День выдался яркий, хотя и облачный. Шелковистый испод высокого зимнего неба источал вниз радостное ртутное сияние. Первоклассный январский снег отменной белизны, аккуратно разглаженный и расправленный со всех сторон, точно солдатская коечка, лежал на пустых местах.

А ещё: медленно, как пар, возносился в небо зимний шум, рожденный простором и движением, такой слитный и неразделимый на отдельные составляющие его звуки, как музыка хорошо сыгранного оркестра, такой праздничный и торжественный, зимний шум. (Имеющий уши да слышит!)

По случаю нерабочего субботнего дня выходила на улицу приятно оживленная публика. По-праздничному, степенно прогуливались семьями. Тащили за собою саночки с бесполыми укутанными детьми. Пожилые семенили осторожными шажками, чтобы не подскользнуться. И тут же краснощёкие томящиеся отцы семейств без перчаток, с цыгаркою в углу рта (дым смешивается с паром от дыхания) обычно чуть-чуть поодаль от своих домочадцев, будто на привязи, впрочем, успевшие уже пропустить сутреца рюмочку другую и потому все равно благодушные. Сцепившись под руки по три, по четыре в ряд, раскрасневшиеся, в малиновых и клетчатых пальто проходили шумные девки, преследуемые временами развеселыми горластыми молодцами в распахнутых полу-пальто с меховыми воротниками шалькой. Иногда спешили мимо, неумело оскальзываясь и сутулясь, в кургузых не по сезону легких пиджачках какие-нибудь южные жители необъятного нашего государства, они поглядывали по сторонам цепкими темными глазами и старались запрятать поглубже в карманы закоченевшие руки. Две проводницы поезда дальнего следования в форме серого цвета и в одинаковых новеньких домашних (хотя и теплых) клетчатых тапочках несли раздутые кашелки, набитые множеством завернутых в газету свертков. Еще шли: лыжники в ярком, окрестные жители с хозяйственными сумками в светло-синих с белыми лампасами спортивных штанах, старушки в темных платках с просфорами в белых чистых тряпицах, солдатики в мешковатых шинельках, жующие ослепительно белое мороженное в вафельных стаканчиках… и да мало ли кто еще. И был то блаженной памяти 198… год.

А на колхозном рынке из репродуктора гремела музыка. Превосходная, как в храме, аккустика делала звук в торговом зале тяжелым и объемным. То был «Полонез Агинского» в исполнении симфонического оркестра. Под эту музыку торговля шла как-то особенно размеренно и степенно, (как в каком-нибудь правильном фильме) тем более, что и народу было немного. Пахло землею и яблоками, зеленью и соленьями.

Там в глубине, в самом конце фруктового ряда, торчал мужичок в огромном распахнутом тулупе, какой носят во время зимних дежурств сторожа. Было ему на вид лет тридцать, сорок или пятьдесят… Впрочем, многое в лице у мужика было каким-то детским, точнее, как у деревенского озорника-мальчугана: криво обрезанные светлые волосы, топорщившиеся над низким упрямым лбом, белесые жидкие, словно выгоревшие на солнце, брови, некрасивый, кверху задранный нос, и, в особенности, дерзко и криво сложенный, будто скомканый, рот. Имя у мужика было тоже отнюдь не респектабельное – Толька – иначе никто никогда его и не звал, кроме разве участкового милиционера (по месту жительства), величавшего мужика со строгою официальной угрозой – по фамилии. Только глаза у Тольки были вполне взрослые – маленькие водянистые, как будто там сперва был лед, а потом он немного подтаял.

Толька с первого взгляда воспринимался как мужичонка пропащий. Таких у нас великое множество, и, видимо, численностью своей они внушают остальной публике (да и самим себе ) некое… уважение.

