой комнатушке, где не было ничего, кроме стола и старого телевизора на нем. Давно, видимо, сломанный, он молча пялился единственным стеклянным глазом и предательски отражал все – как Мария протянула через весь стол худенькую руку с увесистым мешком, а потом отвернулась, не желая видеть, как палач заворачивает покупку. Когда она вышла, солнце еще не зашло, но уже начинался дождь. Мария прислушалась к шуму за стенами, не поднимая глаза на окно, где наверняка до сих пор извивались в мертвенном свете фонаря ползучие струи ливня. Свечи уже сильно оплавились; Мария погремела в коробке. Мелькнула шальная мысль воткнуть штырьки новых свечей прямо в голову – допустим, в глазницы, но это бы испортило покупку. Мария вздохнула, пытаясь найти в себе хоть немного печали, но все чувства отхлынули, оставив лишь суховатый цинизм. После такого сильного отлива обязательно приходит цунами. Мария боялась этого. Она может сделать что-нибудь действительно гадкое. Торопливо схватив голову с блюда, прижав ее к себе, как ребенка, и пачкаясь в буроватой воде, она понесла ее в комнату и заперла в сухой холодный сейф (заказанный несколько дней назад и вмурованный в стену позавчера). Кофту придется стирать. Сдирая с себя влажный трикотаж, она прошла в ванную. В зеркало после полуночи смотреться нельзя – увидишь дьявола или смерть. Мария согнулась в три погибели, стоя в полутемной ванной, чтобы случайно не бросить взгляд на зеркало. Кажется, порошок был просыпан мимо таза. Отряхивая от его крупиц сухие руки, Мария вернулась в спальню. Она пошатывалась и с размаху упала на диван. Повозилась, уткнувшись в теплую щель между подушкой и диванной спинкой. Темно, тепло. Только по голой спине гуляет сквозняк. Форточка открыта, шторы нараспашку, шевелятся от холодного ветра, и по полу, потолку, стенам бродят блики от редких проезжающих машин, они пляшут по дверце сейфа… Мария поняла, что давно уже отвернулась от стенки и пялится в полумрак комнаты, скорчившись на диване. Трепещущий огонь на кухне погас. Марии захотелось есть. Она встала и нашла на столе ту серую корку, жадно сгрызла ее, выплевывая оставшиеся от свечек кусочки воска. Причастилась… Сегодня праздник, все как полагается: свечи, торт, подарок… Христово тело и кровь… Зверем кинулась в комнату, припала к ледяной дверце сейфа голой грудью. Тяжело дышала, запустив ногти в щель. Где ключ? Она не будет искать! Нет, не сейчас! Нельзя! Завтра, уже в спокойном состоянии… Она покрывала голову поцелуями – грешными, так мертвых не целуют – только в лоб – а она в щеки, в губы, в глаза, и плачет, плачет, сама превращаясь в отвратительную влажность уличного ливня… Да что же это! Что она делает! Ведь то, что у нее на руках – это уже не человек! Игрушка из мертвого мяса! Она с отвращением бросила голову на ковер, отскочила, с кошачьей брезгливостью всплеснув руками. Нужно избавиться от этого, пока она... пока ее не… Марию разбудило яркое солнце. Спала она на полу, прямо на ковре. Все тело затекло, правая рука давала знать о своем существовании лишь слабым покалыванием. Мария поморщилась, сгибая и разгибая нечувствительные пальцы. Солнце пекло, но сквозняк по-прежнему сочился из-под балконной двери. Кашляя, Мария поднялась и взяла со стула домашнюю кофту. Сегодня нужно сделать уборку. Даже не завтракая, Мария провела полчаса, чистя ковер мокрой щеткой, а затем высушила его пылесосом. Балконная дверь была распахнута впервые за долгое время (с подоконника взметнулась туча пыли). Мария, созорничав, вылила мыльную воду прямо с балкона во двор. На веранде соседей снизу плющ задрожал и заблестел от бегущих пенистых струй. Мария отскочила в комнату, не дожидаясь, пока соседка выбежит на свой балкон. Снизу донеслась ругань: «Что за средневековые замашки!» В запертой кухне по линолеуму цокали когти. Мария выпустила собаку, и та, мельком глянув блестящим глазом из-за занавеси светлых косм, побежала в прихожую, где, подвывая, закружилась