- Насмешек полный рот, в глазах чертенята, румянец во всю щеку, (здорово он ее смущал, и от того краснела она еще больше), русые тоненькие косицы – такой была Танюшка и такой мне запомнилась.

- И что же, почему вы вдруг заговорили о ней? - говорю я, сердито зевая.

- Да вот, знаете, взбрело что-то в голову. Такая она была маленькая, просто как куколка, всегда мне в рот смотрела - до глаз не дотягивалась, совсем невысокая была. Скажу что-нибудь, а она как зальется смехом, хохочет, чертовка, и не может остановиться. Я еще бывало, сердитый на нее ходил за этот ее пустой смех, кашляю так сурово, а она от того еще более заливисто смеется, остановиться не может, уже вся от натуги раскраснеется, напыжится, рот зажимает кулачком, а нет, удержаться от смеха не может. Такая смехотунья!

- Да нет такого слова, смехотунья, - бормочу я и тянусь за сигаретой, чтобы чем-нибудь занять рот, да и руки, а сам лениво слушаю рассказ этого болтуна о какой-то девчонке, все равно больше делать нечего. А он как-то так помрачнел даже, глаза закрыл, как будто от воспоминаний не знает, куда деваться, и дышит значительно.

- Вы - студент, вам лучше знать, как правильно говорится, - бормочет он себе под нос. Обиделся!

- Так что же, любовницей она вам была что ли? – говорю я лениво и прикуриваю от горящей веточки из костра, сберегая спички. Жар дышит мне прямо в лицо, что за погодка в этих сибирских лесах, мошкара прет, как будто изголодалась по человеческой плоти, жрет, проклятая, да еще в спину ветром дует, лицо костром обжигает, а шевельнуться и поправить положение невмоготу, очень уж удобно я расположился на рюкзаке, встану – снова так не устроюсь.

- Что вы, что вы! – он машет руками. Какой-то странный мне попался попутчик, да я привыкший, с разными людьми трасса сводит, в дороге от одной машины до другой пока доберешься, сто раз соскучишься, а с этим (мы с ним в одной попутке оказались, и решили дальше стопить вместе) даже удобно. Я сам не слишком разговорчивый, люблю и о жизни подумать, и по сторонам поглядеть, а водителям скучно, им бы все разговорами развлекаться. А этот как зальется соловьем, так не остановишь, только успевай поддакивать. Все, кто нас подбирает, от него в восторге, слушают, раскрыв рот, да еще и непременно угощают на прощание. Не попутчик, а золото.

- Что вы, ей же всего пятнадцать лет было!

- Одно другому не мешает, - пожимаю я плечами. Он словно расстроился, замолчал. Я-то чувствую всегда чужое настроение, потому роняю как бы невзначай:

- И что же, эта девчонка? Кто она такая была?

- Жила в соседском доме. Такая ласковая, со всеми во дворе здоровалась, никогда слова дурного от нее не слышал. Хотя, тяжеловато ей, конечно, жилось. В школу ходить надо, да еще и семью тянуть, отец пьет, мать их бросила и уехала куда-то с новым мужем.

- Сейчас в России много кто так живет, - говорю я, а он будто не слышит, продолжает:

- У нее еще сестренка была, та-то вообще почти не смеялась - не умела; должно быть, смех-то от рождения дается, как талант особый. А Танюшке в магазине работала, по ночам уроки делала, другая бы на ее месте ходила злая, на людей бы косо глядела и сквозь зубы разговаривала, как эти, ну вы их видели, должно быть, которые на весь мир за свою несчастную судьбу обозлены, - а ей все нипочем. Хохотунья.

- Хохотушка, - говорю, - правильно надо говорить «хохотушка». Суффикс не тот.

- Хохотушка, - поправился он и снова замолчал. Странный у меня все-таки спутник. В свете костра даже неприятно на него смотреть. Брови темные, густые, за ними глаз не видно, нос в рытвинах, багровый от постоянных вливаний алкоголя, зубов многих не хватает, вроде и молод, а внешне старик. А человек неплохой, ранимый даже – вон как на слова обижается.

- И что же? – бормочу я, прикрывая глаза.

- Только иногда глаза у нее были грустные-грустные, когда она отца пьяного домой на себе волокла, такая печальная, строгая была. Отца она очень любила, считала его как будто слабым ребенком. Мы с ней подружились, я в том магазине, где она продавщицей, грузчиком работал, помогал ей иногда, чем мог. Хорошая она была, Танюшка. Ручки такие маленькие, как у ребенка. Как она такими ручками и с хозяйством, и с покупателями управлялась – до сих пор не понимаю.

- И что же с нею сталось? – уже сердито восклицаю я.

- Умерла она, - голос его задрожал. - Убили ее. Забежал какой-то наркоман, выручку не отдала, он и пырнул ее ножом. Кухонным!

- Глупая смерть, - сказал я. – Сейчас в России много кто так умирает. Глупая история.

- Да, - он вздохнул, и отвернулся.

- До рассвета еще три часа, нам поспать бы, - говорю. – Еще три сотни километров ехать.

Он не ответил. Должно быть, уже уснул. Я укутался в спальник и задремал.