Как многие дворовые мальчики, (да и не только дворовые) с детства Толя как бы стыдился многих слов, произносил их так, будто брезгливо выплевывал поскорее вон: "быро", "смори", "чё". Со слов потом стыд и неловкость перешли и на самоё понятия, а особенно – на самые деликатные. Вот разные чувства да "разное такое" в голове и сердце Тольки, не находя себе словесной опоры, так и выдыхалось, (чтобы не сказать выплёвывалось) в туне или откладывалось куда-то, и оттуда давила-угнетала неприкаянно смутная назойливая тоска, беспричинная тревога. (Тяжело живётся на свете без важных главных слов; а и с ними, впрочем, – тоже непросто !) И страдал Толька всю жизнь добровольною немотой, даже о том и не подозревая, как, наверное, не подозревает неволи, рождённое в клетке животное.

Похож Толька был на мучителя, на хищника. Но на такого, пожалуй, хищника, который вечно живёт впроголодь и издыхает в конце концов от истощения, если раньше того не угодит как-нибудь в зоопарк, либо капкан…

Впрочем, позвольте, ведь вполне можно было бы сказать и по-другому, а именно: Похож Толька был на жертву, но на такую жертву, которой незадачливый хищник, попадись она ему в пасть, немедленно и бесповоротно подавится, либо (наоборот) отравится, станет плеваться, отхаркиваться, ан оно уже и поздно. Причём это без всякого к тому стремления со стороны жертвы, а так как-то, по стечению обстоятельств*.

Толька вслушивался в "Полонез" Агинского, и в лице его проявлялась некая торжественность, то была торжественность, разумеется, сатирическая, лукавственная. Он стоял, облокотясь о прилавок, и время от времени что-то дурашливо и прибауточно говорил бабе, помещавшейся за тем прилавком. Она, впрочем, толькиного веселья, отнюдь, не разделяла.

Эта баба, одних примерно с Толькою лет, выглядела весьма своеобразно. Было в ней что-то необычное, в этой бабе, даже необычайное…что, впрочем, в глаза отнюдь не бросалось, а пытливым наблюдателем лишь как-то смутно угадывалось. (Один даже пожилой человек с профессорскою бородкою и в профессорских же очках с круглыми как у pince-nez стеклами некоторое время простоял, видимо, с почтительного расстояния наблюдая за бабой с чрезвычайно растерянным и озабоченным видом, и что-то даже будто бы бормоча себе под нос, потом, возможно, устыдившись столь неприличного и настойчивого своего внимания, он медленно поплёлся к выходу, так и не купив то, что ему было нужно.) Мне, например представляется, что так выглядеть должна женщина, в жизни которой произошло или происходит нечто совершенно несусветное и исключительно мрачное. Нечто такое, что даже и вообразить себе трудно. Редкая ли средневековая болезнь, вроде пляски святого Вита или падучей, или, чего доброго, какой-нибудь мистический мрачок, одержимость, темная страсть**. (Что, надо признать, в нашей жизни не такая уж и большая редкость.)

Звали бабу – Галина. На ней была новая чёрно-серая телогрейка (слегка ей великоватая), а на голове – обычный деревенский платок, впрочем, чёрного цвета и повязанный как-то особенно, как-то зловеще – то ли по-сектантски, то ли по-траурному, то ли и вовсе, как… ну как… как он мог бы быть повязан у… ну, словом, он зловеще был повязан эдаким углом надо лбом. Вообще-то дело было не только в платке. Но, если спросить меня, в чём же тогда было дело, я пожалуй не найду, что ответить конкретно. Чёрт его знает! У нее было бледное, а вернее совершенно белое, без единой морщинки лицо, гладкое, как яблоко. (Кстати, торговала она яблоками. Яблоки эти, аккуратно обтёртые и любовно сложенные на прилавке пирамидкою, тоже были белого цвета. Как бы наполненные молоком с восхитительною сливочной желтизной, они глянцевито поблескивали на родственном белёсом свету. А если принять во внимание, что дело происходило зимою, то оставалось только диву даваться, и как это удалось так великолепно эти яблочки сохранить, до января-то месяца?) Отсутствующий взгляд Галины устремился поверх голов куда-то в постороннюю область и, казалось, вся она убыла туда вослед. Там, на дне этого взгляда затаилось что-то нехорошее, какое-то неведомое знание, какая-то незнакомая жизнь, не такая, как надо. Она сидела, устало сгорбившись. На спине, на уровне лопаток, топорщилась немного телогрейка, как если бы там был у нее маленький горбик, опухоль-шишка, или, наконец, как будто Галя взяла и зачем-то сунула туда, под одежду, одно из своих яблок

Кем была она Тольке? Сожительницей ? Женой? Сестрою? Матерью? Или… так, просто… – никем?