возле входной двери. Поколебавшись, Мария открыла. Собака целеустремленно затрусила вниз по лестнице – мерно катящийся лохматый шар: ни головы, ни лап, ни хвоста невозможно распознать. Мария задумалась о том, какой фирмы было ее розовое пальто. Так и не вспомнив, она нажала кнопку домофона, отпирая собаке входную дверь, и сказала в трубку: - Армани… нет, Мариан… чтоб вернулась к ужину… или вернулся? - Вуф, - послышалось в трубке, и Мария решила, что это все-таки кобель. Ковер почти совсем высох; Марии очень нравилось ходить по влажному ворсу босиком. Она смела пыль с книжных полок и почувствовала, что ей все-таки хочется есть. «А ведь скоро придется еще и убирать комки собачьей шерсти… Может, подстричь его?» Мария завернула ветчину между двумя ломтями хлеба в салфетку и засунула в карман черной кожаной куртки с синими вставками. Куртка почему-то тоже была мокрой. Когда уже весна кончится! Мария сердито чихнула. Она влезла в узкую юбку, чего не делала даже по праздникам, набросила куртку на плечи и спустилась вслед за собакой, предварительно заперев квартиру. На первом этаже появилась новая надпись копотью. Опять дети жгли свечки, играя в пещеру в подвале… когда-нибудь устроят пожар. Берегись, индеец Джо! Навалившись на железную дверь (интересно, как с ней справился Армани?), Мария выскользнула на крыльцо подъезда. В старом бетоне давным-давно отпечатались собачьи лапы. Кроны вязов зелено лучились солнцем. Пахло юными листьями и сыростью черноземных клумб, на которых еще почти ничего не произрастало. На лавке у подъезда сидела крепкая смуглая старушонка с тугим седым пучком волос на затылке. Она курила трубку с длинным узким мундштуком и время от времени со вистом выпускала дым через нос. Со свистом потому, что немного мешало украшение, пробивающее носовую перегородку, как у дикарей – тонкая белая кость, инкрустированная золотом. Кость была человеческая. - Здравствуйте, тетя Маша, - сказала Мария. - Чтоб твоя псина мои клумбы не копала, - ответила тетя Маша. – Не окучивала, не поливала и не удобряла. Ты меня поняла? Мария рассмеялась. - А то прокляну, - пригрозила тетя Маша, загасила трубку и стала напевать «Танец маленьких лебедей», дирижируя себе мундштуком. Она была балериной на пенсии, знаменитой в прошлом, и довольно долго жила в Австралии с целью поправить свое душевное здоровье. К шестидесяти годам она закалилась достаточно, чтобы вернуться в разруху и грязь любимой родины. Чавкая сапожками по раскисшей дорожке, Мария прошла в сад. Тут было скучно от недостатка зелени на голых клумбах, и сильно манила маячившая по соседству ограда детского сада, крашенная голубой краской. Мария подумывала перелезть через забор, но ее смущал тот факт, что она в юбке. За оградой царил совершенно другой мир, мир, полный ярких красок и странных, ненужных во взрослой жизни вещей вроде металлических горок или разрисованных во все цвета радуги шин, наполовину вкопанных в землю. Деревья в детском саду уже покрылись зеленым пухом, сквозь который проступали очертания серокирпичных корпусов. С футбольного поля слышался смех: там кто-то играл и жил. - Ма-а-ась-ка-аа! – звал голос сероглазого мальчика. Мария задумалась. - Ма-а-ась-ка-а! - Прокляну, - сонно пробормотала старушка у подъезда. Мария нерешительно потыкала носком сапога растущий рядом с оградой вяз. Потом решилась и, подобрав юбку, бесстыдно закинула ногу на нижнюю ветку. Подтянулась и закинула вторую ногу. Теперь она прочно устроилась на суку и могла почувствовать себя наглым и свободным созданием вроде воробья. - Прокляну! – предостерегающе крикнула тетя Маша. Мария зацепилась каблуком за верх решетчатой ограды. Как бы не рухнуть… Она спустилась без приключений и одернула измятую юбку, когда оказалась внизу, возле песочницы, пахнущей кошками. Серые корпуса, построенные еще при прежней власти, и старые деревья, возможно, даже царей повидавшие, поднимались в такую