Жучков возник лет 30 – 35 назад в блочном доме, где были маленькие помещения и низкие белые потолки – жилища, таким образом, очень походили на одинаковые ячейки, эдакие какие-то соты, где хранился, как мед, чужой уют, с одинаковым количеством углов, в каковые углы даже не было необходимости забиваться, прячась от жизни… Впрочем, что пользы рассказывать – мы ведь с вами тоже многие вышли из этих ячеек и отлично представляем себе наши пейзажи, похожие на теорему Пифагора (в сереньком школьном учебнике по геометрии), где одинаковые дома, сложенные из одинаковых бетонных блоков, расставлены в убийственном порядке: параллельно, перпендикулярно и под углом в 45°. Наши судьбы похожи на эти пейзажи и дома… Или, может быть, наоборот? – То дома и пейзажи похожи и соответственны судьбам?

"Как бы там ни было, слишком многие стремятся жить похожею жизнью, – осознавал Жучков, – стремятся, стараются, да не всегда это им удается, не всегда. Чего-то мешает порой такому покойному ходу вещей." "Душа, что ли?" – догадывался он и как-то внутренне холодел. (А как еще прикажете объяснить все те самоотверженные, дикие или прекрасные выходки, которые иногда наблюдаем мы на этажах и в проездах в самой непосредственной от нас близости?..)

Жучков возник. И существовал в однокомнатной квартирке. Места было мало, но это понятие весьма относительно. И Жучковы жили н о р м а л ь н о. Они знали, что больше места (квадратных метров, комнат, лоджий и балконов) у них не будет. А вот зато еще несколько лет назад у папы и мамы Жучковых в общежитии места в жизни было не в пример меньше.

И вот они жили. Как все. Жучков увеличивался на радость родителям, но слишком быстро, потому что слишком быстро проходит для человека время. Ребенку- Жучкову было хорошо. И он почти ничего не боялся. А Жучков-отец его не бил (ну разве что самую малость, но только за дело), и ходил на работу, и не пил, и не гулял. А Жучкова-мать, тоже самое – не пила и не гуляла и ходила на работу. И все хорошо, а точнее – н о р м а л ь н о было в этой семье. И Жучков, увеличиваясь, не боялся и учился сравнительно сносно. (И потом даже поступил в какой-то институт.) Время ушло, дни обновлялись, как листья, но детские воспоминания остались в глубине, сделавшись эдаким корнем его существования, питавшим надежду и внутреннюю силу.

Жучковы жили одинаковой, как бы автоматической жизнью, но они не были эдакими истуканами, эдакими автоматическими людьми с автоматическими или испитыми душами. Поэтому, когда вдруг умер папа Жучков от какой-то скоропостижной то ли городской, то ли профессиональной (автоматической) болезни, страдание так расширило их с матерью сердца и зрачки, что в поле зрения оказалась такая бездна (а, может быть, высь), что они ощутили на время всю полноту жизни. Мать Жучкова не вынесла этой тоски по близкому человеку, потянулась вслед за ним, и вскоре ее тоже не стало.

После смерти родителей места у Жучкова не сделалось больше. К тому времени ему было лет уже что ли 25, 30, а может, и все 35, чего вам с уверенностью не сказал бы никто из окружавших его людей, включая и любопытных соседских старух, отслеживающих видимость чужого существования через перископы дверных глазков и замочные скважины жизни. Надо было существовать, как бессловесно завещали тихие родители, – порядочно, идти, как говорится, по стопам. Родители не указывали ему Пути, не учили никаким Божественным Заповедям, никакой Вере, потому что сами не знали ничего такого, и в том не было, наверное, их вины, но за чистоту и смирение смысл проник в их жизнь, и Жучков должен был воспринять его.

До смерти родителей в жизни Жучкова никогда еще не происходило несчастий. В его жизни вообще почти ничего не происходило. Приятелей у него было мало, подруг и любовниц еще меньше, а друзей и вовсе не стало. Мужская любовь у него была только с воображением или с редкими воспоминаниями, или во сне. А привязанность – только к мечтам. Он чем-то напоминал себе речку с мутной водой, где водятся разные рыбы, которых не видно. Только изредка какая-нибудь из них тяжело плескала сильным хвостом по поверхности и вновь исчезала. Между тем, там, в этой мутной глубине, происходило, казалось ему, что-то неладное, что-то не такое, как надо. Но Жучков откуда-то знал, что себя, как речку, вброд не перейдешь. И он пытался отвлечься на другие идеи. Но их было мало!

