1.

В этой комнате я давно. Даже и не знаю, с каких пор. Всегда один. Никто не входит ко мне. Никто не проявляет ко мне интереса, никто не раздражается, когда я барабаню в дверь или ору, как сумасшедший.

В этой комнате все белое – и стены, и потолок, и дверь, и решетка в небольшом квадратном окошке под самым потолком, и все предметы.

Она имеет такой размер: четыре шага в ширину, четыре в длину и примерно столько же в высоту. У стены под окном - белая кровать, заправленная белыми простынями. В углу рядом с дверью - белые унитаз и рукомойник. Кран над рукомойником тоже белый.

В комнате нет ни одного светильника, но белый свет льет непрерывно. Он идет отовсюду – и сверху, и снизу, и с боков, и потому ничто в ней не отбрасывает теней. В каждом уголочке - яркая стерильная белизна.

На мне белые брюки с белыми пуговицами на ширинке, белая сорочка навыпуск, с длинными рукавами без манжет, белые носки и белые матерчатые тапки.

Я не знаю, какая сила удерживает меня в здравом уме. Возможно - призрачная надежда на побег. Не один его план я построил в своем воображении, но планами все они и остались. Я пробовал сломать решетку, подпрыгивал, повисая на ней, но толку никакого. Сотни раз я пытался разрушить хоть что-нибудь в этой комнате, проковырять хоть небольшое отверстие наружу, но только пальцы страдали. И с каждым разом я все больше убеждался, что так герметично заперт в этой коробке, что надежды, наверное, нет.

Я до сих пор не могу понять в плену я или нет. Если я свободен, то мне хотелось бы ее больше, чем эта комната. А, если я все-таки в плену, то хотелось бы знать, за какую провинность, и долог ли срок заточения.

Я пытался что-нибудь вспомнить из своей прошлой жизни и найти в ней причину, по которой очутился в этом ограниченном пространстве, но дальше белых стен мысль моя не уходила, как будто бы я и родился среди них.

Я не помню своих родителей, кого-нибудь из друзей или какие-нибудь абстрактные образы людей, просто останавливаюсь на том, что не могу воспроизвести в своей памяти ни одного лица.

Порой я начинаю сомневаться, что был в том мире, который живет за моими стенами и бросаю все свои силы, чтобы развеять эти тревожные сомнения. Я цепляюсь за любой предмет или факт, чтобы доказать себе, что я все же был там. И доказательства есть. Ведь, откуда-то я знаю, что комната – это комната, что кровать – это кровать, что белое – это белое. Я даже считать могу. Кто-то же научил меня этому? Также я знаю и многое другое и значит, у меня были учителя, и, значит, мы где-то встречались, и, скорее всего, не здесь. Хотя – почему не здесь? Я запутывался в рассуждениях, но мысль о том, что эта комната не весь мир, преобладала.

Я не вижу снов. Может быть, и видел когда-то, но не запоминал. Оставались после пробуждения какие-то неясные чувства – то воодушевляющие, то гнетущие, что-то откладывалось в глубине, но что же именно, я не знал. Одно время я думал, что все мои догадки о внешнем мире приходили ко мне из снов, но уверен не был.

Я не имел никакого представления о времени. Я даже не знал, откуда ко мне пришло само это понятие. Вести ему счет я не мог, потому, как ничто в моей жизни не менялось с какой-нибудь равной периодичностью, ничто не говорило мне, что оно есть. Даже еда появлялась в комнате не в соответствии с каким-нибудь режимом, а тут же после моей первой мысли о ней. Мне ни разу не довелось увидеть, кто там ставит ее у двери. А ведь кто-то же готовил эти белые одновкусные пюре и накладывал в белые тарелки.

«Кто запер меня!? Зачем!?» – Порой кричал я, глядя в потолок. Что-то подсказывало мне, что там, надо мной и находится мой тюремщик. Не за стеной или под полом, а именно вверху, над потолком. Я пытался представить его – вероятного хозяина моей судьбы, но его образ никак не вырисовывался. Слишком мало сравнений давала мне моя комната. А, ведь я должен же был его с чем-то сравнить. Не мог же я представить его в виде кровати или рукомойника. Себя я тоже ни разу не видел, но думал, что все же он должен быть похож на меня – человека с руками, ногами, туловищем, но… без лица. Я не знал, какие могут быть лица у людей. На что они похожи? Своего то я не видел.