необъятную голубую чистоту, что казалось, будто сбылись мечты прежних и светлое будущее стало настоящим – истинным. Хотелось, чтобы пролетел вертолет, разбивая высь веселым стрекотом. В кронах деревьев по-весеннему безумно пели птицы. Вчера казнили человека. Мария встряхнула головой, разметались по плечам черные волосы. Она побежала, глядя себе под ноги, тем самым обычным женским бегом – будто коленки некрепко привязаны друг к дружке, «стреножены». Подобная походка была оправдана в юбке, но она, как правило, не менялась, даже если Мария надевала брюки. - Ма-ась-ка-аа, ну ты где-е-е? - Сейчас… Сейчас… - Мария завернула за угол. На старом футбольном поле трава вела нещадную войну с остатками асфальта. В самом центре этой битвы, попирая мураву чистыми кроссовками, стоял мальчик, и его белая футболка навырост полоскалась на прохладном ветру. Мария спряталась за ствол боярышника. Мальчик оглянулся, потом оглянулся еще раз, повернувшись таким образом вокруг своей оси. - Ну, так я не играю, - обиженно молвил он и двинулся прочь, попинывая траву, уставившись на свои колени под мятыми старыми джинсами, по очереди появлявшиеся в поле его зрения. - Миша, стой! Я здесь! Мальчик вскинул голову, и в серых глазах заплескалась долгожданная радость. На ограде стояла девочка, одетая точно так же, как он. Сестра? Но ее волосы были светлыми, гораздо светлее его волос, и развевались, как пышная львиная грива. Девочка смело сиганула с ограды, упала на четвереньки. Поднялась, отряхивая левую руку, испачканную в земле. Мальчик медленно шагнул к ней, потом сорвался с места и побежал. Они обнялись – схлестнулись, как две волны в прибойной толчее у морского берега. Нет, не брат и сестра. - Мария… - пробормотал сероглазый мальчик, уткнувшись лицом в светлые локоны. Им было лет по девять-десять каждому. Мальчик чуть ниже девочки. Мария вынула нож и вонзила его в кору дерева. Неловко повернув, вытащила (рукоять хрустнула) и стала вырезать, вернее – выцарапывать надпись. На футбольном поле дети отыскали в кустах старый мяч и гоняли его с хохотом. «Один…» – писала Мария. О… Д… И… Н… Внезапно поняв, что ей делать, она воткнула нож в траву и влезла на дерево. Выбранная ветка упруго прогнулась, когда Мария стала осторожно отклоняться назад. Потеряв равновесие, она с шорохом рухнула и повисла на ветке вниз головой. Было совсем невысоко и при желании Мария могла отщипнуть верхушку какой-нибудь травинки, но она не стала опускать руки к земле, а скрестила их на груди. Сил ее неспортивного тела хватило бы ненадолго. Покачиваясь, как повешенный, она смотрела на небо у себя под ногами. Дети заметили поступок Марии, и он весьма их позабавил. - Дайте время… Немного времени… - забормотала Мария. Кровь уже начала приливать к голове. Шум в ушах напомнил ей любимую в детстве игру; она заключалась в том, чтобы перестать думать. Для этого приходилось задерживать дыхание: мысли, безусловно, приходящие снаружи, из внешнего поля, оказывались в ловушке и бестолково сновали, как мальки в луже во время отлива. Они становились все мельче и все менее оформленными, доходя до простейшего уровня нейронных вспышек, когда понимаешь, что мысль была, а какая – тебе все равно, так что можно считать, что вспышки и не было. Однако нельзя наслаждаться фейерверками слишком долго: вместе с абсолютной тишиной сознания подстерегает и смерть. Из нагрудного кармана выпал бутерброд и шмякнулся сначала об Мариину щеку, потом об землю. Мария очнулась и наконец позволила своим бедным легким дышать. Надо слезть с дерева, пока бутербродом не заинтересовались муравьи. Да и дети заставляли нервничать. Она вновь взглянула на небо с надеждой, к которой уже примешивалось раздражение. Потом перевела взгляд на землю, увидела сероглазого мальчика, целившегося по мячу, забор и собаку, рывшуюся в середине черной клумбы… Удар, от которого из глаз посыпались искры, и Мария повторила путь бутерброда. Подбородок, запястья