Тяжело умирал Боджик, с невыносимой болью, в долгой агонии, сопровождая ее каким-то мистическим воем. Никогда, наверное, не пойму я, каким человеком он был. Да и он теперь никогда уже не сделает своего последнего признания. Прежние его попытки донести себя какими-то сухими ускользающими словами, противоречивыми действиями, мне ничего не дали. Так я и не узнал его. А кто узнал? Кто понял старого уголовника? Пусть дополнит мои короткие разрозненные воспоминания. У меня есть оправдание, слабое, но оправдание. Мы редко виделись с ним. Не часто он прокатывался по моей «территории», чтобы оставить на ней отпечаток. Лишь что-то едва мерцающее, едва уловимое, как запах незнакомого одеколона, оставалось от наших нечастых встреч. И теперь в памяти только одни отрывки, а сам он так и остался за кулисами.
Если мы вдруг сталкивались с ним где-нибудь на улице, то я, непременно, вел его в кафе. Он всегда заказывал крепкий чай, а я кофе. Не было разу, чтобы кто-нибудь ни подходил к нему (где бы мы ни сидели) и ни отдавал почтения. Предлагали помощь, деньги, выпивку, но всегда без энтузиазма, как будто зная, что все равно откажется. И он отказывался, желал удачи, и очередной благодетель тут же уходил, видимо, прочитав что-то такое в его глазах, что заставляло прощаться. Однажды я встретил его на вещевом рынке, рядом с женщиной продающей щенка кавказской овчарки. - Мне бы такого, - сказал он, когда я подошел к нему. - Купить? - Нет-нет, ты че? Я сам. Нет, так нет. А вскоре смотрю – гуляет с этим же щенком. - Кто-то подбросил под дверь, - объяснил он мне его появление. А еще через пару дней - такая картина. Мы стоим с ним у дерева, под которое его щенок справляет нужду. К нам подъезжает черный jeep, останавливается, пассажирская дверь открыта еще на ходу, и какой-то тип вылетает из нее с объятьями и громким криком: - Боджик, бродяга, привет! - Привет, - отвечает Боджик спокойно, и вместо объятий подает руку. Потом они разговаривают о чем-то, но я не вникаю. Щенок тянет поводок, и они шагают за ним и продолжают не громко переговариваться. Потом я нечаянно слышу вопрос: - А что это за щенок у тебя? - Подбросил кто-то… - Да ну, бродяга… Кто бы это мог? - Да черт его знает… - Боджик как будто смущен вопросом. - Я! – Друг его хохочет, - это я купил его… За двести баксов купил… Мне Муха сказал, как ты облизывался, глядя на него. Дарю, братуха! - Тьфу ты, - сплевывает Боджик под ноги, берет на руки щенка и решительно идет к машине. - Ты че, бродяга? Боджик открывает заднюю дверь и закидывает его на сиденье. - Я не барышня, чтобы подарки принимать. Езжай… Через день у Боджика другой щенок. Может, овчарки, а может, и дворняжки, не поймешь. - Украл, - сказал он, когда я спросил, откуда он у него. - Тот лучше был. Чего отказался принять? - Нельзя мне, слишком дорогой подарок… - Всего двести долларов… - Гораздо дороже… Что ты понимаешь…
- Опять сплавляют меня менты, - как-то сказал он, и спустя пару дней я заглянул в опорный пункт милиции, чтобы узнать причину. - Не место ему здесь, - сказал мне молодой участковый, - весь двор в напряжении каком-то от него. - Есть что-то конкретное? - Жалобы от жильцов… - На что? - Ну, ходит, сидит там… на лавочке… и вся молодежь вокруг него. Еще собаку завел… и пьет… - За это не сажают… - Сажают… Посадим… из-за малейшего повода посадим… - А если не будет повода? - Все равно посадим. Чужой он здесь, из другого времени, из другого мира. Такие не нужны нам здесь … - Вы бы паспорт ему оформили, может, он и уехал бы куда, с глаз ваших… - Нельзя ему паспорт, не нужно… скоро все равно на зону пойдет… - Может, вам денег? - Упаси господь. Какие деньги… И что тут дальше говорить? Ушел возмущенным. А Боджик так и жил без паспорта. Погуляет немножко в городе и снова на зону. В совокупности двадцать лет отсидел. Последние отсидки были короткими – по три и четыре года. Каждый раз, уходя, он говорил, что не вернется, что помрет на зоне. Но возвращался. И умер на воле. И с другим