Больше всего я люблю смотреть на воду, бегущую из крана. Правда, не знаю, вода ли это или, может, какая-нибудь другая жидкость, но все же думаю, что вода. Я открываю кран и пускаю ее. Сажусь рядом с рукомойником и смотрю на прозрачный поток. Мне трудно его описать, он так изменчив и многолик, что я и не пытаюсь этого сделать, а просто смотрю на него и все. Часто довожу себя до состояния, когда кажется, что и ты стал этим потоком, и также как и он течешь и течешь бесконечно и смело сначала по трубам, а потом, вырвавшись из них, и в белом пространстве, ничем не ограниченном и покойном.

Как-то, уже давно, когда я решил разозлить своего тюремщика и тем обнаружить его, я подставил свои ладони под струю воды и направил ее на пол. Подумал, что когда затоплю это помещение, то кому-то непременно придется вмешаться, чтобы остановить меня. Я готов был на любое наказание, лишь бы увидеть, пусть и не самого хозяина, но хотя бы одного из его помощников. Кончилось тем, что вода стала просачиваться сквозь пол и бесследно уходить. Никто не явился по тревоге, а я весь вымок и натолкнулся на мысль о том, что таким образом я могу устраивать себе не плохой душ. С тех пор, кроме наблюдений за водой, я еще и плескаюсь в ее прохладных струях.

Все чаще мне приходит мысль, что мое нынешнее существование и есть вся мировая жизнь. Почему я должен надеяться, что моя комната - это только ее фрагмент и, что, если снести стены и потолок, то за ними окажется что-то еще. Может, эта белая комната и есть мир. Почему я решил, что эту комнату создали до меня, что кто-то наблюдает за мной, готовит мне пищу? А вдруг все это – мое собственное создание. Может быть, какое-нибудь непроизвольное? Но, чуть позже и не в первый раз я нахожу доводы против этой версии. Я думаю, что, если бы я смог все это создать, то смог бы и разрушить. Но я этого не могу. Ничто в этой комнате не поддается моей силе.

И снова я смотрю на струю воды, и думаю о ее пути. Это очень увлекательное занятие, потому что вода единственный проводник, который способен увести мою мысль за пределы комнаты. Я сижу и представляю, как по изогнутой коленом трубе под рукомойником, этот тонкий живой поток вырывается из-под пола на свободу и течет в белой бесконечной невесомости. Он слегка извивается и не прерывающейся ленточкой уходит в такую даль, что даже мысль не способна увидеть его конца и беспомощно отпускает в белую пустоту. Почему в белую? Да, потому что другой я просто не могу себе представить. Но не в нем дело. Больше меня интересует только даль, в которой я вынужден его бросать. Я снова и снова возвращаюсь и пробую еще раз пройти вместе с ним подальше – белая мгла и притягивает меня и пугает. Как хочется стать этой прозрачной водяной змейкой, убегающей из моего заточения, и пройти весь путь до конца… Если он только есть. Очень хочется проследить его, но мысль бессильна сорваться с поводка, а сердце подсказывает, что это невозможно...

Даже, когда купаюсь, то не спускаю глаз с этой магической жидкости. Я слежу, как капли бегут по моему телу, как растекаются по полу, как пролетают мимо и падают у ног. Я наблюдаю за одной из них, грациозно изменяющей форму. Из круглой она превращается в продолговатую, потом вытягивается и становится похожей на головастика, а потом шлепается, разделяясь на сотни невидимых шариков. Я провожаю взглядом тысячи капель. Мысленно я замедляю стремительный полет одной из них и отчетливо вижу ее прозрачную сферу, а в ней – о, что это? – я долго рассматриваю лицо! Не показалось ли? Да и откуда я могу знать, что это – лицо. Мое? Может, мне просто захотелось его там увидеть или насильно окунуть себя в этот магический шар, чтобы, хоть таким образом, убежать из этой комнаты вместе с ним? Он так медленно опускается, что я удивляюсь, почему я не отпускаю его вместе с собой на свободу. Моя мысль уже проводит новые сравнения. Она ухватилась за это падение капли, и рисует мне другое падение – такое же, но только не капли, а этой белой комнаты вместе со мной в каком-то необъятном пространстве. Но вот пола (дна), на который мы должны бы упасть, не находит почему-то, не может себе представить его. Вместо него - бесконечная пропасть. А что если так оно и есть? Что если за моими стенами ничего кроме белой пропасти и тишины?