и колени сразу засаднили, хотя почва была мягкой. Она с трудом встала на четвереньки. - Пните обратно наш мячик! – с хохотом закричал мальчик. Мария показала ему язык и стремительно побежала к выходу из детского сада, думая, что на лице у нее наверняка отпечаток черного шестиугольника – от прямого попадания мяча. Надо сказать, вовремя они это сделали… Мария схватила собаку за шкирку и оттащила от клумбы. Та упиралась, царапая когтями по грязи. - Армани! Фу! – Мария в ужасе огляделась, ища глазами тетю Машу, но той не было поблизости. Торопясь забросать ямку комьями земли, Мария столкнула несколько носком сапога и замерла, услышав, с каким странным шуршанием они плюхаются в яму. Глянув туда, она омертвела, увидев золотой блеск целлофана… Собака давно убежала на поле, где дети принялись угощать пса бутербродом. Армани отказывался, неприязненно косясь черным глазом. Увидев Марию, надвигающуюся на него с ножом (подобрала под боярышником), он попятился, но не издал ни звука. Мальчик бросил бутерброд на землю и загородил собою девочку. Мария оставила это без внимания; она рывком преодолела расстояние до собаки и, схватив ее за вихры, одним махом отсекла густую длинную челку. Дикий вой раздался в тиши детского сада: на собачьей морде влажно вращался один-единственный черный глаз, время от времени мигая нижним розовым веком – будто сухой собачий нос, на мгновение смачиваемый розовым языком. Ни языка, ни рта, ни носа у пса не оказалось, а вой, казалось, существовал отдельно от Армани, коловращался, ероша неповрежденную шерсть… - Пошел вон! ПОШЕЛ ВОН! – зарычала, завизжала Мария. – Чертов НАБЛЮДАТЕЛЬ! ПОЧЕМУ вы не оставите меня в покое?!! Не смотри на меня!!! - Но ведь он не может иначе… Мария обернулась на тонкий голос. Заговорила девочка: - Он только и умеет, что смотреть, он живет этим… Он все равно никому не сможет рассказать о том, что видел – у него нет рта… - Нет рта, но есть голос! – Мария замахнулась ножом вновь. Замерла, застыв на полпути… собираясь высказать какую-то мысль, повернулась к сероглазым детям, но передумала и вместо этого спросила: - Вы брат и сестра? - Только ночью, - ответил мальчик, весело взглянув куда-то за Мариину спину, и вдруг завопил: - А-ааа! Индеец Джо! Спасайся, кто может! К ограде детского сада, тряся головой и опираясь на клюку, приближалась отставная балерина тетя Маша. Дети порхнули прочь, как веселые воробьи. Мария на мгновение словно примерзла к земле, а потом помчалась следом, ощущая как скован и затруднен, словно в тяжелом сне, ее бег по сравнению с детским бегом. Петляя между деревьями, спотыкаясь то и дело о холмики клумб (как свежие могилы), она выбралась в конце концов через дыру в том месте, где решетчатая ограда заменялась сеткой, и сразу – окольными путями назад во двор, к памятному месту, возле которого земля изрыта собачьими когтями… Прижав твердый прямоугольник в золотом целлофане к груди, Мария отряхнула с него землю, воровато огляделась и стремглав бросилась к подъезду. Она не помнила, как попала в квартиру – проскочила в дверь, как бусина в чуть влажное бутылочное горлышко. Не снимая сапог, от которых в теплой квартире стали потеть ноги, Мария прошла в комнату и задернула тяжелые зеленые, «зимние» шторы. Комната стала душной подводной средой, на полу дрожали призрачные изумрудные пятна. Мария развернула целлофан: слава Богу, икона была цела, не подмокла, и кровью ярко, страшно алело покрывало, на котором стояло блюдо. Она долго не решалась повесить икону на стену, хотя из окна ее не могли увидеть. Наконец решившись, Мария укрепила икону рядом с висячими часами: тяжелые, черные, они по капле цедили Мариино время. Опустившись на ковер, Мария уставилась на голову Иоанна Крестителя. Все слова молитв вылетели у нее из головы; Мария впала в забытье… Разбудил ее вновь пришедший с наступлением темноты дождь. На этот раз злой, холодный, покусывающий шифер крыш изредка