Бывают моменты, когда сидишь в слепящем кругу ночного электричества, читая книгу, а часовой подсознания, спрятанный в самом краю зрачка, замечает еле уловимое движение застоявшегося в свете воздуха. Спустя некоторое время движение повторяется, уверяя в том, что это далеко не случайность. Сознание удаляется от страниц книги, и лишь глаза по инерции продолжают ощупывать буквы, не узнавая их. И вот, тело заполняет память-ребёнок, воздух становится плотным и населяется как минимум привидением, как максимум… Нет, не хочется додумывать, облекать в слова детские страхи, восставшие из мёртвых, выжившие под развалинами детства. А глаза уже в упор расстреливают обстановку, и предметы становятся таинственными, обновляются и оживают. Воздух движется снова, страх вскидывает здравый смысл на высоту, где нет ничего здравого… А неумолимые часовые в краешках зрачков уже бьют отбой тревоги — это был всего лишь взмах ресниц бликом в стёклах очков. Вздох облегчения и — разочарования. Глаза ещё пару секунд не хотят отпускать помягчевший воздух, но сознание уже спустилось вниз по параболе, и буквы вновь обретают определённый смысл…

* * *

Он всегда выходил из дальнего — самого тёмного — угла комнаты. Старый калека в клетчатом шарфе… Он медленно хромал ко мне, уставившись, не мигая, на меня своим единственным глазом. Вместо другого на лице был глубокий шрам.

По мере того, как он подходил, клетки на шарфе становились всё виднее, выдвигались из грязной шерстяной ткани и, наконец, заполняли всё пространство, весь силуэт калеки…

Глядя на эту игру клеток, загипнотизированная их выдвижением, я не замечала, как лицо старика оказывалось совсем близко. Калека, пользуясь этим, обхватывал меня своими скрюченными пальцами и приближал свой рот — чёрную дырку на лице — к моим губам… И целовал, целовал, целовал… Гниль и смрад его рта заполняли моё тело, я словно погружалась в болото, но ничего не могла сделать… Я задыхалась, и с каждой попыткой глотнуть чистого воздуха, глотала горькую, едкую слюну калеки… Когда я почти умирала, наступало утро. С первым лучом солнца старик растворялся. Мне казалось, что он не уходил, а только прятался до следующей ночи. Прятался во мне…

* * *

Казалось бы, в одном теле должна жить и одна-единственная душа. Ан нет. Наша душа — хозяйка огромного дома с неисчислимыми галереями комнат, подвалов, чердаков, с тайными ходами и мышиными норами, с лепниной балконов и чернотой коридоров… И этот дом посещают гости; прислуга живёт в комнатах возле кухни; и даже есть призраки — как и в любом уважающем себя замке.

Но наши души порою слишком гостеприимны. И в те моменты, когда хочется в одиночестве насладиться тишиной вечера, свернуться клубочком в любимом кресле, — тогда идиллию разрушает назойливость, пытливо и слепо тычущаяся в наше (и только — как хотелось бы — наше) одиночество, раскидывая вновь обретённые крупицы спокойствия и внося смятение танцем старой пыли на нашем любимом чердаке.

И мы испытываем острое чувство ненужности и разочарования, наше одиночество усиливается, выкрасившись в серый цвет, лишившись благостной гармонии. Мы несчастны, хотим одновременно общения и уединения, мы пытаемся забиться в самый укромный уголок нашего дома-души, которым мягко и настойчиво завладел незваный и распоясавшийся гость…

* * *

Физиологическая усталость — вечером, моральная — утром. Что дальше со мной будет? Что будет с моим отражением в зеркале спустя год? Я смотрю на себя потухшими глазами, и растрескавшиеся губы — кажется —молят о прощении…

Я приподняла ресницы, которые, судя по всему, взяли на себя тяжесть песков всех пустынь…

Прямо передо мной было лицо со шрамом. Редкие седые волосы торчали паклей… Может, у него сифилис или проказа? Но если так… Если это действительно так, то я медленно умру от ядовитых поцелуев этого уродливого старика. Но я… Я не хочу умирать! Я не могу! Я такая молодая; у меня и детей-то нет! Точно! Когда этот кошмар закончится — рожу ребёнка.

