Стеклянные двери автобусной станции автоматически распахнулись и в поисках пустых бутылок на ее территорию шагнул Расмус, внушительных размеров тип, с дегенеративной, поросшей жесткой щетиной физиономией, с налитыми как у быка кровью буркалами, кривыми, покрывшимися черным налетом гнилыми зубами и с переломанным во многих местах носом, напоминавшим раздавленный ядовитый гриб. На нем была белая засаленная майка и шорты, а на ногах сандалии, из которых торчали волосатые пальцы-баклажаны с прегрязными нестрижеными ногтями.

Когда-то давно у Расмуса было все: жена, дети, дом, работа. Но однажды, благоденствуя на среднестатистической высоте, он оступился и, не удержав социальных поручней, начал свое стремительное падение вниз: вначале он потерял работу, затем жену (она ушла к покладистому и обеспеченному), потом дом (по решению суда дом отошел бывшей жене). И, наконец, ребенка - девочка, естественно, осталась с матерью. И тогда Расмус, набрав предельное ускорение падения, приземлился в одном из затхлых подвалов многоэтажного дома, кишащим жирными писклявыми крысами.

Поначалу крысы рассматривались Расмусом как род грызунов из семейства мышиных, серые прожорливые агрессоры- космополиты, повсюду следующие за homo sapiens, двуногими крысами с высокоразвитым мозгом и отличающиеся куда большей агрессивностью и жестокостью. Но когда, в очередной раз, охранники ближайшего супермаркета поймали Расмуса за руку за воровством продуктов, и лютый голод скрутил нарывающий от пустоты желудок, к крысам он начал относится как к средству пропитания. Расставив по периметру стен подвала несколько крысоловок, он начинил их кусочками черствой булки и, облокотившись спиной о ржавую водопроводную трубу, заснул, извергаясь оглушительным храпом, наполняя пространство смрадом гнилого дыханья.

Проснувшись ранним утром, Расмус обнаружил в одном из капканов судорожно трясущуюся в предсмертных конвульсиях упитанную крысу, так глупо польстившуюся на ничтожную заплесневелую корку. Минигильотиной ей раздробило хребет, алая струйка сочилась на бетонный пол из острой мордочки обреченной жертвы. Она лихорадочно перебирала лапками, в надежде вырваться из железных тисков, неминуемо ведущих в потусторонний мир, чем вызвала восторженно зловещий смех охотника, который лихо подхватило эхо, исказив его уродливой какофонией в другом конце подвала. Словно сердобольный средневековый рыцарь на поле брани, желая избавить поверженного врага от невыносимой муки кровоточащих ран, победоносно вонзает острие копья в медленно умирающее сердце, облегчил Расмус страдания серой твари: он оттянул пружину ловушки и, достав из нее крысу, одним поворотом волосатой конечности оторвал ей голову. Раздался триумфальный хруст шейного позвонка, маленький фонтанчик крови ринулся вверх, а за ним - мелочная душонка серого алчного грызуна поспешила навсегда покинуть бесполезное дрожащее всклокоченное тельце. Содрав шкуру японским ножом и, сделав продольный разрез в области брюшка дохлой крысы, подцепив пальцем как крюком кишки и прочие слизистые нечистоты хвостатой покойницы, Расмус с кривой усмешкой пренебрежения отбросил их в сторону, щегольским движением танцора рок-н-ролла растерев подошвой сандалии о бетонный пол, превратив внутренности убиенной добычи в тошнотворный сюрреалистический гербарий. И вот уже несколько трупных мух спустились с потолка, назойливо жужжа над мелкой падалью, ожидая сигнала-разрешения на посадку, поступающего из их скудного, склизкого, мизерного пузырька-мозжечка.

Время дерзких кулинарных экспериментов ворвалось в сырой склеп. Соорудив в своем новоиспеченном обиталище из четырех силикатных кирпичей подобие очага, Расмус разжег огонь из деревяшек, что валялись там и сям по всему подвалу, и, дождавшись, пока пламя утихомирится, положил на раскрасневшиеся фыркающие угли крысиную плоть. В ответ крематорий зашипел сотней змей, яростно принимая и отправляя в последний путь тело жертвы. Едкий дым паленого паразита разъедал Расмусу глаза и вызывал приступ припадочного кашля, но он великодушно прощал некоторые издержки жертвоприношения истерзанному до болевых спазмов, истязаемому волчьим голодом и успевшему изрядно сузиться многострадальному желудку, питавшемуся последнее время исключительно своими бурлящими кислотными соками.

Расмус перевернул кусок мяса другой стороной, тот охнул, обдавая пространство новой порцией дыма, взошла поджаренная коричневая корочка. Расмус сглотнул густую слюну в предвкушении долгожданного пиршества. Когда статус бывшей крысы преодолел уровень медиум поджарки, кулинар обтер скользкие, грязные руки о подол рубашки, извлек мясо из углей, наколов его на лезвие ножа. С неукротимой жадностью иступленного хищника вгрызался он в горячий жирный кусок искривленными клыками. Брызгающий раскаленный жир обжигал губы и подбородок, но он не чувствовал боли ожогов; боль ожогов испарилась в безумной вакханалии, в чудовищной эйфории наполняющегося чрева, а также в той нестерпимо болезненной скорби души, треснутой и надломленной от одиночества и подвальной мглы. Когда последние, измельченные резцами кости, жилы хрящи и хвост провалились по пищеводу в блаженствующий желудок, Расмус упал на колени, вознес вверх руки и, издав неистовый рык загнанного зверя, зарыдал от стыда и сердечной тоски. Казалось, что стены и потолок не выдержат столь дикого и угрожающего рева и вот-вот обвалятся всей тяжестью, навеки погребая под обломками бетона и арматуры бессмысленную, лишенную всяких чаяний жизнь человека, такую же бессмысленную, как ту, что недавно растворилась в кислотах слизистой утробы.

Через какое-то время истерика отпустила страждущее, истерзанное сердце и умчалась прочь. И тогда Расмусу стало легче. Мысленно он подметил, что не такое уж и отвратительное это крысиное мясо, хоть жестковатое, вызывает изжогу и имеет странный горьковатый привкус. Но особенно радовало его то, что не придется ему более воровать по магазинам и изнемогать от свирепого голода, благо крысы никогда не переведутся, и везде, и повсюду будут неутомимо идти по пятам за своими двуногими собратьями. Еще ему подумалось, что не дурно было бы во время следующей трапезы украсить главное, новоизобретенное блюдо каким-нибудь незатейливым натюрмортом: например, нарезать к гарниру помидорчиков или огурчиков.

На следующий день Расмус отправился на небольшой овощной рынок, который располагался в нескольких минутах ходьбы от его временного пристанища. Обычно ближе к вечеру, незадолго до закрытия рынка, торговцы выбрасывали подгнившие и уже непригодные к продаже овощи в картонные коробки, возле которых немедля сбивались в стаи бездомные нищие, попрошайки и прочее отребье, безвозвратно завязнувшее в трясине социального глумленья, на самом вязком ее дне. Один из торговцев, пухлый мужлан с красным мясистым лицом, похожим на гнилой помидор (только исполинских размеров), который он сам небрежно швырял с надменным видом в коробку, в этот раз бросил пару попорченных авокадо. Бросил так, как бросает высохшую кость бродячей, облезлой дворняге хозяин породистого дога. Тут, словно из-под земли, выросли два тщедушных оборванца, пронырливо подскочили к коробке, уже наклонились и протянули руки, как вдруг увидели несущегося на них Расмуса с гневно горящими глазами. Бомжей в панике раскидало в разные стороны, как осколки разорвавшейся гранаты. На одном была красная майка, и ему, только-только освобожденному от бреда недельного запоя, еще окончательно не прощенному госпожой белой горячкой, на секунду почудилось, будто он матадор, и что он вовсе не на рынке, а на огромной арене, и мчится на него не Расмус, а разъяренный бык. Властно перехватив добычу несостоявшегося матадора и его приятеля, Расмус разложил ее по карманам куртки и направился обратно в подвал. Надо сказать, что Расмус ни с одним из местных бродяг в контакт не вступал, считал их существами бесполезными и гнусными как блохи, себя ставя на миллион ступеней выше. Он хоть и испускал тот же чад немытого тела, и дыханье его было не менее зловонным, однако, Расмус презирал их. Они, только и могут, что просить, клянчить, унижаясь до немыслимого уровня. А он никогда не просил: он или брал, или отнимал силой.