падавшими ледяными градинами, дождь что есть силы бил в окна, выламывая стекла. Форточка с треском распахнулась, и зеленая штора хищным привидением набросилась на Марию, пытаясь накрыть ее с головой. Мария отпрыгнула и охнула: подвернулась нога. Стащив левый сапог, она вновь опустилась на ковер и ощупала лодыжку. Больно… А тут еще и дверной звонок требовательно задолдонил. Хромая, в одном сапоге, Мария по стенке пробралась в прихожую, где пахло стиральным порошком и шубами, и застыла, приникнув к глазку. На площадке было совсем темно, и даже редкие подрагивания молнии не помогали рассмотреть стоящего за дверью. Мария совсем уж было решила, что это шутят дети, снова играющие в Тома Сойера в подъезде, но звонок повторился, и теперь уже было слышно нетерпеливые переступания по площадке да мелькнула тень руки, отнимающей от кнопки пальцы. Мария щелкнула запором, и в дверь, сопя, как черный дракон, втиснулась старуха. Она швырнула Марии под ноги грязную тряпку. - Тетя Маша… - прошептала Мария. Гостья с шорохом провела по стенке ладонью в поисках выключателя. Решительный свет залил тесную прихожую. Тетя Маша, угрожающе пыхтя, надвинулась на Марию. - Это что?! – крикнула она, тыча пальцем вниз. – Это – что?!! Мария узнала в мерзкой тряпке свое пальто. Она подняла его с пола: из подола был выдран, криво выстрижен большой кусок. С разлохмаченных ниток капала темная вода. Мария шагнула назад, но оступилась и рухнула спиной на зеркальный шкаф. Зеркало треснуло, но не осыпалось. - Я ведь говорила тебе… - тетя Маша сказала без всякого сопения, и Мария увидела, что отставная балерина осторожно развинтила кость и вынула ее из носовой перегородки. - Не надо… - пряча руки за спиной и прижимаясь к шкафу, Мария ощутила трещину ладонью. - Поздно, - тетя Маша соединила кость и шагнула вперед, держа ее, как хирург – шприц. – Запрокинь-ка голову… Мария, вцепляясь ногтями в твердую стеклянную змею трещины, уставилась в потолок. Там качалась лампочка под плетеным абажуром да в углу, потревоженная сквозняком, вилась не то паутина, не то пыль. Мария подумала, что надо бы спрятать зимние шапки, чтобы их не поела моль, и почувствовала несильный укол в горло. - Угости чаем, - сказала тетя Маша. Мария сбросила второй сапог и, пошатываясь, прошла на кухню. Пока она наливала заварку, балерина выбралась на площадку покурить. Выбросив пакетик и обнаружив, что мусора в ведре накопилось уже чересчур много, Мария подхватила ведро за пластиковую ручку и вышла босиком к перилам лестницы, в облако душистого дыма от тетимашиной трубки. Мария почесала укол на шее и медленно стала спускаться, шлепая босыми ногами по бетонным ступеням, скорее ощущая, чем видя дрожащий внизу, в подвале, свет свечи. - Под крестом, - сказал сероглазый мальчик. - На кресте, - поправила девочка. - Это он на кресте, а она – под крестом, - не согласился мальчик. - Главное – он. - Нет. Мальчик осторожно выводил копотью огарка по штукатурке большой крест. «О-Д-И-Н», - написала девочка, взяв другой огарок. Мальчик подрисовал к перекладине креста веревочку. - Давай поиграем в виселицу. - Давай. Сколько букв? - Девять. - Вопрос? - Смысл жизни. Девочка рассмеялась. - Смерть… Или любовь… что, впрочем, одно и то же. - Нет, лишние клеточки остаются, - покачал головой мальчик. – И вообще, надо по буквам угадывать. А то смысл игры теряется. Девочка от смеха не могла ничего сказать. Мальчик вздохнул и нарисовал человечка, висящего на перекладине вниз головой. - Он видит знаки, - пояснил мальчик. - И что же он видит? – с интересом спросила девочка. Мальчик, помедлив, занес огарок и подписал - вверх ногами: ИГОБРБОГА Мария, не дыша, прижала лицо к прутьям перил и смотрела на черные буквы. - Придется встать на голову, - серьезно сказала девочка. - Люди часто встают на голову, чтобы узнать смысл жизни – каждый для себя. Но головы разные, и смысл тоже. – Мальчик задумался. – Поэтому, наверное, глупо было играть с тобой в виселицу. У тебя все равно свой ответ. - На самом деле ответ только один. То есть головы разные, но верят они в конечном итоге в одно и то же. – Девочка встала на ноги, лицо у нее покраснело, а волосы растрепались. – ИГОБРБ?