Однажды по телевизору увидел он репортаж про чужую жизнь каких-то иностранных людей. И поразила его история одной там лондонской девушки по имени Бонни с грубоватым лицом, губами, крашеными черною помадой и ногтями, покрытыми черным же лаком. Волосы и одежда у девушки тоже были черные, а лицо от этого казалось совсем белым, все равно, как тесто в муке, которое в детстве Жучков любил мять в ладонях, когда мать готовила пироги с капустой. В репортаже рассказывалось о ее, Бонни, курьезной, но как бы модной, жизни. А жила она в такой странной уютной квартирке полу-подвального типа с окнами, заклеенными очень темными, черно-красными что ли, обоями, и там у нее кругом были изображения черепов, вампиров и древних мифических воинов из фильмов и комиксов. Девушка рассказывала о себе любопытному неусидчивому журналисту охотно, хотя и весьма косноязычно. И выходило, что она как бы по натуре – вампир, но, так сказать, на легальном положении. И был там в репортаже ее boyfriend – красавец в белой рубашке с соблазнительно расстегнутым на загорелой шее воротом , и даже как-то, невнятно говорилось, будто бы она, то есть Бонни, его конечно сосала. Все это Жучкова несказанно взволновало. Но особенно понравилось ему, что вместо кровати, постель она стелила себе в гробу (как Сара Бернар) – был там в квартирке усердно и обстоятельно показанный телеоператором такой довольно славный, элегантный даже, пузатый, красного, как показалось Жучкову, дерева, полированный гробик, чем-то похожий на шифоньер, что имелся у жучковской соседки-старушки в квартире, где он (шифоньер) занимал половину старушкиного пространства. (Старушка иногда звала Жучкова как человека имеющего высшее техническое образование сменить ей перегоревшую лампочку, потому что боялась сама забираться на стол в своем возрасте, а родни никакой у себя в распоряжении не имела.) Жучков даже тихо, но и одновременно как-то двусмысленно улыбнулся себе, когда представил, как эта старушка, которая постоянно беззаветно смотрела в телевизор, как в окно, должна была отреагировать на увиденное в таком репортаже. Дескать, тьфу, да и только!

Неизвестно, влюбился ли безнадежно Жучков в Бонни или нет, а только после этого репортажа что-то даже в голове у него такое прояснилось. Относительно внутреннего мира. Пошел он в магазин уцененных товаров (second hand) и приобрел там себе весьма дешево черный (совершенно то есть черный без всяких там хамских полосок, просветов или клеточек) старомодный, и от того немного жалкий, костюм, простую же белую сорочку и черный же узкий галстучек (в просторечии именуемый "селедкой").

Тут надо дать описание внешности Жучкова (что автор упустил сделать ранее): был он (впрочем, почему это "был"? – Был и есть!) росту невысокого, а лицо имел, хоть и являлся человеком, в общем-то, простым, своеобычное, бледное и неулыбчивое. Серые маленькие его глазки были посажены глубоко и близко к тонкому и слегка горбатому носу, довольно благородной формы. А самой, на мой взгляд, главной и выдающей деталью было то, что губы у него были тонкие, но расстояние от основания носа до верхней губы – очень большое, и от носа к углам рта шли две глубокие такие (носогубные, как это называется) складки, что придавало лицу чрезвычйно странное, мрачное какое-то и неуместно интеллигентное выражение.

Короче говоря, когда он облачался в свой новый костюм, рубашку и галстук, становилсял он чем-то невыразимо похож на эдакого покойника. Живого эдакого мертвеца! (Впрочем, слово "покойник" автору не в пример лучше подходит и нравится.)

Ну и, разумеется, стал он покойно и обстоятельно обдумывать, как бы еще ему приобрести и самоё гроб.

