Уж и вечер наступил, а дождь всё не унимался.

- Эй, Платоныч, свези-ка меня к матушке! – прокричал малец по имени Гришутка.

Платонычем он своего отца дразнит. Все его так зовут: и на селе, и дядьки, что с ним в хате гуляют – водку пьют, и маманька.

Та любит соседке нахваливаться: «Вчерась Платоныч до чего миловал, хожу врастопырку – всё промеж ног поистёр, потливый конь!». И хохочет. А соседка на нее с завистью смотрит. Своего-то дядю Власа почём зря коромыслом гоняет. Гоняет да приговаривает: «Что за несчастье такое! ЛюдЯм – всё, а мне – ничего, даже мужик – и тот протухший!»

Но Гришутка, как ни принюхивался, ничего такого за дядей Власом не замечал. От него пахло мотоциклом. «А! – думал Гришутка, - любит Любка приврать. За ней это водится».

Платоныч не торопился. Брякал там чем-то, поругивался матерно. Гришутке слова матерные слух не резали. Он с ними вырос, они были также неотделимы от мира, как дождь, как бочка, насмерть зажатая рыжими от ржавчины обручами, в которую с крыши по желобку стекала вода; как коровья лепешка, наступив в которую нечаянно, Гришутку не воротило, а доставляло удовольствие подольше походить с налипшим на сандаль навозом, пока тот сам собой не изотрется, не отвалится.

Гришутка тоже иногда выругается, не подозревая, что сказал плохое слово. Упадёт, блаженно раскинув руки, на свежее, накошенное на дальнем туманном лугу, разнотравье, которое через несколько дней, основательно прожарившись на солнышке, превратится в сено, и щербатым своим ртом, задыхаясь, произнесет: «Ёб твою, хорошо-то как!».

Гришутка жил с отцом-матерью с рождения, уже седьмой год. Жизнь их была размеренной, как тиканье часов настенных. Нельзя сказать, чтоб Гришутке не нравилась или надоела их жизнь. Но чего-то не хватало в ней такого... Да он и сам не знал – чего.

А на часы поглядывал, слушал тиканье, хотел распознать звуки речи человеческой в нём, но не мог. Тыкал ложкой в кашу пшённую и тоскливо по-взрослому думал: «Бля, так и жизнь пройдёт».

А сейчас засвербило ему собраться в дорогу, поехать домой – вдруг какое приключение случится.

Они с Платонычем здесь с самого утра. Отец ковырялся в железках: то точил, то сверлил, то гайки прикручивал. Сегодня Гришутку ничего не интресовало - отцу он был не помощник. И под руками у него не болтался. Ходил в неясном предчувствии, волнение охватывало его тощую грудочку. Исходил весь двор. Здесь была когда-то МТС, а с тех пор, как её перевели в совхоз, осталось огороженное пространство с навесами, верстаками, каким-то брошенным инструментом, тисками, намертво прикрученными к столам, и множество железок, из которых мужики то и дело что-то для себя мастерили.

Вот и ходил Гришутка по двору бывшей МТС, поливаемый дождём, пинал всякую, попавшую под ноги, железку и маялся от нераспознанного чувства. Иногда он переставал ходить, прислушивался к себе, тискал ручёнками живот, бока. Давил ладошками, думал, может, через горлышко выскочит, тогда легче и понятней станет.

«Вот падла, чего оно там?» - спрашивал себя Гришутка, поворачивался спиной к дождю, расстёгивал батькин болоньевый плащ, задирал свитерок, рубашку, смотрел с недоумением на живот – чего-й-то там бродит, такое непонятное?

Ему вдруг захотелось петь. Гришутка оглянулся, не видит ли Платоныч его страдания, отошёл на всякий случай подальше, и тихонько затянул:

«Миллион, миллион, миллион

алых роз

из окна, из окна, из окна

видишь ты...»

Гришутка внезапно замолчал. Задумался. Пошёл, печальный, к отцу.

- Платоныч, чего ты возишься? Отведи к матушке скорей!