Пустым бабьим разговором пыталась время от времени развлечь отсутствующую Галину соседка по прилавку – баба Стеша. Добрая баба Стеша как будто чего-то больше знала, чем мы с вами. Она как бы скрыто поигрывала двусмысленными глазами и таила в углах рта многозначительную улыбочку. Впрочем, иногда по её грубому лицу пробегала какая-то как бы рябь, и глаза на мгновенье тускнели.

Проходящим мимо прилавка покупателям Толька криво и нехорошо улыбался. "Первый сорт яблочки ! Берите, не пожалеете!" – как бы зазывая, алкоголически сипел он и сплевывал на пол.

Из-под огромного своего тулупа он извлек на свет трех-литровую банку и поставил ее рядом с собой на прилавок. В банке была вода, и что-то шевелилось темное. " Вот, - громко пояснил Толька окружающим, - достал. В Москве всего до хрена, понял-нет, не то что у нас на переферии. Счас в аптеке взял. За лексиром зашёл, смотрю – ёлы палы – в банках таких – они! Рецепт, говорят, надо. Я грю, да какой же рецепт, когда я приезжий. Я рецепт говорю с собою и не брал. Кто ж знал-то? Я его дома оставил. На рояле! Да? А мне, грю, позарез надо, а у нас их нету в продаже. Мне для жены, понял-нет… Минут пятнадцать уламывал. – Дали. Я их теперь в пруд наш пущу. А то рыбу удить уже совсем невозможно стало! С пионер-лагеря городские всю дорогу ходють, купаются. Удочку вон запутали мне. Импортная леска, ё. Теперь на будущий год придут, а тут – пожа-алте вам! – и Толька любовно смотрел на что-то трепыхавшееся в банке. Публика равнодушно прислушивалась к толькиному рассказу и проходила мимо. Баба Стеша из-за соседнего прилавка, вытянув шею, посмотрела внутрь банки и, отпрянув, укоризненно плюнула. "Рехнулся совсем…" – солидарно попеняла она на Тольку Галине и попыталась заглянуть ей в далекие изнывающие глаза. Но та даже не пошевелилась в ответ, а лишь поджала еще более скорбно бледные сухие губы в мелких вертикальных морщинках.

Толька снисходительно смерил взглядом обеих баб и поворотившись к ним спиной, взял в руки банку и приблизил ее к своим глазам. В банке были обычные аптечные пиявки для кровопусканий. Пожилой дядька, торговавший за прилавком напротив, через проход, лесными орехами и сухофруктами для компота от нечего делать проявил сдержанный, слегка ироничный интерес. Толька это тотчас заметил.

– Видал, бойкие какие, – поделился он и черным корявым ногтем постучал по стеклу банки – даром что зима. И где они их берут-то только? Разводят что ль?

– Ты гляди, поморозишь их, – тоном, каким разговаривают с детьми, научил дядька.

– Я их, дядь, под тулупом угрею, – успокоил Толька. Затем он поискал у себя по карманам и извлек небольшой пузырек.

– Ну чё, дядь, может дёрнем? – предложил он задорно и, показывая дядьке пузырек, пригласительно повертел им в руках.