Снова укрывшись от суеты цивилизации в затхлом бетонном шатре, Расмус извлек из железной челюсти капкана очередную неосмотрительную с обезумевшими и выпученными от страха глазами крысу с раздробленным хребтом, и облегчил ее участь эвтаназией с ее молчаливого согласия. Опять скользнуло по серому брюшку острие ножа, вновь отлетел скользкий комок внутренностей на пол и вмиг, отделившись от шкуры, лег кусок сырого мяса на жаркие угли, а рядом, присоседились погреться три картофелины. На развернутом на полу газетном листе, Расмус нарезал аккуратными ломтиками недавно добытый подгнивший авокадо, лопнувший помидор и бесцветный высохший огурец. В скором времени к ним подкатилась компания из трех печеных картофелин, и, наконец, в самом центре газетной скатерти величаво расположилась дымящаяся княжна тьмы, вернее то, что от нее осталось. Обильно посолив и поперчив изысканное блюдо из двух стеклянных бутылочек (соль и перец были ловко сцапаны из-под носа у зазевавшейся торговки в магазинчике приправ и специй), Расмус с упоением смаковал кусочек за кусочком, мечтательно взирая на яркие, тихо потрескивающие угли. Полоска тени плясала на небритом лице, придавая ему первобытный оскал.

Сладкие, но мнимые грезы уносили его в то далекое прошлое, когда сидел он в домашнем халате в мягком кресле, в уютной гостиной с высоким потолком, напротив своей жены, и та ласково поглаживала его мужественную ладонь своими женственными пальцами, с трогательной нежностью заглядывая в его преданные глаза. И подавала ему не паленную крысятину на пожелтевшей пыльной газете, вызывающую столь сильную изжогу до коликов в животе, а чудесного румяного гуся на расписном фарфоровом блюде. И вовсе не обложенного гнилыми овощами, а запеченного в душистых яблоках. И почивал он не на холодном бетоном полу, прижимаясь плечом к ржавым трубам, а на великолепной шелковой постели, обнимая любимую женщину и вдыхая аромат ее стройного, волнующего стана.

Но сколь призрачным и эфемерным было это зыбкое облачко воспоминаний, на которое удалось взгромоздиться безутешному человечку. Оно рассеялось в одно мгновенье, нещадно сбросив его обратно, на мокрую газету, пропитанную гнилой помидорной жижей и устланную обглоданным крысиным скелетом.

Выйдя из оцепенения и коротко вздрогнув мощными плечами, Расмус огляделся. Слезы, посланные надорванной душой, дребезжащей пленкой застелили глаза и частыми каплями стекали по заросшим щекам. Вдруг Расмус скрючил грязные пальцы руки и с остервенением, до самого запястья, утопил их в тлеющих углях. Бешеный вой собаки сотрясал подвал. Бездомной и одичавшей.

Время летело неумолимо быстро. Ожоги на Расмусовой руке прошли, затянулись свежей кожей, но ожоги, активно атакующие душу и сердце, напротив, расширили сферу своего влияния, сражая фибру за фиброй. Однажды Расмус протиснулся через всякий подвальный хлам к маленькому оконцу и, разорвав густой слой паутины, увидел сквозь решетку наступление зимы. Но это была не та ослепительно белоснежная зима детства, где тысячи маленьких, искрящихся на солнце пушинок, спускались c неба и тут же таяли на уголках детских искренних улыбок, где, вышмыгивая из густо поросшего ельника неунывающий бородатый Санта Клаус забавно пританцовывая и размахивая посохом, раздавал сумасбродным детишкам конфеты и мандарины. В маленьком решетчатом квадратике он увидел меланхолически-тусклое, анемичное небо, марающее головы снующим прохожим каким-то полумокрым, полуобледенелым пометом. А лица людей, обтянутые депрессивной маской, в высшей степени гармонировали с небесными испражнениями.

В прошлом году зима принесла Расмусу много бед и лишений. Три раза его выгоняли из подвалов жильцы различных домов. Один раз он чуть было не замерз насмерть под мостом над рекой. Но лишь миновала скитальца одна смерть, как из-за угла, оскалившись, выпрыгнула вторая. Малолетние выродки, застав Расмуса спящего и изможденного, подкрались к нему и начали нещадно пинать бедолагу пятью парами ботинок. Били долго, так, потехи ради, постепенно превращая лицо Расмуса в окровавленный студень. А когда твердо решили, что убили, позорно сбежали как свора трусливых шакалов. Но господь, почему-то, не желал ухода Расмуса в мир теней, и если бы не явил вовремя свою божескую милость в обличии банды подростков - превратился бы Расмус поутру в глыбу льда.

Как-то одним морозным вечером Расмус сидел под тем злосчастным мостом и грелся у костра. Вдруг на противоположном берегу реки ему послышался пронзительный женский окрик о помощи. Прислушавшись, он отчетливо распознал голос своей бывшей жены Анны и бросился вниз по склону к реке, увертываясь от колючих, царапающих до кровавых извилин лицо, обледенелых веток репейника. Добежав до границы, откуда замерзшие камни и песок вовлекают в дремлющую под матовым слоем льда реку, Расмус остановился. Отдышавшись от бега, он заколебался - может, не было никакого крика, может, почудилось? Нет, он все же склонялся к тому, что крик был, крик, до ужаса пронимающий душу, до невыносимого спазма в сердце. И Расмус ступил в ледяную мглу. Он двигался быстро, но не успел дойти и до середины, как еще молодой, хрупкий лед, не выдержав стокилограммовой массы, с глухим треском надломился под ним. Нестерпимой болью, нескончаемым множеством стальных, остро наточенных бритв вонзился жгучий холод в тонущее тело. Судорога моментально овладела всеми мышцами, сдавливая их удавьими кольцами, и стремительное течение реки начало поглощать горемыку в свои мрачные, непроглядные недра. "Ну, вот и конец", - прошептало с безысходностью затухающее сознание Расмуса и мгновенно, как вспышка, за доли секунды, долетело до того берега, столкнулось с призрачным безмолвием ночи, и слуховой галлюцинацией взорвалось в воспаленном мозгу. "Она там, я слышу ее!" - истошно закричал Расмус (наивный человек, что может делать отвергнувшая тебя женщина ночью на реке, да еще в такой холод?) и из последних сил, вырвав из дьявольского водоворота свое грузное тело, бросился локтями на край льда. Раздался зловещий хруст, и закоченевшие руки провалились в паутину, сотканную изо льда. И снова появилась незримая, но отъявленная смерть, приглашая Расмуса на студеное илистое дно, чтобы, по ее замыслу, скормить обмороженную плоть хищным рыбам, а душу отослать на высший суд. Она уже было распростерла проклятые объятья, как вдруг, приглашенный на казнь нащупал онемевшей рукой что-то твердое, металлическое, торчащее из воды. Этим чем-то оказалась затонувшая с незапамятных времен балка, намертво воткнутая в дно. Расмус крепко схватился руками за балку, оттолкнулся от нее и, прогнувшись всем телом как прыгун в высоту, выбросился на лед. На этот раз лед оказался прочнее. И опять вмешался Всевышний, даруя жизнь.