Когда умерли родители Жучкова, с гробами была пропасть хлопот. То есть нехватка похоронных принадлежностей наблюдалась совершенно возмутительная и катастрофическая. И не столько от того, что народ мёр сверх всякой меры, сколько от того, что производство и снабжение были поставлены хуже некуда. Он помнил еще телевизионную передачу тех времен – "666 секунд" (где дядька-ведущий с тяжелым, как у чекиста не взором, а прямо стальным эдаким шилом, скандируя слова, с неизвестною целью профессионально пугал обычно публику всякими ужасами) про дефицит гробов в нашей жизни. Там любовно показывали груду мертвых тел, уже облаченных, как положено для захоронения, в черные костюмы и белые сорочки ( были это все почему-то одни мужики), на столах в каком-то морге и толпу взбудораженных граждан, понесших, как говорится, тяжелые утраты; показывали так же в той же передаче и объявление на дверях крематория следующего леденящего душу бесчеловечного содержания:

Тотчас же выяснилось, что за время, минувшее со смерти родителей, в государстве, где проживал Жучков, произошли всякие благословенные перемены. Гробов (как и прочих предметов первой необходимости) стало продаваться в аккурат. Причем, выбор был поставлен на самую широкую ногу. Со сладостным удовлетворением обнаружил Жучков, что имелись в наличие так же и импортные – то есть изделия самого взыскательного вкуса, навроде того, что видел он в репортаже у лондонской девушки Бонни. (Которая, если и не стала тайной далекой и недостижимой возлюбленной, сделалась для Жучкова чем-то вроде достижимого образца.) Что особенно было ему приятно – крышки некоторых из тех импортных гробов имели как бы две половинки, так что нижняя часть тела усопшего могла быть закрыта, а верхняя – нет. И даже закрывались на замочек, ключ от которого мог храниться наверху, на поверхности, у родственников многие годы (как некий странный символ связи). Цена, конечно, на все это великолепие значилась неимоверная. Но Жучков, в принципе, был готов ко всему, а уж к этому и подавно.

Экстравагантная и захватывающая история о приобетении гроба при отсутствии непосредственно покойника есть отдельная история, прямо не относящаяся к этому повествованию (так что автор расскажет ее как-нибудь в другой раз).

Зажив изменившейся жизнью, Жучков как-то на удивление быстро и необъяснимо обзавелся новыми знакомствами, о которых раньше не мог даже и мечтать. То были все люди молодые, в обращении простые, модные и нарядные, я бы даже сказал – светские, интересующиеся всякими модными же искусствами и сборищами, а так же парапсихологией и какой-то еще "энергией", или, еще гаже – "энергетикой" какой-то. Юноши были веселые, а девушки слегка томные. И слова, как иногда казалось Жучкову, у них были, по отношению к смыслу, будто купленные на вырост.

К нему их влекло что-то непонятное, ведь был он и оставался человеком в сущности довольно невзрачным, скучным и малоизобретательным. А тут вдруг, наряду с этим, образовывается около него целый круг.

Жучкова стали приглашать во всякие модные и пафосные места, где каждый платит только за себя, как в Америке, и там он даже преизрядно поиздержался, хоть и спрашивал себе один только томатный сок. Поглядывали на него неизменно с любопытством, хотя, как водится, без внимания. Только один очень наблюдательный и очень проницательный молодой человек музыкант из группы "Неонафт" заглянул ему внутрь и даже немного смутился. Вернувшись домой, он вдруг загрустил и неожиданно для себя сочинил песню "Желание быть вампиром", каковое название автор и заимствует у него без спросу для заглавия этого повествования.

Помимо этого еще и ночи напролет сидели в его квартире шумные гости, так что соседка-старушка колотила изо всех сил шваброй в тонкую стенку и даже дважды уже вызывала милицию. (А лампочки завинчивать стала приглашать другого соседа с лестничной клетки, тихого пьяницу, который кончил тем, что чуть не рухнул у нее со стола прямо на шифоньер, а новую, только что приобретенную лампочку таки и вовсе разбил. На ее счастье к тому времени стали продаваться в магазинах иностранные лампочки, вечные, как свет.)

В начале Жучков как-то дичился, в гости к себе никого из новых знакомых почти не приглашал, а если и являлись незванные, то принимал только на кухне, в комнату не пускал. Причем делал он это как-то неуклюже, неадекватно ситуации, и от того – загадочно. Гости такую странность заприметили сразу. Любопытство их было распалено сверх всякой меры. Ну и, разумеется, быстро нашли они способ любопытство это удовлетворить, воспользовавшись первою же оплошностью неловкого хозяина квартиры. Эффект получился довольно двусмысленный, но для Жучкова в любом случае выгодный. Внешне прореагировали, будто так и должно быть, дескать, чего там, мало ли, как бывает, дескать Сара Бернар и не такое еще устраивала. Но внутреннее впечатление получалось сильным.