ГА? Что это? - Иго – бремя Бога, - сказал мальчик. - Но ИГО и БРЕМЯ – это одно и то же… - Нет. ИГО – снаружи, а БРЕМЯ – оно внутри тебя, в тебе самой… - Как это? И внутри и снаружи? - Ну конечно, ведь это одно и то же. - Как-то путано… По-моему, лучше – ИГО БРОНЯ БОГА. – Девочка ткнула пальцем в крест. – Защищает и отягощает одновременно. - Для тебя это, может быть, так… - нехотя согласился мальчик. - ИГО БРАТ БОГА… - еле слышно прошептала Мария. Опомнившись от звука своего голоса, она подхватила ведро и вышла на улицу, под сердитый дождь. Посреди раскопанной клумбы бурлила грязная лужа. Далеко, за домом, ездили машины и слышались голоса. Когда Мария вернулась в подъезд, гремя пустым ведром, дети сидели в обнимку и целовались. - Что у вас за игры, вы же брат и сестра, - сказала она, входя в трепещущий желтый круг сияния свечи. - Мы понарошку, - хитро посмотрел на Марию мальчик. Она отвернулась и стала подниматься по лестнице, оставляя грязные следы. Квартира была пуста и пропахла дымом, на столе стояла чашка с остатками чая на дне. Комната еще больше стала похожа на темную бутылку, выловленную из моря. Горло болело уже сильнее; Мария легла спать и всю ночь металась в бреду, скорее всего, у нее повысилась температура. Под утро привиделось: в серых сумерках она поднимается и идет в прихожую, чтобы снять с широких плеч тяжелое черное пальто, на мгновение прижать к себе, ощущая, как пахнут смоченные дождем темные ворсинки, а потом на вешалку – и обнять уже хозяина, большого, теплого, как медведь, тонуть в его густом глубоком голосе, зарываться пальцами во влажные темные кудри… - Згорвода… - Згорвода… - Человек! - Згорвода… Глядя в треснувшее зеркало коридорного шкафа, Мария поняла, что у нее посинела шея. Наконец-то ей вспомнилась одна молитва. Мария открыла сейф; обмакнув палец в кровавые капли на жестяном дне, нарисовала себе точку меж бровей. - Харе Кришна, Харе Кришна… - В три шага – Вселенную! В три шага! В три танца! В три смерти! - Кришна Кришна, Харе Харе… - Ноша моя тяжкая… - Харе Рама, Харе Рама… Замолкнув на миг, Мария дернула на себя оконную раму. - Рама Рама, Харе Харе… - Да, да, я и так тороплюсь… Из лампы-торшера, стоящего на столе – пошел дождь. Вода, шипя и пенясь, как газированная, лилась с краев абажура, застилая тусклый, ненужный утром электрический свет; заливала столешницу и водопадом – вниз, на ковер, оставляя темные пятна… Мария схватила лампу за шею и что есть силы швырнула об стену. Торшер ударился в пустое место рядом со старинными часами, а те вздрогнули, как человек, и стали отбивать тринадцать раз. Мария смотрела на влажно-серую звезду на обоях. Там, где стена оставалась сухой, играли кровавые блики. Сегодня не-день, сегодня солнца не будет. Мария знала – и всегда знала. Чистыми остаются лишь сны. В городе живут не-люди. Земля – третья планета от солнца, и седьмая, если начинать отсчет снаружи. Тогда, судя по откровению Данте, мы живем в круге седьмом. Она помнила: нужна флейта, чтобы вести за собой крыс. В спальне на стене ничего не оказалось. Тогда Мария спустилась на первый этаж и вошла в открытую настежь дверь. В середине комнаты стоял человечий футляр, а на стене висела флейта. Сыграть было некому, и Мария сняла флейту со стены, взяв ее потной ладонью за гладкий холодный ствол. Россыпь золотистых нот оказалась в ящике тумбочки, выдвинутом, словно нарочно. - Спасибо, тетя Маша, - прошептала Мария человечьему футляру. - Прокля… - пробормотала во сне старуха и захрапела с присвистом, повернувшись на спину. - Принц не придет, - покачала головой Мария и добавила: - Потому что Он жив. Вышла на улицу. Рассвет разрывал теснину домов, цепляясь за стены