Смерть отпрянула и сгинула восвояси. Некоторое время Расмус лежал, замерев, боясь пошевелиться. Ему казалось, что из-за бешеного биения сердца лед снова под ним обвалится. Придя в себя, Расмус почувствовал резкий, невыносимый озноб. Он полз на животе, как тюлень, медленно, сантиметр за сантиметром, с трудом подмахивая вконец обмороженными руками. Одежда покрылась коркой льда и стала тяжелой, как рыцарские доспехи. Он очутился на берегу, когда тьма над горизонтом рассеялась, и забрезжил сиреневый рассвет.

А ранним утром, на шоссе, застряв в длинных автомобильных пробках, водителям и их попутчикам довелось стать свидетелями весьма странного, если не сказать, мистического видения, которое настолько изумило многих, что они уже не в силах были адекватно контролировать процесс движения машин: какой-то чудак, с головы до пят обтянутый ледяным панцирем, еле волоча стеклянные ноги, пытался перейти шоссе. Казалось, что если он сейчас рухнет на землю, то разлетится на тысячи стекляшек, и окажется, что он вовсе не был человеком из плоти и крови, а временно ожившим ледяным идолом из древней северной мифологии. Впрочем, Расмус этого не помнил (в тот момент он, подобно сомнамбуле, совершенно выпал из реальности), не помнил и как оказался на территории теплоцентрали.

Весь последующий день он лежал распластанный как лягушка на трех горячих, параллельно соединенных между собой трубах, оттаивая, словно вынутый из морозильника окорок. На второй день, когда ледяные оковы пали, он с благоговейным трепетом обвил спасительное ложе руками и ногами, испытав прилив наивысшего, невообразимого по своей силе блаженства, разливающегося по всему согретому телу, сравнимого только с переживанием эфедринового экстаза, вползающего тонкой струйкой в опрятную вену новичка. Или с первым, долгожданным оргазмом фригидной женщины, помноженным на сто, дарованного ей обожаемым мужчиной, и им ее боготворящего. Впервые за много лет Расмус поверил и осознал, что и к нему может снизойти подлинная и безвозмездная справедливость.

Однако Расмусу пришлось задержаться в райской теплице несколько дольше. На третий день он почувствовал недомогание. Внезапный озноб пронял еще давеча ликующее тело. Кашель, сначала сухой, потом со слизисто-гнойной мокротой, отдавался резкой болью в грудной клетке. Из тявкающего носа било фонтаном. Если бы под мышкой у Расмуса угнездился термометр, то его ртутный столбик с космической скоростью взлетел бы вверх и бойко притормозил на отметке сорок. И только начинали в распаляющемся горячечным бредом мозгу прорастать первые ростки сожаления о том, что не потонул он тогда на реке, дабы кончились его страданья, как тут же подрубал он их на корню, постигая, что не стоит гневить бога. Что помимо сильного переохлаждения мог наслать Он на Расмуса и гангрену с неизбежной ампутацией омертвевших конечностей. Да и вряд ли он оказался бы в стерильной операционной, лежащим на свежей, накрахмаленной простыне под ярким светом софитов - так и разложился бы, обняв горячие трубы, обмотанные лиловыми струпьями своего тленного тела.

С глубокой скорбью, снедающей сердце тягостными воспоминаньями, смотрел Расмус в подвальное окошко и мысленно вопрошал судьбу, какой жребий уготован ему сей, надвигающейся зимой? Но безучастная судьба хранила холодное молчанье, и лишь хлесткий, упрямый ветрище злобно подвывал, разметая в воздухе серые брызги, склеивающиеся на земле в мерзкую слякоть. Этой зиме суждено было стать последней в жизни отшельника. Расмус достал из внутреннего кармана куртки жухлую, измятую фотографию, с коей ему мило улыбалась совсем еще маленькая девочка с большими зелеными глазами. Все, о чем он мечтал в последнее время - это повидать дочку Зару. Заре не было и двух лет, когда ее мать Анна затеяла судебную тяжбу, а затем вышвырнула неперспективного папашу на улицу. Он лишился абсолютно всего. Единственное, что ему удалось безнаказанно унести с собой в затхлый подвал,- это фотографию любимой дочурки, которая с молчаливым достоинством сопровождала Расмуса во всех его тяжких скитаниях и будто сама разделяла горькую участь того, кто бережно хранил ее на дне кармана. За семь лет бумага пожелтела и потрескалась, уголки загнулись, а один вовсе оторвался, и только взгляд и улыбка девочки оставались прежними. "Когда же я увижу ее?- сокрушался отец, тихо всхлипывая над образом дочки.- Бог, ты можешь забрать мою никчемную жизнь, только позволь мне увидеть дочь!- срывался на вопль Расмус".

Наступившая зима прошла безмятежно, и в сравнении с предыдущей - оберегла Расмуса от целой череды бед и страданий. Он старался не показываться ей на глаза,

держался подальше от водоемов и попрежнему питался крысами, которые избавляли его желудок от мучительно острого голода. Потом морозы отступили, слякоть растаяла, талые воды утекли в землю, нагие деревья укутались молодыми листочками, и радостно защебетали птицы, оглашая наступление весны.

Облюбовав себе достаточно сносный подвал в небольшом четырехэтажном доме и постелив на пол ветхий матрас, Расмус скромно зажил. Мысленно он подметил два важных момента. Во-первых, дом находился рядом с автобусной станцией, а там, если повезет, можно набрать целую груду пустых бутылок и обменять их на деньги. Во-вторых, почти все немногочисленные жильцы дома были пенсионерами, а они куда как сердобольнее молодых и не станут так рьяно гнать незваного гостя на улицу. Да и вряд ли по вечерам старики будут без толку спускаться в подвал.

В просторном зале автобусной станции, на круглой деревянной скамье, обложившись тюками и дорожными сумками, расположилась молодая семейная пара и девочка - лет восьми-девяти. Родители девочки - стройная, чопорная дамочка с тонкими губами и поджарый бородатый мужчина из разряда "ничего нерешающих"- решили устроить любимой дочурке по случаю окончания первого учебного года, который совпал с международным днем защиты детей, увлекательное путешествие к морю. В их планы входило посещение аквапарка, Диснейленда, морского музея, прогулка к коралловым рифам, обильное поедание мороженых шариков, политых горячей шоколадной глазурью и много других разных удовольствий. Вернее, все вышеперечисленные мероприятия входили в планы виновницы предстоящего вояжа, девочки по имени Зара. Проект родителей же состоял из более амбициозных задач: все свободное время, пока их чадо будет предаваться увеселительным процедурам, они будут выкрикивать взаимные оскорбления, обвиняя друг друга в мелочности натуры, в эгоизме, в неспособности идти на компромисс, в черствости, ханжестве, фригидности, импотенции, духовной близорукости, нежелании повесить в спальне картину, выстирать занавески, собрать осколки разбитой вазы, поднять крышку унитаза во время облегчения.

И вот они ожидали первого утреннего автобуса, курсирующего раз в день до пункта назначения. Станция еще была полупустой, лишь несколько вялых пассажиров скучно позевывали у своей платформы, что позволяло Заре беспрепятственно баловаться, совершать бесстыдные кульбиты, в то время как ее непослушное прелестное белое, ситцевое платьице в розовый горошек, гонимое воздушными потоками, в очередной раз приподнималось, обнажая бронзовый загар ладненьких, гибких, ножек. Ах, как восхитительна, как обворожительна была девочка, маленький, изящный бутончик сказочного цветка. Ее плавные, шелковые локоны золотистых волос завитушками спадали на гладкие плечики, кокетливо выступающие соблазнительными холмиками, обтянутые тугими бретельками. Она забавно смеялась, хлопала большущими, цвета изумруда, глазами, обрамленными длинными ресницами. Смех ее словно хрустально-чистый ручей лился из детских невинных уст. Если бы эстетствующий набоковский педофил Гумберт хотя бы краешком своего хищного ока обнаружил все очарование Зары, то в миг, забыв о существовании своей Лолиты, захлебываясь и истекая похотливой слюной, бежал бы вслед за властительницей всех нимфеток. В какую, неслыханной божественной красоты женщину преобразится с течением лет неповторимая Зара? Подобную гурию и обещают повстречать в раю террористам-смертникам отцы всемирного джихада.