Жучков стал с этого момента пользоваться чрезвычайным успехом. Особенно у женского пола. Нашлись охотницы разделить как можно быстрее с Жучковым его экстравагантное ложе. А одна даже девушка по имени Анж?ла, кстати, тоже с черными волосами и ногтями и белым тонким лицом (Жучкову с первого мгновения нестерпимо хотелось помять лицо это в ладонях, как тесто) и соблазнительной шеей, но предпочитавшая не черную, а алую губную помаду, приходила просто-таки в неимоверное исступление, когда, сидя на крышке жучковского гроба, ощущала, как полировка холодила сзади ее обнаженную горячую кожу. И это при том, что Жучков, надо со всею строгостью признать, был любвником в высшей степени посредственным. Старуха-соседка в такие моменты, если не спала, то даже выключала телевизор, и шваброй в стену, отнюдь, не лупила несмотря на стоящий при этом шум, настолько гипнотического был он свойства.

Кстати, вызванная ею однажды милиция, тоже как-то на удивление снисходительно отнеслась к факту нарушения общественного порядка и публичной тишины в квартире Жучкова, а к нему самому с неким даже боязливым уважением. В комнату милиционеры сходу вломились уверенно и дерзко. А выходили-то вежливо. Вежливо и кротко. Можно даже сказать – смиренно. Нескромных вопросов не задавали. Даже документы, и то – не у всех присутствовавших проверили.

Слава Жучкова росла. Но спроси вы у кого-нибудь из его знакомых, о его репутации, ответ, уверен, получился бы невразумительный, путанный. А слава его, это точно – росла!

С работы его, разумеется, в скорости поперли, из Учреждения, потому что чересчур начал он манкировать обязанностями. Так что некоторое время даже провел Жучков в тревоге за свой насущный хлеб и будущность. Но очень скоро подыскалось ему весьма благополучное и выгодное местечко через одного (знакомого знакомых) люмпен-капиталиста, в каком-то Офисе. Тогда денег стало ему хватать и на добавленную в томатный сок водочку. И даже, благодаря этому, купил он себе умопомрачительно дорогой галстук на смену слегка подрастрепавшейся "селедке". Новый галстук тоже был черный, тоже – узкий, а по середине там имелся изящно вышитый с золотыми даже, кажется, нитками красноватый глаз. Впрочем, в Офисе он не засиделся долго.

Как раз в эту пору увидел его случайно в каком-то модном театральном заведении один из наших идущих в гору театральных же режиссеров, загорелся и дал ему роль в своем уже заранее скандальном спектакле, готовившемся к выходу на сцену. Роль оказалась довольно своеобразной – говорить Жучкову, к счастью, ничего не требовалось, а только медленно бродить по сцене на протяжении всего спектакля в своем же черном костюме и белой сорочке с узким галстуком. Там это подавалось как какой-то что ли символ, метафора чего-то такого. В пьесе особенного ничего не происходило, а то, что происходило, все было особенное. И еще сексу почему-то много показывалось. А одна даже артистка была перед зрителем совершенно нагая. И она там так убивалась из-за чего-то по ходу действия, что даже падала с кровати, долго каталась по полу (то есть по сцене) совершенно, повторяю, нагая, а потом затихала. Тут-то для Жучкова наступал самый ответственный момент: он должен был медленно пройти, перешагнуть через ее тело, потом обернуться, склониться над ней и плюнуть, даже нет, не плюнуть, а пустить слюну, прямо ей в пупок, а потом быстро-быстро размазать. Причем, режиссер настаивал, чтобы все это исполнялось Жучковым умопомрачительно чувственно и в то же время мрачно – "метафорично", как он выражался. И на репетициях режиссер буквально замучил Жучкова, из-за того, что у того получалось слишком "топорно". А у артистки от непривычного обилия слюней даже приключилось раздражение нежной кожи…

Догадываюсь, что нетерпеливый читатель давно уже хочет прервать автора, чтобы задать ему законный вопрос: "Ну хорошо – гроб, ну жизнь изменилась. Ну а главное-то, главное как? Сосать-то он стал, в конце-то концов, или нет?" "Вопрос, прямо скажем, в высшей степени бесцеремонный и нескромный. Непосредственно относящийся к интимной жизни человека," – ответит непоследовательный автор…

Тайные фантазии Жучкова (о которых мы, его знакомые, надо признаться, имели тогда весьма смутное представление) сами, как ему казалось, стали питаться его кровью, и от этого он ходил бледным и унылым. Глаза у него запали и сделались еще меньше и могло представиться, что сквозь них внутрь проникало недостаточно света, и по этой причине мысли и чувства Жучкова как бы не вызревали там до конца. Кроме того, был он не из тех, кто видит разницу между желанием и потребностью.