участковым был у меня разговор о нем. Этот был капитаном и гораздо старше своего коллеги. - Боджик – из редких, - сказал он, - тех, что не ломаются, и мыкаться ему по жизни до гроба. Я его давно знаю. От него и на зоне беда. Никаких для него авторитетов и правил, всегда один в своем уголке. Но уж лучше пусть там, чем здесь. - А здесь-то что? Тихо ж себя ведет… - Эта тишина – та еще тишина. Не дай бог что-то не по нему, и все. Говорю ж тебе, что нет для него правил. У него свои понятия… - А правда, что у него голубятня на зоне была в последнюю ходку, садик какой-то или клумба из роз? - Правда. А что, рассказывал он? - Да так, вскользь упомянул. Я думал – фантазия… - Были-были, и голуби, и розочки. С утра до вечера с ними... и с книжками еще. Ни на работы, ни еще куда, только у своей голубятенки и сидел. И что с ним хозяин? Ничего… Знаешь, сколько Боджик твой карцеров отсидел? Мама, не горюй… И ничего… Характер. Его ж уже никто и не трогает на зоне, сам по себе живет. Ему там лучше, чем здесь… - А, может, все-таки… - Он опасный рецидивист и должен сидеть в тюрьме…
Как-то, может, для того, чтобы показаться щедрым я завел его в ресторан. Наверное, я думал тогда, что в очередной раз приоткрою ему, как ширму, жизнь на свободе. Он только освободился в те дни. Мы шли по улице, о чем-то говорили, и я предложил ему войти и чего-нибудь поесть. Несмотря на вечернее время, публики в зале почти не было. Я заказал себе овощей, рыбы, мяса, а он только крепко заваренного чаю и гречневой каши с вареным кусочком говядины. Мы сидели, слушали небольшой оркестрик и мирно разговаривали. Собеседником он был интересным, начитанным. Запросто сыпал цитатами из Достоевского, из Ницше. Философствовал. Но иногда переходил и к собственной прозе. И тогда в речах его мне слышалась одна лишь тоска. Он говорил о том, что, возможно, теперь все изменится в его жизни, но вместо оптимизма в его глазах стояла одна тоска. Он вспоминал об «одной женщине». В своих рассказах он никогда не упоминал имен, всегда говорил: «один мужик», «один фраер» или «один блатной». Боджик прикидывал вариант женитьбы на ней, на этой женщине без имени, но и сам не верил своим словам. Какая-то обреченность, не смотря ни на что, владела им так цепко, что не вырваться ему из нее никак... Под конец нашего ужина в распахнувшихся дверях ресторана появилась подгулявшая компания. Она разместилась за большим столом, привлекая внимание немногочисленных посетителей и не замечая никого вокруг. Сугубо мужская компания и, видимо, достаточно знакомая в этих стенах. Сразу же двое официантов бросились обслуживать ее. Несмотря на особое к себе внимание, парни покрикивали на персонал и вели себя достаточно развязно. Одного из них, самого активного и, вероятно, главного все называли Огурцом. Боджик, когда увидел его, то только скривился едва заметно. А Огурец постепенно заводился, компания ржала и накачивалась коньяком. Появились за ее столом и девочки, то ли знакомые, то ли заказанные через кого-то. Место наше находилось в затемненном уголке, и было удобным для наблюдения. Нас же никто не замечал, и это немного успокаивало. Боджику только что подали новый чайник с заваркой, а мне кофе. Я склонился над чашкой, хоть на время, отвлекшись от буйной компании, но вдруг пробка из-под шампанского прилетела к нам на стол, покатилась по нему и упала ко мне на колени. Вместе с пробкой с той же стороны прилетел к нам и дикое гоготание. Я молча поднял пробку и положил рядом с собой. Виновато улыбаясь, примчался официант, извинился и ловко смахнул ее рукой. Огурец подозвал его и, так, чтоб мы услыхали, спросил: - Кому ты там кланяешься, идиот? - Да так… - буркнул официант и убежал на кухню. - Что там за гости у нас такие? - Огурец поднялся и, прихватив за горлышко бутылку коньяка, стал выбираться из-за стола под пристальными взглядами друзей, - пойду-ка, познакомлюсь. - Сильно не бей… - Только без крови, братуха… - Пожилого потише, а то, не дай бог, инфаркт… - Посуду