Наигравшись, Зара подбежала к родителям.

- Я сбегаю на улицу, куплю шоколадку - сказала девочка.

Отец достал из кармана мелочь и вложил в ладошку дочки. Сжав в маленьком цепком кулачке деньги, Зара помчалась к выходу прыткой козочкой, что-то себе напевая.

- Упадешь и расшибешь себе лоб, - назидательно предупредила вдогонку мать. - А тебя сколько раз я просила, не потакай всем ее капризам! - негодующе бросила Анна в сторону мужа.

Стеклянные двери автоматически раздвинулись, но впорхнуть вольным мотыльком в уличное пространство Заре не удалось - у воздушной границы она наткнулась головой на что-то упругое, облаченное в белое с желтыми разводами, и, испустив нечаянное "ой", отскочила в сторону как теннисный мяч, едва удерживаясь на неутомимых ножках. Подняв голову, девочка увидела странного дядю, нелепого и сурового, так похожего на тех нерасторопных монстров из компьютерной игры, которых непременно нужно было победить, набирая балы.

Расмус вздрогнул от неожиданной коллизии, затем, сфокусировав пространный взгляд затуманенных глаз на источнике столкновения, опомнился, и благодушная улыбка обнажила раскрошенные зубы, испещренные кариесом. Потом вдруг бегло, как пляшущий лазерный лучик снайперской винтовки, взгляд его устремился вглубь зала ожидания станции и, зафиксировав что-то многозначительное и иллюзорное, вынудил Расмуса явно перемениться в лице. А именно - до боли знакомый и изящный профиль Анны с ниспадающими на лоб прямыми прядями каштановых волос и фрагмент бороды новоиспеченного фиктивного папаши, в свое время так умело подменившего Расмуса.

"Зара...?" - чуть слышно, нетвердым голосом произнес отец бледнея, и попятился назад к выходу. Его тело окатило огненной волной, а сердце затрепыхалось раненой птицей. Если б не Анна, не удалось бы ему так скоро сличить образ медового младенца на выцветшей фотографии с этой повзрослевшей очаровашкой.

Расмус совершенно не желал быть замеченным Анной. Сгорел бы от стыда, попадись он ей на глаза. То, во что он превратился, быстрее всего повергло бы ее в шок.

Хотя вряд ли Анна узнала бы своего бывшего супруга, бомжа с маской вместо лица как у египетского сфинкса, изъеденной тысячелетием песчаных бурь, с покорным безмолвием застывшего навеки у подножья гигантских пирамид.

"Так он к тому же и трусливый, откуда он меня знает?"- подумала Зара. Ведомая детским любопытством, а, возможно, и фрейдистским комплексом Электры (о последнем она естественно не догадывалась), она решила продолжить забавную и увлекательную игру, и, выйдя на улицу, демонстративно остановилась рядом с пугливым монстром, нахально жмурясь. Расмус пребывал в полном замешательстве перед девочкой и, конфузясь, пытался подобрать нужные слова. Даже, окажись он в более предсказуемой ситуации, ему было бы непросто общаться вразумительной устной речью, поскольку семь лет он всячески и осознанно избегал прямых контактов с двуногими крысами (его версия), предпочитая им четвероногих.

- Дочь…Зара…я так рад, - робко выдавил из себя Расмус, подобострастно улыбаясь.- Хоть пять минут побудь со мной.

- Дядя, я Вас не знаю!- деловито сказала Зара и состроила обезьянью ужимку,- я иду за шоколадкой. А потом мы с мамой и папой едем на море,- и зашагала к ближайшему ларьку под железным навесом. Расмус плелся за ней нерешительной походкой. Зара остановилась у прилавка и, окинув изучающим взглядом ряды со сладостями, протянула продавщице деньги.

- Дайте вон ту, в фиолетовой обертке.

Расмус опередил дочку, выудил из заднего кармана обвисших шортов пару монеток и со звоном положил на прилавок. Вчера он выручил их за пустые бутылки.

- Тогда дайте две,- сказала Зара, и ее изумрудные глаза заискрились благодарностью, адресованной щедрому гуимплену.

Девочка по-хозяйски положила один батончик в боковой кармашек платьица, а другой тут же наполовину освободила от фольги и откусила сыпучий кусочек.

- Мама волноваться не будет? - с неподдельной заботой спросил Расмус.

- Не-а,- набитым ртом промямлила Зара, прикончив одну шоколадку, - до автобуса еще час.

- Прогуляемся чуток? - застенчиво спросил Расмус, - я, может, больше никогда тебя не увижу.

Постепенно речевой аппарат Расмуса приходил в норму, зачерпывая из мозговой шкатулки и комплектуя соответствующие слова, придавая им смысловой оттенок. Видно родная дочь случайно явилась временной Музой ароморфоза, на время вытягивая отца из бездонной воронки деградации.

Ленивым и надменным кивком головы Зара выразила свое согласие прогуляться со странным дядей, который вдвое растянул ее удовольствие в поедании любимой сладости. Тем более что автобус еще нескоро. Они шли молча по улице. Некоторые прохожие с любопытством озирались на весьма диковинную парочку, и в их головах естественным образом складывался вопрос, что связывает эту миловидную и благолепную девочку с этим орангутангом? А одна женщина чуть было не утвердилась в мысли позвонить в полицию и, быть может, предвосхитить грядущее омерзительное преступление.

Расмус сам с восхищенным трепетом поглядывал на Зару, не веря неумолимому факту, что лет девять тому назад он и незабвенная Анна в любовном соитии сотворили сие божественное зернышко, разросшееся до столь изысканно волшебного цветка. А когда с мучительной грустью он вспомнил мутное от грязи зеркало в одной общественной уборной, которое так доходчиво и цинично дало понять, кем на самом деле он является, то и вовсе засомневался, не феерическая ли фантасмагория эта девочка, и его ли она дочь, что так иступлено побуждает сжиматься изрубленное сердце.

Так каждый, думая о своем, дошли отец и дочь до последней отцовской пристани, где еще совсем недавно была съедена уже последняя крыса в жизни Расмуса.

- Ну вот, пришли, здесь я временно живу,- вполголоса сказал отец, густо краснея.

-Дааа? Ты здесь живешь?- крайне изумилась Зара и загадочно добавила:- интересно…

В свежей прохладе первого летнего утра повисла пауза, которая смешалась с благоуханием душистых лип и сирени, пышно цветущих в окрестных садах, звонкой трелью соловьев, стыдливостью и раскаяньем отца за глупый поступок, детской бравадой и заносчивостью Зары, вдруг резко сменившейся на робость и подозрительное недоверие.

"Зачем я здесь с ней?"- мысленно допытывал себя Расмус, не находя вразумительного ответа.

Зачем она здесь с ним, Зара также не постигала. Хотя пугающая близость незнакомого мужчины и вызывала страх, тем не менее, девочка на пригласительный жест Расмуса откликнулась застенчивым согласием. (Возможно, где-то очень глубоко, в потаенных пластах черепной коробки, подсознание Зары идентифицировало Расмуса как капельку родной крови).