Общения в его жизни стало, это верно, не в пример больше, да только не стало меньше одиночества. А одинокому предпочтительнее пребывать в одиночестве, это так же, как голодному лучше держаться подальше от накрытых столов и обилия недосягаемой пищи, ведь одиночество никогда не ощущается так остро, как в окружении людей, чужих, далеких людей, так же как и голод – в колбасной лавке, в то время как в кармане нет ни гроша.

Что же касается "главного", как вы выражаетесь, то тут вышел казус. Однажды Жучков взял себя в руки и решился! Произошло это во время бурного свидания у него дома, ну с той, у которой губы были в красной помаде, с Анжелкой, которая еще не на шутку впечатлялась и возбуждалась от вида жучковского гроба. Так вот – с ней. В ту ночь Жучков сначала набрался смелости и помял в своих ладонях ее белое, как в муке, лицо. А дальше – больше: в момент, когда Анжела по своему обыкновению завопила и отрешенно закатила глаза (впрочем, она все время была какая-то отрешенная с Жучковым и даже будто вообще избегала на него смотреть, как будто его и не было вовсе рядом), Жучков потупился да и укусил ее за шею, да так, что Анжелка даже перестала кричать, возможно, от неожиданности и изумления или от боли, или от всего этого сразу, потому как тяпнул ее Жучков основательно, хотя и, видать из-за отсутствия должного опыта, не до крови. (Там потом у нее остался такой малопривлекательный желвак.) Так вот, перестала она вопить и посмотрела на Жучкова вопросительно и с возмущением да тут же, натурально, сразу и постигла, что укус произошел ни как не от естественного избытка необузданной страсти, а по иной противоестественной, злокачественной и малопонятной причине. И так ей было больно и так сразу стало от того обидно, что она даже немедленно и заревела, и изо всех сил треснула порядочно растерявшегося и даже струсившего Жучкова по уху и красивыми своими черными ногтями вцепилась она ему в рожу! И имела тут место некрасивая сцена и потасовка.

Потом даже, как рассказывала одна анжелина подруга, думала она будто бы и в милицию обратиться или прямо в прокуратуру и на Жучкова заявить, ну да, впрочем, скоро одумалась. А жаль! А то уж больно оригинальным и эксцентричным могло получиться разбирательство.

О других каких бы то ни было поползновениях подобного рода со стороны Жучкова автору ничего не известно. Представляется, что уже один только этот случай мог основательно отбить у него всякую охоту возобновлять подобные опыты. Случай этот, надо думать, наглядно продемонстрировал Жучкову, что дело требует характера твердого, силы духа – непреклонной, мужества и решительности неограниченных, почти героических, то есть всего того, чего он, будучи человеком вялым, боязливым, был начисто лишен. Впрочем, в точности, повторяю, ничего не известно. А сам Жучков, по понятной причине, о таких вещах распространяться не имел обыкновения.

А только вскорости после этого случая произошло у него романтическое чувство и настоящая любовная связь.

Спектакль, в котором играл Жучков, благополучно вышел на сцену. И вот как-то раз на какой-то что ли театральной презентации или встрече с публикой и довольными зрителями познакомился он с одной крайне восторженной поклонницей театрального мастрества. Была она такая очень малого росточка, довольно невзрачная на вид, но зато очень восторженная, настолько, что даже все театральные деятели, к которым она с восхищением подходила, пытаясь произнести какие-то бесхитростные, искренние, но, тем не менее, крайне нудные восхваления, начали от нее шарахаться, что, впрочем, ее совсем не обескураживало. Жучкову же театральная жизнь была совсем еще внове. Поклонники производили на него не меньшее впечатление, чем он на них. И вот в такой-то обстановке и состоялось у них знакомство, мгновенно переросшее в самую настоящую страсть.