не бить… Слыша развязные голоса компании, я не на шутку сдрейфил, и стал молить, чтобы все это оказалось только фарсом. Боджик невозмутимо, маленькими, редкими глоточками пил чай и, помалкивая, смотрел на героя вечера. А тот, тем временем вышел на середину зала (уже полностью пустого), и, подняв свободную руку, щелкнул пальцами. - Марш Мендельсона, - приказал он оркестру, который, будто ждавший команды, тут же схватил первые ноты. Под его звуки Огурец и направился к нам. Он оглядывался на свой стол, видимо, дурачась или выполняя какой-то знакомый ритуал. А потом его взгляд упал на меня и Боджика. На моей физиономии он остановился не надолго и лишь ухмыльнулся, а вот встреча с колючим взглядом Боджика поразила его. Он вдруг остановился, будто в стенку врезался, плечи его опустились, и мне показалось, что он превратился в какой-то мешок с тряпьем. Я подумал, что он упадет сейчас. - Боджик… - то ли спрашивая, то ли констатируя, произнес он себе под нос. Боджик молча указал ему на место в метре от стола, и пожухлый Огурец обреченно двинулся к нему. Стал чуть ближе, поставил бутылку на край и спросил: - Ты что, тоже откинулся? - Как видишь… А ты никак снова замуж выходить собрался? В глазах у Огурца сверкнули молнии, но ответил он тихо и смиренно: - Я просто угостить тебя хотел… - Ты не можешь меня угощать… Бутылка снова оказалась в руках хозяина. Он развернулся и пошел к своим. Шагов через пять плечи его выпрямились, и мы услышали его не громкое: - Да это свои… все нормально… Сцена похожая на анекдот. Но я был свидетелем тому. Потом я много раз перебирал ее в памяти. Задавал себе всякие вопросы. Боджик ведь мне ничего не разъяснил тогда. А я думал, например, о том, какого черта Огурец заказал этот дурацкий марш и попался с ним, как кур в ощип. Неужели, хотел предстать перед нами (а скорее перед своими друзьями) великим женихом, ё…рем, разрывателем мужских жоп? Я думал, что, наверное, на зоне этому бедняге помогли ощутить комплекс мужской неполноценности, и теперь он пытался таким образом избавиться от него. Я всякое думал. Я даже пытался подставить в последнюю фразу Боджика невысказанное им, и у меня выходило примерно так: «Ты не можешь меня угощать… потому что я с педерастами не пью», или «…потому что контачить с опущенным, значит самому становиться таким же»… Да… И все-таки, не окончив фразу, Боджик сказал больше, чем я…
Черная шелковая рубашка с узким золотистым орнаментом у самого воротничка стоечкой, пунктир небольших перламутровых пуговичек, черные отутюженные брюки, черные лакированные туфли. Аккуратен, как всегда. Это Боджик стоит у продуктового магазина, опираясь на самодельный костыль. У него почти неузнаваемое фиолетовое лицо, ссохшееся и маленькое. Только большие глаза те же и все также блестят и бросают молнии. На днях он умрет, то ли от туберкулеза, то ли от цирроза, то ли еще от чего. Наверное, он знает, что это последние его часы. Его мучают невыносимые боли. Он уже и ходить не может без посторонней помощи и костыля, но все же спускается с пятого этажа во двор к магазину и стоит там, посматривая по сторонам. Его с опаской обходят, стараясь не столкнуться, а он словно паук на охоте, ловит своим гипнотическим взглядом каждого, кто попадает в фокус. - В-о-д-ки, - цедит он через неподвижные губы, требовательно и безапелляционно тому, кто не проскочил. Ему выносят ее в стакане. Он с трудом выпивает несколько глотков, передыхает и через время ищет новую добычу. Проходит в стороне участковый, проходят и те, кто строчил жалобы на него, проходят враги, но никто не хочет попадаться ему на глаза. Бояться истекать перед ним (даже таким беспомощным), своим проклятым адреналином, что выделяется у них при одном только виде его. Знают, что, будто зверь, он чует все их запахи, читает мысли, и не хотят, чтобы, умирая, он чувствовал себя непобежденным. - В-о-д-ки, - снова требует Боджик, и снова находится тот, кто принесет ее…
Земля тебе пухом. |
Библиотека // Объявления