Надрывно скрипнула дверь, и затхлый склеп вобрал в себя отца и дочь. Войдя, Зара ощутила резкий холод, запах сырости и гнетущий дискомфорт. В кромешной тьме Расмус нащупал на стене выключатель и щелкнул. Под потолком брызнуло скупым светом, и голая, лишенная абажура лампа, болтающаяся на обшарпанном проводе, тускло высветила всю скудость подвального убранства. В углу на полу Зара увидела прохудившийся, чахлый матрасишка, местами безнадежно прорванный, из которого выбивались наружу клочья поролона. В центре на полу валялась россыпь черных головешек, огороженная кирпичным заборчиком. Безумный, панический страх обуял Зару. Забила нервная дрожь, застучали жемчужные зубки, а по всему телу пробежали ледяные пауки. Никогда еще ей не было так страшно. Вдруг она вспомнила мать, которая неоднократно наставляла: "Ни в коем случае не разговаривай на улице с незнакомыми взрослыми мужчинами!". И от этого ей стало еще страшнее.

- Зачем ты привел меня сюда?- дрожащим голосом спросила Зара и жалобно заплакала.

В этот момент Расмус возненавидел себя так люто и так безмерно, испытывая к себе самую сильную нелюбовь, самое сильное презрение и отвращение, на какое только способен человек и, напротив, - такую всесильную, возвышенную и великую любовь

к дочке, которая дотла сжигает вывернутое наизнанку полыхающее сердце. Ему вдруг неудержимо захотелось обнять до смерти напуганного ребенка, нежно прижать к себе, успокоительной отцовской рукой погладить завитки золотистых волос и вот так замереть, хотя бы на миг, почувствовав сопричастность частичке себя. Но он гнал от себя эти безрассудные порывы, понимая, что еще больше может напугать Зару.

- Прошу тебя, не плачь,- протяжно умолял Расмус, медленно отступая от дочки и смиренно выставляя впереди себя огромные волосатые руки, подобно племенному язычнику, пытающемуся укрыться от удара молнии.- Клянусь, я не причиню тебе зла.

Потом Расмус как-то неуклюже присел на матрас, поднимая клубы пыли, запустил пальцы в порванную ткань матраса и с секунду пошарив в поролоне, достал оттуда мятую фотографию и протянул девочке.

- Смотри, это ты, еще совсем маленькая. Тебе было два годика, когда мама бросила меня. Не бойся, подойди ко мне, я - твой отец, не бойся, - изрек Расмус настолько убедительно, что Зара перестала плакать и робко, как пугливая кошка, приблизилась и с некоторым недоверием приняла в свои хрупкие ручонки свидетельство ближайшего родства с этим первобытно запущенным индивидуумом.

Зара долго всматривалась в детский лик, увековеченный в далеком прошлом всего лишь одним нажатием кнопки тем, кто находился сейчас подле нее. Расмусу на короткое мгновенье померещилось, что лучезарный взгляд изумрудных глаз и улыбка умиления перепорхнули с запыленной фотографии на лицо девочки, и от этого оно все засверкало мириадами искорок, озаряя тусклый подвал ослепительным светом, а девочка перевоплотилась в маленькую богиню очарования.

Наваждение также быстро исчезло, как и появилось. Зара вернула Расмусу фотографию и, отходя на безопасное расстояние (она хотела броситься к выходу, но передумала, решив, что он настигнет ее одним прыжком), робко произнесла:

- Ты не мой папа. Мой папа сейчас сидит с мамой и ждет автобуса,- и сделала еще один шажок назад.

Скорбная гримаса перекосила лицо Расмуса, пересохшие губы лихорадочно затряслись и он, тяжело дыша, поднялся с матраса.

-Тогда откуда эта фотография?! Откуда?!- протяжно завопил отец, тыча бумажным квадратиком в сторону Зары и пряча его в карман.

Девочка вздрогнула, и страх с новой силой закипел раскаленной лавой в молодом сердечке. Она отбежала назад, уже чувствуя спиной близость двери, несущей избавление от затхлой темницы и сумасшедшего скабрезного юродивого, называющего себя ее отцом, как вдруг кривые косматые ножища Расмуса подломились, мощное тело перегнулось пополам и с громом обрушилось на бетонный пол. Приземляясь, Расмус до крови рассек предплечье об острую грань кирпича, служившего до недавнего времени перегородкой в доморощенной печи, где были кремированы не один десяток крыс. На полу стремительно ширилась пурпурная лужица, заманивая в свою вязкую смесь каплю за каплей. Лежащий задышал часто, жадно хватая ртом воздух, как рыба, брошенная на базарный прилавок - но уже без чешуи, предвкушающая короткое странствие на раскаленной сковородке.

-Дочка, родная, я так люблю тебя - немощно прохрипел отец,- скажи маме, что я не держу на нее зла, что до сих пор ее люблю, - и задергался в болезненном длительном припадке.

Зара была сильно ошарашена и удручена столь неожиданным поворотом событий. Глубоко озадаченная, с бледным личиком она стояла вполоборота к двери, крепко вцепившись в ручку, и не знала, как ей поступить: то ли бежать, пока зверь не оклемался, то ли напротив - как-то помочь ему. Зара думала о фотографии. Ведь на ней действительно изображена она. А если окажется правдой, что этот агонизирующий бомж - ее отец?

"Почему он сказал, что любит меня и мою маму? Разве может любить меня тот, кто видит меня впервые? Разве маму могут любить плохие люди? Моя мама хорошая, значит и он хороший",- заключила неоспоримая детская логика. Но только отошел страх, как другой, один из его разновидностей, но совершенно не такой, отличающийся от этого, заполз коварным, изворотливым червем в ее отзывчивое сердце, посланный уже настолько оформившейся совестью, что назвался стыдом.

Маленькая пружинка цепкого кулачка Зары разжалась в нескончаемом порыве совести и благодушия, отпустила дверную ручку, и дочка непоколебимо шагнула в центр арены к повергнутому невидимым и подлым противником отцу. Казалось, беснующийся припадок уже понемногу начал отпускать страждущее, истерзанное мучительным спазмом тело, и оно обмякло в долгожданном покое, как внезапно нахлынула и вовсе чудовищная волна. Конечности Расмуса порывисто задрыгались, лицо стало синюшным, изо рта вырвалась густая пена, вмиг окрасившаяся розовым.

Находясь в полном смятении, преодолевая все же страх и некоторую брезгливость, Зара присела на корточки рядом с угасающим отцом, положив свою ладошку ему на заросшую щеку, и тихо заплакала.

-Не умирай, папа, я бегу за помощью,- сдавленно, сквозь слезы прокричала Зара, уже снаряженная ринуться к выходу, но в этот момент увидела какой-то серый комочек с длинным тонким хвостиком, неизвестно откуда юркнувший к кровяной луже. "Ой, мышка",- пронеслось в голове у Зары. Мышка замерла, принюхалась, лизнула багряного зелья у самого берега, гладкая шерстка ее взъерошилась, стала дыбом, а острая мордочка заскрежетала хищными зубками, приняв злобный оскал. Потом вдруг зверек откинулся на бочок, жалобно пропищал и напряженно зашевелил усиками. Тогда добродетельное сердце девочки постановило спасти помимо отца и бедную, тощую мышку от томительного подвального гнета. Зара подняла с пола серый комочек, сложила ладони лодочкой, уютно разместив на дне находку, и выбежала вон из подвала, открыв дверь локтем.

Расмус медленно затухал, как гигантский свечной огарок в алом восковом болотце.

Двумя часами ранее, перед тем, как произошла его судьбоносная встреча с дочерью, Расмус плотно позавтракал крысиной отбивной с луком, запив кушанье прокисшим квасом. Ни от дрянного ли кваса случился у бродяги сильнейший припадок? Отнюдь нет. Не знал Расмус, что входные двери, ведущие в подъезды и подвалы большинства домов в близлежащем районе, были основательно обклеены бумажными листиками примерно следующего содержания:

Уважаемые жильцы!

В связи с внезапным появлением паразитов (крыс) на лестничных клетках

и в подвалах домов и нарастающей угрозой их размножения, самоуправление

района проводит в срочном порядке дератизацию с целью предотвращения

разноса возбудителя инфекционной болезни. По возможности чаще мойте

руки. Изолируйте детей и домашних животных от мест распыления химикатов.