Возлюбленную Жучкова звали Альбиной. А в уменьшительной форме – Бина или просто – Баня ("Почти Бони", – с удовлетворением отметил он про себя!). Жучкова стала она боготворить буквально с первого взгляда. А в тот первый вечер влечение и страсть вспыхнули в них сразу с такой силой, что по окончании торжеств, по лестнице жучковского дома они уже поднимались почти бегом. Одежду друг с друга начали срывать едва перешагнув через порог квартиры. Жучков голову в тот момент потерял настолько, что подумал о том, куда ему сейчас предстоит укладывать свою возлюбленную только, когда она, уже почти голая, вдруг чуть отстранилась от него и порывисто потянула за руку в темноту, в комнату, где по ее представлению полагалось находиться постели. Но он не растерялся и повалил ее прямо на пол, тут же в коридоре.

Жучков вообще существовал как-то неосознанно. Он, например, совсем не думал о воздухе, которым дышит или о слове, которым выражает то, что хочет. И речь, и дыхание, и чувства происходили сами собой, и существование у него шло как бы только снаружи, и время не текло внутрь него, как воздух.

Даже и душа, наверно, оставалась во вне, никогда, впрочем, не теряя из виду тела. И если что и было у Жучкова действительно общего с вампиром, то только это! Вампиром он оказался неудавшимся, а стало быть, строго говоря, и относительно безвредным.

Из-за гроба Баня особо не стала расстраиваться. "Ты ж творческая… человек! эээ… – личность!" – бодро сообщила она хмурому и смущенному, стоявшему с опущенной головой Жучкову, когда все открылось. Но ложиться туда с ним, тем не менее, отказалась наотрез.

Вскоре гроб Жучкову удалось сбыть, по случаю, за пол-цены как second hand через одного ловкого торговца похоронными принадлежностями (того же самого, у которого он, собственно, и был приобретен не за долго до того), а на вырученные деньги купили в магазине "Мир кожи" солидное раскладывающееся канапе.

Это стало как бы началом нового этапа в жизни Жучкова.

Модные друзья его как-то, хоть и постепенно, но довольно скоро, оставили, тем более, что Альбине они сразу не пришлись по вкусу, особенно женский пол.

Примерно в эту пору мы с ним и столкнулись случайно у театра, где он играл, и у нас произошел такой разговор:

– Слышь, а кто купил твой гроб-то? – прямо, без обиняков и деликатности спросил я.

– Не знаю.

– Ты чего, и не поинтересовался даже?

– А на кой мне это? – нехотя отвечал Жучков, уныло глядя куда-то в сторону и явно тяготясь разговором.

– Ну не знаю… Все-таки, интересно… Может там и фотография есть!– слегка оживился я.

– ???

– Я имею в виду – на памятнике, ну на могиле на его.

- ...

– Скажи, а тебе не бывает жутко от мысли, что в твоей бывшей постели, где ты спал, видел сны, мечтал, любил… теперь лежит другой, неизвестно кто? И, кстати! – Ключик?! Ключик-то ты им отдал? Ну вместе с гробом. Или он до сих пор у тебя?

– Ключик… Это ж не машина. – с некоторым, как мне показалось, сонным раздражением ответил Жучков и посмотрел на меня с полнейшим непониманием. В его взгляде виделась невыразимая пустота и обреченная какая-то растерянность.

– Вот гляди, явится он к тебе за ключем, от будет дело! – грубо пошутил я на прощание.

Жалость к нему было, как рыба, всплыла из глубины моих чувств, и в ту же секунду, я вдруг непоправимо потерял к нему всякий интерес, удивляясь, как это вообще так могло случиться, что пути наши сошлись…

"Самого себя, как речку, вброд не перейдешь…" – подумал я и понуро поплелся прочь, куда глаза глядят, в равнодушную ночь города, залитую каплями дождя и огней.

А Жучков продолжал существовать. Течение, несущее его, сделалось теперь как бы покойным и медленным, как это обычно и бывает, когда река начинает приближаться к своему устью.

…ибо всякий неповторим, да вот только всякий ли интересен?

Автор с опазданием вдруг задумывается: а собственно для чего он затеял все это смутное и скучное рассказывать!?

Ну и что ж из того, что он паникует немного от того, что ему в последнее время мнится, будто он буквально окружен этими слабыми, скучными некудышними вампирами, вяло сосущими его голос и взгляд, терпение и тревогу ? И даже надежду...

Это не повод! Это всецело остается, его, автора, личной заботой, его собственным бременем или даже бедой!

И какое до этого может быть дело постороннему – читателю!? …который, кстати, может быть, и сам-то… того…