окровавленными руками. Из ямы на клумбе пробивались острые, колючие, жесткие стебли, и плющ на веранде соседей покрылся черными колючками. Ветер задувал в пустой ствол флейты, которую Мария несла в опущенной руке. Спустившись на набережную, Мария для пробы зарядила первую ноту и выпустила ее, когда оказалась под гулким брюхом моста. Мост отозвался невидимыми черными барабанами: загудели проемы арок, проделанных в «быках», светлые, как образа. Заря искровенила полнеба, и под мостом текла огненная река. Терновник рос и здесь, значительно гуще, по бетонным берегам набережной. Мария не видела, но чувствовала, что ее горло окончательно посинело. Время, время ограничено. Новая нота одиноко ушла в пространство, вспугнув с парапета белых чаек. Птицы издавали резкие звуки, мечась над водой, как неприкаянные души. - Мяу, мяу, - отозвалась Мария. – Крысы, идите за моей песней… Ад напоминал город на Диком Западе, захваченный бандитами. Мертвые окна задернуты шторами, закрыты старые ставни частных домов, нигде не хлопнет дверь подъезда – ни ранних собачников, ни загулявшейся молодежи. - Мяу, мяу, - звала Мария. Она снова вскинула флейту, начиная чувствовать внутри зданий движение, как чувствует серебряная ворона медленный фейерверк разложения в трупе. Свернув с набережной на пустынную мокрую дорогу, ведущую к центральной площади, Мария наступила в лужу. Та была большой и чистой, в ней, как и в реке, отражался замерший рассвет. Вода пахла железом. Красная влага захлюпала, зачмокала в сапогах, оставляя следы на черном асфальте. Глядя на это, Мария поняла, что до конца пути ей нельзя будет произнести ни слова – или придется ни с чем вернуться в море. Зато теперь у нее были новые силы, чтобы танцевать дальше. Незримая свита следовала за ней; люди не шли, но шли их сны. Хотя бы сны имеют право быть свободными. Помост уже убрали с площади, и одинокий небоскреб безмолвно высился над кинотеатром, церковью и сквером. Черный, глухой – совсем без окон; единственное окно, как глаз циклопа, светилось желтой утренней звездой. Мария прицелилась в полифемов глаз и сыграла довольно издевательский мотивчик. Музыки у нее оставалось не так много, а еще надо было как-то проникнуть внутрь. Привлеченные звуками, сны стали сгущаться вокруг нее, закручивая в пушистый, липковатый, как сахарная вата, клубок. Вот вы-то мне и поможете, подумала Мария. У подножия небоскреба открылась пасть двери; разбуженный хозяин решил проявить гостеприимство, ненужное Марии. Игнорируя темный зев, она позволила снам подхватить ее под мышки, и небо вдруг стало вертикальным, как и земля, а стена небоскреба – горизонтальной; Мария пошла по ней, ведомая под руки, оставляя кровавые следы. Р?дой по черни. - Я ждал тебя, - раздался голос, когда она достигла оконного карниза. Комната была наполнена желтым сиянием. На жесткой кровати сидел человек в глухом капюшоне палача. В руке он держал пистолет, направленный дулом в сторону гостьи. Мария подняла ружье и выстрелила, целясь в капюшон. По комнате заскакало двойное эхо выстрела, отзываясь болью в животе. Оставив красный след, Мария достигла завалившегося навзничь человека и стянула с его головы капюшон. Глаза Михаила Згорводы были закрыты, и лишь из-под густых ресниц виднелись блестящие узкие полоски белков. Он плакал? Смеялся? Кровь не текла из аккуратной темной дырки на шее. Мария открыла рот: - Твой путь, как бурный поток, несет тебя к Аду. И тех, кто стоит рядом, затягивает. – Боль в животе усилилась. Согнувшись пополам, она простонала: - Но я все-таки сверну. Сверну за гору духа человеческого… и выйду… на дорогу… к раю. Силы оставили ее, и она неловко повалилась на пол рядом с кроватью, держась за живот и продолжая шептать: - Сверну… ты слышишь? сверну…А другие пойдут за мной… По новой дороге… - и уже совсем тихо, глядя в потолок широко открытыми серыми глазами: - Дитя мое… Мое дорогое дитя… 15.06.2007 12.55 |
Библиотека // Объявления