Самоуправление района.

Одна из крыс, спасаясь бегством от истребления, но уже успевшая изрядно наглотаться химикатов, эвакуировалась ранним утром из зоны боевых действий в подвал к Расмусу, чем последний воспользовался безотлагательно, включив отравленную тварь в утренний рацион.

Теперь сам он лежал на смертном одре в безвольной, унизительной позе, как совсем недавно разделанный грызун в погребальном одеянии из мелко нарезанного лука, ожидающий отбытия в растопленную печь крысиного Освенцима.

Зеленая рвотная масса взбунтовалась в пропитанной ядами одутловатой утробе, подступила к горлу и пролилась на пол, сотрясая невозможной судорогой опустошенное тело.

Из нескончаемой, непостижимой пустоты в тесный подвал пожаловала чуткая, проницательная Смерть. На этот раз она была безмятежна и апатична. Будто осязая ее присутствие, Расмус попытался сдвинуться с места, обволакивая крупной зыбью поверхность кровавого озера. Смерть первая вовлекла его в безмолвный разговор, приглашая ненадолго (пока не остановится сердце) уединиться в ее астральном будуаре.

-Считаешь ли ты себя благородным и беспристрастным человеком?- спросила Смерть.

Расмус пробормотал что-то невнятное, обдав кровавый бетон очередной порцией ядовитой жижи.

- Кстати, я послана к тебе Тем, кому ты обещал обменять свою никчемную жизнь на возможность увидеть дочь. Сожалею, но тебе придется сдержать слово,- констатировала Смерть. В общем-то, дело неспешное, обожду.

-Вот-вот Зара приведет врачей и меня спасут,- блеснула в суженных зрачках Расмуса карликовая химера.

-Всенепременно приведет, они уже рядом, да только спасти не успеют, формальности… отсутствие медицинской страховки…однозначно не успеют. А жизнь твоя висит на таком тонком волоске, что его и рубить не придется. Прислушайся! Ты слышишь шелест? Это расползаются ткани волоска.

И тут Смерть в подтверждение своих слов бесконтактно нащупала своей невидимой грациозной рукой датчик контроля подачи родентицида в головной мозг к Расмусу и увеличила скорость подачи. Теперь ткани волоска повисли на своих тканях.

Невероятным, титаническим усилием воли заставил себя Расмус перевернуться на живот и пополз туго, кропотливо в сторону входной двери, но напоролся на саркастическую усмешку Смерти и провалился куда-то вниз.

Летел долго. Упал на живот. Под ним снова была замерзшая река. Впереди, на том берегу маячили языки пламени сотен костров, ярко отсвечивая лед. Позади себя он услышал нарастающий топот копыт и свист. На него галопом неслись четыре вороных коня, упряженные в сани. Еле успев увернуться, перекатился набок. В санях чинно восседали две огромные с человеческий рост крысы в дорогих, добротных полушубках и погоняли нагайкой коней. Их длиннющие хвосты, жирные как пожарный шланги, волочились по льду, высекая искры. Опять свист и топот. Расмус испуганно оглянулся и снова увидел сани, а в них крысы. Он отполз на безопасное расстояние. Когда кони промчались мимо, Расмус краешком глаза заметил в санях связанных по рукам и ногам, абсолютно обнаженных Анну и Зару с кляпами во рту. Их тела посинели от холода, а в глазах застыл неописуемый ужас. Расмус отчаянно завопил, нырнул вперед и, успев схватиться руками за кончик крысиного хвоста, примкнул к кортежу, стремительно набирая скорость. Хвост оказался шершавым, усеянный острыми, как стебель розы шипами, которые с легкостью до костей вошли в руки Расмуса. Застонав от боли, теперь уже Расмус оставлял за собой длинный хвост, но не серый, а красный. По мере приближения к берегу, все отчетливее слышались мерзкие крысиные писки, тянуло запахом паленого мяса. Уже на подъезде, крыса, чей хвост был зажат в изрезанных руках, воровато обернулась, злобно завизжала и так резко дернула хвостом, что Расмуса подкинуло на метр вверх, и он, не удержав жгущего руки каната, навзничь грохнулся об лед.

Тем временем крысы, выпрыгнув из саней, встали на задние лапы подобно тираннозавру, издали церемониальный писк и вывели Анну и Зару на берег, передав пленниц другим, встречающим их крысам, и развернув коней, помчались назад за следующей партией. Те потащили женщину и дочку в глубь леса, где полыхали гигантские костры. Придя в чувство, Расмус успел разглядеть вдалеке со спины два удаляющихся обнаженных силуэта: детский и женский.

Расмус, как подбитый варан, продолжал ползти метр за метром, но крысы, словно нарочно игнорировали его, перешагивая когтистыми пружинистыми лапами через изнеможенное, ватное тело, и лишь изредка по нужде ополаскивали его бурым жидким пометом.

То и дело из леса раздавались истошные иступленные крики, вопли, да такие, что сердце Расмуса отъезжало в желудок. То, что он увидел, заставило и его зареветь так неистово, так дико, что хлопья снега посыпались с деревьев: у дьявольского кострища на земле лежала бесчувственная, остывшая Анна, и крысы поочередно одна за другой насиловали женщину своими огромными мохнатыми эрегированными отростками, петляя хвостами от услады.

Неизвестно откуда зачерпнулись остатки сил, но передняя часть туловища оказалось на улице, а ноги еще в подвале. Расмуса ослепил яркий солнечный свет, а в ноздри ворвался душистый букет цветущих лип и сирени. И ему вдруг неимоверно захотелось жить. Он услышал мягкий шелест фривольного тепловатого ветерка, который неосмотрительно и легкомысленно оборвал последнюю ткань волоска

-Стартуем,- сухо скомандовала Смерть и погасила свет в будуаре.

-У-у, это по тяжелой,- печально подметил эскулап в белом халате, склонившись над липким от крови и пота телом Расмуса.

-И страховки наверняка нет, и паспорта тоже,- задумчиво сказал второй коллега и зачем-то добавил: - По пивку?

Расмуса похоронили за государственный счет на небольшом заброшенном кладбище на окраине города. Не было ни панихиды, ни пышных похорон. Только одинокий сутулый могильщик с опухшим от абсента лицом опустил на веревках гроб из дешевого дерева в глубокую шахту, наспех забросав землей. В рыхлый холмик воткнул табличку, на которой были написаны даты рождения и смерти обладателя казенной могилы: 1972-2008. Примечательно, что преданный земле родился и умер в год Крысы по восточному календарю.

Когда ползучие подземные гады всласть насосались разрушенной плоти покойника, то, сделав круг почета, пресыщенные и разбухшие выползли из пустых глазниц черепа и сгинули в поиске свежих могил. Свидетельницей этого похабного пиршества стала одна маленькая девочка, которая по-прежнему невозмутимая, мило улыбалась с почерневшей фотографии, обмотанной сгнившей тряпкой, когда-то служившей шортами и придавленная тазобедренными костями. Ее нежный взор зеленых глаз был устремлен вверх, сквозь толщу земли туда, где заискивающее солнце облизывало игривыми лучиками рубеж между бытием и исчезновением.