А капля все еще у подбородка. Да сколько же она будет лететь еще? И тут я понимаю, что это я удерживаю ее. Я пренебрег временем, скоростью и продлил ей жизнь. Там за пределами комнаты я промчался по бескрайней пустыне тысячи километров, а здесь не прошло и одного моего вздоха. Надо бы отпустить ее - и она падает, и, соединившись с другими каплями, исчезает. Я был не прав, когда думал, что на полу она прекратит свой полет. Пусть я не вижу ее, но она и под полом продолжает его. Она просачивается и летит дальше в потоке и, похоже, ее не остановить в стремлении к тому горизонту, перед которым я бессилен. Запомнила ли она мое лицо? Понесла ли его в свое бесконечное путешествие?

Я ложусь на твердую кровать и закрываю глаза - чуть темнее, но также бело. Даже если я очень захочу, то все равно не отделаюсь от белого света. Хотя немного глаза мои отдохнут.

Но лег я не для сна, а для того, чтобы еще раз промчаться в головокружительном полете. Мне захотелось вдруг уменьшить и себя, и комнату до такого размера, чтобы поместиться в водную каплю, стать капелькой капли, ее атомом. Я представил наши возможности в этом микроскопическом состоянии, и у меня перехватило дух. Ведь, если даже капля способна преодолевать любые преграды и лететь в беспрерывном полете, то что же может ее крохотная долька? Невероятно! И пришла вдруг новая мысль: а, что если в том пространстве, где сейчас болтается комната вместе со мной – мы и есть ничто иное, как этот атом. И я представил нас. Но легко представить крупинку. А как же представить пространство вокруг? Чем оно наполнено? Есть ли у него конец? Мое воображение бессильно за пределами белой коробки. Только настоящая капля знает, что там на свободе.

Я расслабляюсь и будто бы засыпаю. Тяжестью наливаются ноги. Бедра, живот и грудь, будто пригвождены к жесткому матрацу. Руки, протянутые вдоль тела, будто не мои, и я не могу сдвинуть их с места. Лицо обмякло, разжались челюсти, размяк и онемел язык. Все тело превратилось в сосуд, наполненный свинцом.

Все это не похоже на сон, но глаза мои открыты, и я вижу перед собой потолок. Я вижу стены, дверь, рукомойник… пол. Хотя пол я, вроде бы, и не должен видеть. Но я вижу и его, и кровать, и, наконец, и самого себя. Мой взгляд направлен откуда-то сверху, и я хорошо вижу кровать и свое неподвижное тело на ней. Я не свожу с него глаз. Особенно меня интересует мое лицо. Я склоняюсь над ним и вижу каждую морщинку на лбу и у рта, каждую складку у неподвижных глаз. Странные у меня глаза: они серые, но со множеством оттенков, на них есть и коричневые и желтые пятнышки; белки укрыты густой красной сеткой сосудов и издали кажутся фиолетовыми. Мой подбородок и щеки покрыты густой серебристой бородой. Губы немного пухлые. Нос прямой, но на конце немного мясист. Не особенно красивое у меня лицо, но чем-то оно нравится мне, может, просто потому что оно мое или, может, таким я и хотел бы его видеть? Волосы на голове и не черные и не рыжие, а средние между этими двумя цветами. Они разбросаны по подушке длинными прямыми прядями. Цвет густых бровей похож на цвет бороды, такой же серебристый. Интересно стар я или молод. По вялой коже у глаз и синим кругам под ними, я догадываюсь, что не юн.

Еще и еще раз я всматриваюсь в каждый уголок своего лица, будто хочу запомнить его навсегда. Приходит странный вопрос: это я лежу на койке или не я? Если я, то кто же тогда смотрит на меня? Тоже я? Откуда-то звучит и ответ: смотрю я, а на койке мое тело. Но, чем же я тогда смотрю на себя? Где те глаза, которыми я вижу свое тело? И почему мне не страшно? Почему я так спокоен и умиротворен, когда со мной такое раздвоение? Складывается впечатление, что я снял с себя одежду и теперь рассматриваю ее.

Я направляю свой взгляд на правую руку в поисках родинки на запястье. Вот она – легко нахожу ее на месте. А вот и небольшой шрам рядом с ней. Сколько себя помню, столько и был на этом месте белый дугообразный рубец. Нет сомнений, что и рука и все тело принадлежат мне. Убедился, но волнения это не вызывает, будто так и должно быть, будто я каждый день позволяю себе вот такое раздевание.