Отец взглянул на сына, подумал: «Кабы не заболел».

- Погоди, вот закончу...

- Нет, сейчас!

- Что командуешь, тля!

- Отведи, а то поздно будет.

Платоныч, внимательно окинув Гришутку, убедился: «Заболел!» и стал собирать рюкзак. А Гришутка готовился принять в себя то, что должно сейчас произойти. Он набирал ртом побольше воздуха, чтоб усмирить сердцебиение.

Отец собрался скоро. Пошли.

Сердце Гришутки бухало, даже уши заложило. Он то и дело посматривал на отца, слышит ли? Но тот шёл размашисто, опустив голову, и, казалось, кроме размытой, в лужах, колеи, не видел ничего, и ко всему был глух. «Ну ладно, - успокаивал себя Гришутка, - чуть пройдём и случится. Вот Платоныч удивится-то!».

Шлёпали отец с сыном по грязи довольно долго. Уж к селу подходить стали.

- Стой, Платоныч! – скомандовал Гришутка.

- Что такое?! – вздрогнул от неожиданности отец.

Гришутка всмотрелся в даль, затянутую дождём, оглянулся, поискал глазами в скудном пейзаже непогоды что-то, но так и не нашёл ничего. Сказал:

- Подождём.

- Чего ждать? Пошли! Вон, как цуцик весь дрожишь! - Платоныч потянул сына за руку.

- Не замёрз я... Подождём.

Гришутка даже закрыл глаза, чтоб не видеть постепенное приближенье того, что так заставляло колотиться его сердце. Звуки дождя мешали ему сосредоточиться. Гришутка ощелил глазки, но увидел только понурившегося Платоныча, съёжившегося, - видать, ему уже и за воротник натекло.

Гришутке стало жаль отца. Мало того, что он сам мучается, ещё и Платонычу достаётся. Нет, пошли.

Стали подходить к хате. Гришутку вдруг осенило: это что-то, чего он так ждёт целый день, наверное, давно уже дома, надо торопиться, как бы оно не исчезло. Мальчик оставил отцову руку и побежал вперёд. Перелетел через ступеньки крыльца, в сенях остановился, зажмурился, чтоб сразу не увидеть чудо, толкнул дверь, шагнул через порог, постоял чуток и открыл глаза.

Всё было по-прежнему. Матушка месила тесто, кот топорщил шёрстку, сладко потягиваясь, даже часы тикали, как ни в чём не бывало. Пахло домом родным.

- Мам, а что, ничего сегодня не было?! – с надеждой вскричал Гришутка.

- Ой! Что ты так кричишь? – всплеснула руками мать, мука так и посыпалась с ладоней.

- Скажи, не было?

- А что должно быть?

- Ты скажи, скажи!

- Да нет, вроде, - припоминая, ушла взглядом в себя мать.

- Не может быть! – всё упало в Гришутке.

Вошёл отец.

- Платоныч, мне так плохо! – кинулся сын к отцу.

Мать подскочила, обняла, припорошила мукой.

- Ну-ну! Большой мужик и плачешь, - а сама на мужа смотрит, глазами спрашивая, в чём дело.

Платоныч только плечами пожимает.

- Пойдём, сынок. Полежишь. Устал, небось?

Повела матушка Гришутку в детскую. Помогла ему раздется до трусов. Руки и ноги сына были грязные, но мать не стала его мыть. Уложила в постель, укрыла одеялом до подбородка и, сказав «Спи, детка», тихонько удалилась.

А Гришутку душили слёзы. Плакалось ему от обиды. Он так ждал, так ждал чуда, что даже в груди шевелилось, а оно почему-то не случилось. Он готовился к нему весь день, был смирен и чуток, и бесконечность дня принимал безропотно с надеждой о необычном его окончании.

Гришутка хотел было привычно излить свои чувства через слова матерные, но они вдруг растерялись. И лежал он пустой, молчаливый, новый. И со слезами уходили все его зряшные тревоги и пустячные переживания.

А на другой день всё забылось.