В экспериментальной лаборатории научно-исследовательского института биологии (г. Мэйроз) завершились опыты над серыми крысами- пасюками (Rattus norvegicus) и дали сенсационные результаты. А именно - у крыс был выявлен генетический код мести. В ходе эксперимента двух крыс-пасюков поместили в разные, изолированные друг от друга виварии. Первую крысу лаборант своевременно кормил и поил. Вторую - морил голодом, жаждой, мешал спать, колол иглами, одним словом - причинял ей всяческий дискомфорт. Эксперимент длился три дня. На четвертый день у лаборанта взяли из пальца кровь, по одной капельке нанесли на два предметных стекла и поместили в виварии с испытуемыми крысами. Первая крыса никак не отреагировала на кровь. Вторая, лизнув каплю, возбудилась, зашипела, яростно бросаясь на стенки вивария. Когда лаборант, надев защитные перчатки, опустил руку в виварий, крыса вцепилась в нее зубами. Тогда у ближайшего родственника лаборанта также взяли из пальца кровь и дали на пробу крысам. Реакции первой не последовало, вторая, лизнув, снова пришла в ярость. Следовательно, крыса моментально выделила ДНК из крови родственника, идентифицировав ее с ДНК крови лаборанта! Далее в отдельный виварий поместили крысенка из потомства второй испытуемой крысы. Но его, в отличие от предка, вовремя кормили, поили, не причиняя ни малейшего дискомфорта. Через несколько дней провели аналогичный эксперимент с кровью лаборанта и его ближайшего родственника. Результаты были ошеломляющие! Поведение крысенка было идентично поведению своего предка. Когда же провели подобный эксперимент с потомком в третьем поколении, его реакция была сдержанной. Таким образом, напрашивается неопровержимый вывод: крысы обладают уникальными способностями не только распознать по ДНК крови своего врага и его родственников, но и генетически переносить информацию о своих врагах следующему поколению, а также стремление мстить.

В то время как Расмус задушевно и конфиденциально объяснялся со своей кончиной, барахтаясь в собственном соку из эритроцитов и лейкоцитов, вцепившись туманным сознанием в крысиный хвост, Зара обратилась к первому встречному прохожему и, воспользовавшись его мобильным телефоном, вызвала скорую помощь, затем немедля помчалась к автобусной станции. Там у входа она и застала мать, нервно расхаживающую взад и вперед с бледным, как мел лицом, покусывающую от волнения изящный маникюр пальцев.

-Господи, дочка, где ты была, я чуть с ума не сошла?!- с глубочайшим облегчением вздохнула Анна, словно ныряльщик, запутавшийся на глубине в сетях, но все же успевший вырваться за глотком кислорода на поверхность воды.- Что с тобой? Посмотри на себя!

Девочка стояла перед матерью испуганная и виноватая, понуро опустив голову. Некогда мягкие, шелковистые волосы сбились колтуном, платье на спине выпачкалось сажей, одна бретелька неряшливо съежилась на локотке. Из кармашка платья выглядывала смешная усатая мордочка с двумя настороженными бусинками глаз.

-Мама, я мышку нашла,- грустно улыбнулась Зара и заплакала тихо, но горько от всего пережитого.

Когда девочка успокоилась, со стороны матери начались всяческие распросы. Но Зара не выдала своего секрета - она не стала рассказывать о встрече с отцом. Она и сама не верила до конца, что столь падший человек может быть ее создателем. А плакала она, мол, потому, что мышку увидела беспризорную и голодную - вот от жалости к зверьку и расчувствовалась. Но мать, напротив, в представлении дочери, должного сочувствия к обездоленной мышке не выказала. Она тщетно пыталась убедить Зару отказаться от "этой глупой затеи" поселить и приручить у них в доме "гадкого грызуна", который обгадит все углы, будет издавать вонь и погрызет всю мебель. Ни один из материнских доводов дочерью принят не был. Тогда мать в ультимативной форме заявила:

-Если ты сейчас же не выбросишь эту дрянь, поездка к морю отменяется!

На что Зара твердо, с достоинством парировала:

-Мышка останется со мной, я ее выращу! А к морю можете ехать без меня!

Тут Анна заметно смягчилась, не ожидая такого напора со стороны дочери.

Всю дорогу зверек мирно спал в кармане у девочки. По прибытии в курортный городок, устроившись в гостинице, Анна тотчас нанесла визит местному ветеринару.

-Да никакая это не мышь, это - детеныш обыкновенной серой крысы, - с уверенным опровержением воскликнул мужчина, перед этим долго осматривая и вращая в руках грызуна, и мысленно добавил: - И зачем ей эта тварь?

При слове "крыса" Анна как-то брезгливо и тревожно сморщила лицо, вопросительно посмотрев на ветеринара. Тот оказался тонким психологом и обратился к Заре:

-Девочка, оставь нас с мамой на минутку. Кстати, в коридоре на стене рисунки с красивыми птичками.

Когда Зара с кислым лицом, предчувствуя заговор, вышла из кабинета, мужчина виновато улыбнулся, загадочно разводя руками.

-Рекомендую избавиться от крысы. Есть куда более привлекательные животные. Ну, заведите, скажем, кота или …

-Да она и слушать ничего не хочет,- перебила его Анна, обреченно вздохнув.

Вот телефон лаборатории,- ветеринар передал женщине визитную карточку.- Крысу обследуют на предмет геморрагической лихорадки, эндемического тифа и так далее. И все-таки - избавляйтесь от паразита!

-Спасибо, доктор,- поблагодарила Анна, покинув кабинет в скверном расположении духа.

На следующий день крысу отдали на обследование, и из лаборатории пришли утешительные вести: животное абсолютно безопасно и никакой угрозы для здоровья окружающих не представляет.

Планы увеселительных мероприятий заметно сузились в связи с пополнением новым и уже вполне легитимным членом в семье. Зара повсюду таскала за собой клетку с крысенком там, где это было возможно. А если нормы некоторых развлекательных организаций не позволяли появления в общественном месте всякой живности, то маятник приоритетов Зары наклонялся в сторону крысенка, чем были упразднены посещение Диснейленда и аквапарка. Последний день отдыха девочка и вовсе провела в гостиничном номере, наслаждаясь обществом грызуна, пока ее родители на пляже нежились в лучах июньского солнца, успевая сориться по всяким пустякам.

По возвращении семьи с курорта домой Зару ждали три беспечных летних месяца каникул. Подружки девочки сетовали на то, что все реже видят ее в своей компании, ревнуя Зару к бестолковому серому зверьку. Крысенок же вел себя чрезвычайно миролюбиво, в отношении выбора пищи был непритязателен, принимая из рук своей могущественной заступницы все, что разжевывается и переваривается, словно выражая признательность за избавление от подвальных мытарств и бесконечной травли двуногих.

Зара нарекла крысенка VIPом, и в этом был определенный резон, поскольку более особо важной персоны для нее на тот момент не существовало. Она окончательно водрузила клетку с безмятежным, безропотным Випом на тумбочку рядом со своей кроватью как знамя победы над несговорчивой матерью, и тем самым, воздвигая для своего маленького фаворита надежную цитадель.

По ночам клетка оставалась незапертой в знак полного доверия Випу со стороны девочки и, принимая во внимание его охотничьи инстинкты, ему не возбранялось свободно перемещаться по дому. Но крысенок не злоупотреблял предоставленной ему неограниченной свободой передвижения. Когда дом погружался в темноту и все засыпали, Вип выбирался из клетки, проделывая один и тот же маршрут. Траектория его движенья была незамысловата: с тумбочки он спрыгивал на пол, забегал за стиральную машину, стоящую на кухне и начинал усердно трудиться - грыз острыми, но еще неокрепшими зубками какой-то потайной лаз в паркетном полу. Иногда вдруг резко замирал, внезапно прерывая работу, чутко прислушиваясь к гулкому шарканью тапок и последующему скрипу дверей, когда кто-то из членов семьи по надобности посещал уборную. Но особенно его страшил и приводил в замешательство оглушающий шум водопада в сливном бочке унитаза. Когда звуки во мраке окончательно затихали, крысенок с тем же усердием вновь принимался за работу.

Через три месяца маленький добродушный Вип развился в обыкновенную взрослую серую крысу - ту, что можно повстречать в любом уголке земного шара на мусорных свалках и в канализационных системах. Туловище его пожирнело от домашних харчей, морда заметно вытянулась и хищно заострилась у кончика усатого носа. Лапы Випа налились силой и упругостью, словно их изготовили из каучука, хвост стал длинным и хлестким как плетка, а зубы превратились в остро заточенные, грозные резцы.