Я оглядываюсь по сторонам, вижу свою белую комнату, стены, рукомойник. Останавливаю внимание на сливном отверстии рукомойника и тут же оказываюсь у него. Заглядываю в темную норку и намереваюсь водяной струей проскользнуть в нее, но останавливаюсь. Чувство полной уверенности в том, что я это запросто сделаю, заставляет меня повременить. Да и зачем забираться в скользкую трубу, если я легко могу выскользнуть из этой комнаты и сквозь стены, и сквозь потолок или просто через окно. Я оставляю в покое рукомойник и медленно двигаюсь к противоположной стене, к белой решетке – между ее пластиковыми прутьями моя свобода. Через нее я выйду наружу. Я проплываю над своим телом, зависаю над ним и снова заглядываю в свои замершие глаза. Мне становится печально, и я отвожу свой взгляд в сторону, потом вверх к потолку и вдруг нахожу на его безупречной белизне чуть заметный темный оттенок. Все мое внимание переключается на него, ведь его присутствие невозможно в этой белой комнате. Я хочу поближе рассмотреть его, напрягаю волю, чтобы приблизиться к нему, но у меня не выходит. Я пробую еще и еще раз. Не получается! Я начинаю злиться и вместе с раздражением слышу, как громко шумит кровь в руках и ногах, в голове и груди, будто наполняя меня. Щиплют мышцы. Я пробую размять пальцы на руке, и они подчиняются мне.

2.

Внезапно свет в моей комнате погас. Это произошло так неожиданно, что я не на шутку испугался. Сердце оборвалось. Такого в моей жизни еще не было. Я так привык к своим белым стенам и яркому свету, что вдруг почувствовал себя проглоченным этой кромешной тьмой. Она ужаснула меня. Никогда бы не поверил, что такое возможно. Вначале, думая, что глаза мои закрыты и, что я просто не заметил этого, я заморгал, но когда ничего не вышло, то надолго обомлел. Такой темноты я еще никогда не видел – она была такая густая, что я не различал и собственного носа.

Замерев, я лежал на койке и не шевелился. Впечатление было не из приятных – вместе со светом исчезли и все предметы, будто все куда-то испарилась и живой была только моя мысль, беспорядочно метавшаяся в непроглядном пространстве. Билась и билась о невидимые стены. Наконец, когда ей хватило решительности, она выпорхнула за перегородки комнаты и натолкнулась на такой же мрак, что растекся за ними. Как легко согласилась она, что теперь за пределами моей комнаты все поглощено монотонной беспросветной темнотой. Почему же она не могла бросить в эту черноту ни одного белого штриха, ведь недавно белый цвет был ее главной идеей? Куда же он подевался? Как ни старался, я никак не мог заставить ее найти в своих закромах хотя бы небольшую каплю белой краски. Казалось, что ее там и не было никогда.

Постепенно глаза мои привыкли. На черном фоне пустоты они различили рукомойник, унитаз - черным лаком поблескивающие в темноте. Странно, что они выделялись не светлым, а еще более черным цветом, словно они и были источником этой кромешной черноты.

Чем больше я думал о происшедшем изменении, все также лежа на своей кровати, тем больше улучшалось мое настроение. Почему-то я вдруг поверил, что эта первая перемена в моей жизни должна повлечь и другие и, что нынешнее единообразие навсегда исчезнет. Это было очень важно, ведь до этого момента я уже перестал и ожидать, что в этой комнате может хоть что-то произойти. Даже силы прилили к мышцам.

До чего же тяжело слагать предложения из такого малого запаса слов, которым обладал я до возникновения темноты. В моем лексиконе даже не было таких понятий, как день или ночь. Теперь же я могу продолжать свою повесть такими простыми словами, как: в первую же ночь мне приснился сон.

В эту ночь я увидел свой первый черно-белый сон. В нем я шел, открывая одну дверь за другой, через неисчислимое количество белых и черных комнат, таких же размеров, как и моя. Кто-то поставил их друг за дружкой и следом за белой всегда следовала черная, а за черной белая. Я подходил к очередной двери, брался за несуществующую ручку и тянул на себя: дверь подчинялась мне, открывалась вовнутрь, и я входил в следующую комнату. Так продолжалось без конца. Постепенно я уставал, а потом все сильнее и сильнее злился. И когда мое раздражение достигло пика, я проснулся.