Когда всё закончится…

* * *

Куст смеётся, сотрясаясь каждой веточкой, каждым листиком бледно-зелёного цвета. Наверное, ветер шепчет ему что-то смешное, отдающее пошлостью и дружеским интимом. По крайней мере, это искренний смех.

Полагаю, я разучилась смеяться. Да, я тоже сотрясаюсь от смеха, старательно растягивая губы и гримасничая. Но глаза остаются мёртвыми, и их стеклянный блеск прикрывают ресницы — как створки раковины захлопываются при появлении опасности, защищая мягкое тело устрицы.

Тогда я особенно боюсь себя. Я — самый реальный, самый опасный враг. Враг хитрый и трусливый, которого я ни разу не видела в лицо. Он прячется во мне, нанося удары из тёмных подворотен лабиринта моего «я». Он непобедим, ибо убив его, я умру вместе с ним. Моя жизнь — вечная борьба — потеряет смысл…

* * *

Только хорошее имеет тенденцию заканчиваться. Только худшие предсказания имеют больше всего шансов сбыться. Только смерть — начало новой жизни.

Я давно уже не живу. Моя кровь — ядовитая желчь. Моё дыхание — трупный смрад. Моё тело ещё не познали на вкус могильные черви, но я знаю — они уже застыли в ожидании, орошая рыхлую землю едкой слюной пополам с желудочным соком. Я сама — червь, тратящий вхолостую своё существование.

Вместе со старым калекой — так как клетки на его шарфе впечатались в моё зрение, разлиновывая мир на правильные поля, делая его сетью, — так впечаталась в меня моя истинная душа, вытеснив старую, служившую лишь дублёршей. Старый калека — и есть моя душа, прокажённая, больная… А кто говорил, что она обязательно должна быть светлой и красивой? Посмотрите в себя — что вы видите? Цветущий сад или старый погост? Там одно гнильё. Признайте себя смертью — и будете жить вечно! Вдохните своё зловоние, признайте его своим!

Обретите своё прощение…

* * *

— Всё прочитала?

— Да, только поняла не всё. Что же случилось с героиней? Калека был реальным или она его выдумала?

— Что случилось?.. Не знаю. Думаю, наилучший выход для неё — умереть. Слишком уж уродлив этот мир для таких, как она. А калека… Возможно, он гораздо реальнее, чем мы с тобой… Это на грани безумия, но это не безумие. Сама подумай, я не знаю.

— Но ТЫ же написала это, а не я!

— Мои герои имеют такое же право на личную жизнь, как и все люди. Они уже написаны, а значит, достаточно взрослые, чтобы следить за собой самостоятельно. Они уходят и не спрашивают разрешения, чтобы уйти.

— Какой же тогда смысл писать, если ты не знаешь, о чём пишешь?

— Я знаю лишь прошлое и настоящее, о будущем могу предполагать. И пишу то, что пишется.

— Так ты это написала о себе?

— Не о себе, но через себя. Таково правило. Грим сросся с лицом так, что лица уж не найти…

* * *

— Твоя подруга прочитала? — клетки пошевелились, придвинувшись ближе.

— Да, — девушка попыталась отстраниться от этих старых губ с запахом плесени.

— Значит, можешь быть свободна. Некоторое время, — сгусток темноты со шрамом на лице и паклей седых волос усмехнулся и отодвинулся немного в сторону, — Но ты должна писать ещё. Ещё и ещё. Не я буду отравлять людей, — а ты будешь. Не я буду им злом, — а ты. Но душой — душой истинной — буду им только я. Ты же лишь марионетка, дублёрша…

* * *

Солнце медленно, осторожно кралось в комнату. Девушка, не мигая, смотрела перед собой. Пустая девушка с остатками светлой души и — пустая комната, не получившая ещё свою дозу солнечного света. Клетки, казалось, оставили на лице девушки новую сетку маленьких и неумолимых морщин.

Комната получила свет. Девушка со старыми глазами получила очередную отсрочку.

А недалеко, в нескольких кварталах от этой пустой комнаты, на кровати замирала от ужаса и отвращения другая девушка. Истинная душа в облике старого калеки собралась в темноту в углу её комнаты.

Наступало новое утро…