Однажды вечером, уже готовясь отойти ко сну, Зара вышла из ванной свежая, бодрая, румяная, одетая в ночную фланелевую пижаму, расчесала перед зеркалом послушные шелковистые волосы, пожелала родителям спокойной ночи, взяла из вазочки на кухне яблоко и зашла к себе в комнату. Она села на край кровати, свесив смуглые ноги, и принялась перочинным ножиком отрезать от яблока дольки. Вип сидел на тумбочке рядом с клеткой, радостно виляя хвостом от предвкушенья лакомства. Одну дольку она забрасывала себе в рот, другую на ладошке протягивала Випу, одну себе, другую - Випу. Он моментально сметал с хозяйской руки сладкие дары, со смачным хрустом измельчая их в кашу. Вдруг неразумный, упрямый нож соскочил с яблока и царапнул по мягкой подушечке пальца. Зара механически отдернула руку и стала губами высасывать кровь из ранки. Порез оказался неглубоким - лезвие ножа лишь слегка скользнуло по нежной коже, но пару красных капелек все же успели отмежеваться от фаланги и устремились на пол. Когда кровь на пальце свернулась, Зара потушила в комнате свет, легла под одеяло и сразу же уснула.

В повисшем мраке комнаты раздался шлепок, затем пронесся легкий шорох под кроватью, и, наконец - послышался частый хруст. Это Вип, учуяв тонким природным обонянием запах яблок, скакнул с тумбочки вниз, нырнул под кровать и, подобрав оброненный девочкой кусочек фрукта, алчно сгрыз его, жамкая опасными бритвами сочную мякоть плода. Потом, опустив острие морды к полу, принюхался и, пройдясь как миноискателем по его поверхности, резко замер. Его нос втянул в себя приторный душок крови, а язык лизнул одну из маленьких капелек, что недавно покинули порезанный палец Зары, застыв на полу разбрызганной багровой кляксой. Вдруг грызун ощерился, шерсть на хребте вздыбилась, он злобно зарычал и отскочил, будто кипятком ошпаренный.

Через открытое окно закрадывался лунный свет и доносился запах сосен. Осыпанная серебряной мглой Зара была красива как никогда. Тишину умиротворенной ночи нарушало лишь ровное дыханье девочки, заставляющее плавно покачиваться детское одеяльце.

Вип запрыгнул с пола на кровать и улегся. Вытянув вперед передние лапы и уложив на них голову, он томно заскулил. В свете луны он был похож на нелепого, безобразного пса-лилипута, отраженного в таком же нелепом, искаженном зеркале. Скупая крысиная слеза скатилась из черного блестящего глаза на белую простынь. Потом он встал, приблизился к девочке, нацеленный на ее шею, и несколько раз клацнул зубами. Последний раз качнулось одеялко и омертвело. Уже ничто не могло нарушить тишину ночи.

Вип спрыгнул на пол и, преодолев знакомый маршрут, навсегда исчез за стиральной машиной.

Елиса, молодая женщина лет двадцати пяти, с трудом разлепила окаменевшие веки и мучительно застонала.

- Где я? Какой сейчас год?- пробормотала Елиса онемевшими губами и, привстав с дивана, откинулась на его спинку, положив ладони на виски.

- Успокойтесь, Вы там, где и были,- твердо произнес старик,- сейчас 1972 год, просто Вы находились около двадцати минут в глубоком трансе. Вот, попейте, Вам станет легче,- с этими словами старик подлил из маленького мельхиорового чайничка в пиалу какого-то дымящегося отвару и протянул женщине. Боясь обжечь губы, она сделала несколько осторожных глотков и поставила пиалу перед собой на треугольный столик, украшенный резным деревянным декором. Через секунду Елиса почувствовала, как приятное тепло разливается по всему ее закостенелому телу. Понемногу она начала приходить в себя. И вдруг спохватившись, нежно провела рукой по нижней части живота, будто проверяя, все ли там на месте.

Елиса огляделась по сторонам, поймав на себе пристальный, до жути пронизывающий взгляд черных маслянистых, с миндальным разрезом глаз. Ах, да, теперь она вспомнила, что привело ее сюда, к этому мрачному, болезненного вида старцу, с желтушным цветом лица, испещренного извилистыми рытвинами. И она зачем-то снова погладила живот.

Два месяца назад Елиса забеременела и узнала, что должен родиться мальчик. Ребенка она зачала не в любви, а в бесконечных скандалах, склоках и изменах. Отец будущего ребенка не захотел остаться с Елисой, бросив ее на третьем месяце беременности. После этого ей начало казаться, что и эмбрион, обосновавшийся в ее обманутом чреве,

тоже не хочет с ней оставаться, но и также не стремится наружу, на свет божий, то есть вообще не желает быть. Как дошла она до таких пагубных заключений, не поддается разумению. Загнав себя в полный тупик, выплакав все слезы, Елиса всеми правдами и неправдами заполучила адрес одного прорицателя, очень надежного и авторитетного, как ей потом объяснили, который с помощью гипноза, методом погружения в транс берется предречь будущее ребенка. Так она попала к старику.

-Все, что я увидела - это ужасно, это непостижимо,- дрожащим голос сказала Елиса.- Какие-то крысы, подвалы - это невыносимо. Умоляю, скажите,- это правда? Нет, я не верю!

Освещенный красным светом лампады и в блуждающей дымке множества благовоний, прорицатель был похож на старого мудрого вампира.

-В нашем роду издревле существует неукоснительная традиция - не брать денег с тех, кто нам не доверяет,- обиженным тоном изрек старик, возвращая деньги, зажатые в сухой, костлявой руке, которые заплатила ему Елиса перед сеансом.

Тогда женщина своей рукой отвела назад руку старика и когда ее бархатистая, изнеженная, ласковая кожа соприкоснулась с безжизненной, иссушенной марлей колдуна, лицо Елисы исказилось гримасой неприязни и брезгливости. И как бы образумившись под цепким взором старика, она опрометью согнала со своего лица непристойные эмоции. Но прорицатель успел заметить оплошность женщины, и уголки его губ исподволь расплылись в улыбке снисхождения. Елиса, должно быть, запылала стыдом, но в пунцовом отблеске светильника даже старик бы этого не заметил.

-Что же мне делать? - скорбно спросила женщина.- Нет, я не соглашусь подвергнуть таким мукам своего сына, я не вынесу этого, я никогда себе этого не прощу!- заплакала Елиса.- А я уже и имя придумала моему мальчику - Расмус. Нет, я решусь, еще не поздно, я только на третьем месяце,- причитала сквозь слезы Елиса.

-Это страшный грех, одумайтесь - глаза старика вспыхнули горькой укоризной,- Вы обречете на проклятья грядущие поколения.

-Грядущие поколения? Какой вздор!- Елиса повысила голос.- Я видела, что случится с моим сыном и внучкой. Он умрет в тридцать шесть лет, а она - в девять. А Вы говорите грядущие поколения,- и надрывно зарыдала.

-Не будьте наивной, уважаемая, поколения простираются на века, уж мне то поверьте,- старик был неумолим. Он лихо, не по годам, поднялся с кресла и демонстративно посмотрел на настенные часы, давая понять женщине, что аудиенция окончена.

Прорицатель проводил Елису в прихожую, учтиво подал ей плащ и незаметно для нее положил в карман плаща деньги. Когда она уже одетая стояла в дверном проеме, собираясь выйти, то обернулась и безотрадно спросила:

-Что же мне делать?

Старик, немного помолчав, проводил ее долгим взглядом и тяжело вздохнув, сказал:

-Молитесь, молитесь, чтобы случился выкидыш,- и захлопнул за Елисой дверь. На его желтом морщинистом лице впервые за все время проступили нотки сострадания.

Грэг Кафри

декабрь 2007г.

Вильнюс.