Меня встретил свет.

Потом снова была темнота.

Поразмыслив, я решил назвать их. Свет я назвал днем, а темноту ночью. Потом, подумав еще немного, решил, что не плохо бы их чем-то объединить и ввел в свой оборот такое слово, как сутки.

Вот теперь другое дело. Как чудесно было сказать себе: два дня назад я принимал душ или – этой ночью я жду новых сновидений. Или: прошло одиннадцать суток, как я веду учет времени, проведенного в комнате.

Сны теперь приходили ко мне каждую ночь. Одно досадно: я не мог принимать их, как множество снов, потому что мне приходил лишь один сюжет. В нем я шел из комнаты в комнату, из белой в черную, из черной в белую, открывая одну дверь за другой.

Новизна, так неожиданно изменившейся жизни, стала снова принимать очертания обыденности и то, что вчера вызывало во мне восторг, сегодня стало той же прежней рутиной. И день, и ночь, и сновидения слились в одну монотонную серость, как превращаются сегменты на черно-белом барабане, если его хорошенько раскрутить.

Я должен был хоть что-то изменить в этом. Ну, хотя бы во сне. Готовясь к очередному из них, я внушил себе, что не должен больше двигаться только вперед по этому черно-белому калейдоскопу, я решил, что в этом сне мне нужно попробовать вернуться и посмотреть, что я оставил за спиной. Может быть, я прозевал что-то важное на своем пути.

И в очередном из них, я шел и шел, все также, бездумно открывая двери, все также ожидая, что за одной из них я увижу мир вне вереницы комнат. Так пленительно было сознание силы, легко отворяющей двери без ручек, так магически было притяжение каждой новой комнаты, что никаких планов в моей легкой голове не возникало. И лишь, когда пришло, обычное в этом месте, раздражение, я стал что-то припоминать. Точнее, какая-то старая заноза шевельнулась внутри. Я также шел вперед, но она все чаще напоминала о себе, и не было возможности отмахнуться от ее зуда. Наконец, смятение стало овладевать мною, будто в своей привычной, повседневной работе я вдруг обнаружил изъян, который перечеркивал весь ее смысл. Я искал его – этот брак, я перестал спешить, чтобы быть внимательнее и даже остановился у одной из дверей. Я стоял перед ней, опустив голову, и ни на что не решался, ожидая хоть какую-нибудь подсказку. Что же было не так? И тут я решил обернуться и стал медленно поворачиваться назад. Так медленно, будто боясь увидеть что-то такое, что может напугать меня. Голова была все еще опущена, и я наблюдал, как носки моих ступней, как часовые стрелки, одна за другой, описывали полуоборот. Когда я полностью повернулся, то мне ничего не оставалось, как поднять голову и посмотреть. Что я и сделал, несмотря на страх. В это время я находился в белой комнате с белым полом, потолком и стенами. Что я ожидал увидеть? Не знаю. Просто было тревожно оглядываться и все. И, подняв глаза, я ничего и не увидел: там, куда я смотрел, была обычная белая стена. Но почему же мне было не по себе? Что в этой стене было не так?

В момент, когда меня осенило, мои ноги подкосились и я сел на пол. Эта стена не имела двери, через которую я вошел!

Горечь прокатилась по всему телу и металлическим вкусом остановилась на языке - путь назад был отрезан. Я отчетливо осознал, что больше не могу вернуться. До этого я был просто уверен, что могу всегда, когда только пожелаю, пойти назад, но теперь и эта свобода была закрыта передо мной. Мало того, я считал, что пройденный путь, с каждым моим шагом, с каждым моим вздохом становился моим завоеванием, моей принадлежностью, моей частью, как мои руки или ноги. Это был мой путь – единственное достояние, что я присовокупил к себе без посторонней помощи.

Но нет его теперь. Меня лишили его, будто отняли и всю жизнь. Мне стало так одиноко без него, как не было еще никогда. Какая печаль. Какая пустота внутри. Как это не справедливо по отношению ко мне. Какая жестокость лишать меня последнего. Отныне моя дорога будет лежать только вне меня, всегда только впереди меня, всегда, непройденная мною, будто чужая. У меня нет никакого желания идти по ней, никогда она уже не станет такой родной, как та, о которой я сейчас тосковал, никогда больше она не будет принадлежать только мне, потому что каждый мой шаг по ней, будет тут же отнят у меня безжалостной глухой стеной, не имеющей выхода.

Силы вдруг стали покидать меня так быстро, как воздух из пробитого шара.

Открыв глаза, я лежал и не собирался вставать. Настроение было, как у обиженного ребенка.

Буркнул голодный желудок. Не спеша, я повернул голову к двери и на своем обычном месте обнаружил белую тарелку с белым пюре.

Все, как всегда.

В окне белая, как шелковая занавеска, потусторонность.

После еды я по привычке открыл воду. Глядя на веселую струю, с грустью подумал, что вода, как и я в том сне, никогда не может вернуться назад к своему истоку. Удивился, как легко она живет без прошлого, ни о чем не жалеет. Она даже не оглядывается на свой путь, но так жива, так нова, как будто бы и не было у нее ничего до этого, будто только сейчас и здесь она впервые родилась на свет.

3.

Словно завороженный я подошел к двери и провел ладонью по ее гладкой поверхности. Ни ручки на ней, ни замочной скважины, ни петель, только тонкая, величиной с волосинку, щелочка - зазор по всему периметру. Я не собирался стучать в нее до бессилия, толкать или пинать, как раньше. Наконец, я догадался, что это бесполезно. Все бесполезно, если нет веры в то, что делаешь.

Только теперь я стал догадываться, что никогда не смогу выйти отсюда. Нет во мне той легкости и беспечности, с которой расстается веселый ручей с только что захваченным пространством. Легко овладевая им, он также легко отказывается от него. Никаких якорей, ни мига остановки, ни капли привязанности. Какая текучесть, какая неутомимость, какая свобода духа. Не в пример мне, сидящему в опостылевшем ящике. Здесь весь мой мир. Мой путь не длиннее четырех шагов, моих красок лишь две, столько же стихий и состояний моего сознания. Но я готов защищать его на смерть, хвалить, разбрызгивая слюну, иногда журить, но попробуйте меня выгнать отсюда.

Я хочу выбраться из него, но при условии, что мое новое место я буду обустраивать по-своему. Я распишу свой новый мир теми же привычными красками, я наполню его знакомыми атрибутами, я впущу в него родные милые сердцу стихии, я огорожу его границы своими шагами.

Я стою, прислонившись всем своим телом к двери, и слышу, как журчит вода, выбегая из крана, и уносится на свободу. Зависть гложет меня. Почему я не такой? Что мешает мне вырвать из своего живота, вечно голодные, потроха и бросить их вместе с этой коробкой в черную пасть бездны?

Я начинаю отрываться от двери, так медленно, словно прилип к ней. Постепенно отделяются от нее голова, плечо, живот. Осталось отнять только ладони. Я тяну их на себя, но следом за ними движется и дверь. Не веря своим глазам, я вижу, как между ней и стеной появляется щель, как она увеличивается и увеличивается в размерах, образуя небольшой проход. Дальше мне страшно смотреть и я с силой закрываю глаза. Лицо чувствует мягкое прикосновение ветерка, ноздри слышат новые запахи, и я наваливаюсь на дверь всем телом и закрываю ее. Я боюсь даже взглянуть, что там за ней.

На первый раз достаточно – успокаиваю себя, - хватит и того, что я знаю теперь, как она открывается. Совершенно просто – вовнутрь! Теперь я всегда смогу открыть ее, как только мне понадобится…

Каждый день я открываю воду и любуюсь ее совершенством.

Каждую ночь мне снится один и тот же черно-белый сон.

Я меряю шагами свою комнату – четыре шага туда, четыре обратно.

Я знаю, что моя комната - это еще не весь мир, и если плавно потянуть дверь на себя, то за ней можно увидеть его продолжение.

Как только я войду в него, то сразу же потеряю все - и кровать, и рукомойник, и унитаз. Даже шаги мои никогда не останутся моими. Там все чужое, там все ничье, там все принадлежит только себе, будь то брусчатая дорога за горизонт или одинокое слово в шуме одиноких голосов…

Только вода может мчаться, ничего не желая, не имея и не приобретая…

Чтобы жить вне комнаты надо превратиться в поток… А этому мне еще учиться и учиться...

Благодаря тому, что в моей комнате существуют и день, и ночь, я легко веду учет времени. Две тысячи шесть дней и столько же ночей насчитывает моя летопись.

Благодаря тому, что у меня есть вода, бегущая из крана, я представляю каким мне нужно стать.

Когда-то я покину эту комнату… и стану свободным…