Баба в телогрейке как-то вдруг вся закаменела. А дядька хохотнул и еще более иронично глядя на Тольку, отказался:

– Я, милай, при деле чичас. Ты уж давай, это дело, сам, один, без меня. Хе-хе-хе, – он озирнулся по сторонам, как бы приглашая зрителей присутствовать при забавном, но нелепом зрелище. Публика, однако, продолжала идти мимо, и тут не обращая на наших виза-ви почти никакого любопытного внимания. Находившийся в стороне, чуть поодаль, старый узбек в тюбетейке, торговавший гранатами и дынями, смотрел загадочным длинным взглядом черного цвета, на толькин вызывающий рот. В этот-то рот Толька тут же и влил содержимое пузырька темно-зеленого цвета. Это был зубной элексир "Хвойный" (популярный у любителей во время перебоев с основными напитками). Горлышко у пузырька было узкое, и Толька довольно долго стоял с запрокинутой головой, держа бутылочку, прижатой к губам, как маленькую фанфару. Дядька напротив неподвижно следил за этим физическим процессом. Глумливая улыбочка сползла с его костистого лица. Рот приоткрылся. Острый щетинистый кадык двигался. И только в глазах, нацеленных на быстро пустеющий пузырек еще оставался застывший смех, похожий на злобу.

Галина смотрела теперь совсем в сторону, отрешенно и тоскливо. Ее рука, которую она погрузила в карман своей новой телогрейки, мелко вздрагивала.

Наконец Толька допил свой эликсир и поставил пустой пузырек на прилавок, рядом с банкой, где были пиявки. Крякнул. Понюхал пахучий рукав тулупа. После чего вновь облакотился о прилавок, руки скрестил на груди (поза получилась непринужденная и даже слегка мечтательная) и начал ждать, не обращая ни на кого своего внимания и глядя поверх голов куда-то в окружающую пустоту. Ждать пришлось недолго. Минуты через три-четыре его лицо порозовело, как от горячей воды, и расплылось чертами, как на дурной фотографии. А пустой слегка затуманенный взгляд вдруг сразу как бы заострился, протрезвел и сфокусировал энергичную цепкую страсть.

Преобразившийся таким образом Толька, оглянулся по сторонам, как после сна или обморока. Потом он взял в руки банку с пиявками и долго в молчании наблюдал за черно-коричневыми, малоподвижными, должно быть, действительно от холода, тварями.

– Видал, – мрачно обратился он к дядьке напротив, – полу-дохлыми торгуют!

– Дак а я ж тебе и говорил – поморозишь, - охотно отозвался тот и снова заулыбался одними кустистыми бровями и сухим тонким ртом. – Квёлые что ль уже?

Толька почесал затылок и, с сомнением поглядев на пиявок, сунул банку себе под тулуп, прижимая ее локтем к боку. Свободной рукой он потянулся и взял, восхитительное белое яблоко с прилавка.

Старый узбек таинственными узкими черными глазами загадочно глядел издалека прямо на Тольку.

– Чурка косоглазый, - громко чавкая и хрустя яблоком, как Адам, указал Толька кивком головы на узбека, – дух трёпанный.

- Это. Тут у одного из этих… У узбека что ль одного, - вдруг начал косоноязычно повествовать дядька напротив, обращаясь почему-то не к Тольке, находящемуся прямо перед ним, а к бабе Стеше, только что отвесившей кило луку какому-то прфессору с бородкой и сосредоточенно расставлявшей в ряд гирьки от весов в ей одной ведомом порядке (у нее шло: 0,3 кг, потом 0,5 кг, потом 0,2 кг, потом 1 кг, 0,1кг и 2 кг…), и которая за все время повествования ни разу даже глаз не подняла на рассказчика, впрочем по тому, как она время от времени замедляла свои движения, можно было догадаться, что в речь его она вслушивалась, причем вслушивалась как бы даже встревоженно, с подозрением. Толька, напротив, был весь в явном внимании. Дядька же между тем продолжал:

– Да. Так вот, это самое, к нему в мешок с урюком змея заползла… там, у них где-то. Есть же ж?… Да-а. А тут она, это, как говорят, выползать ста… ну это, выползла, короче. Из мешка. И на полу вобщем… ползла по полу. Вот. – Дядька рассказывал, и на лице его змеилась неопределенная костистая улыбка, от которой затуманились, вострые его глазки. – Короче, одна покупательница как заорет. Потом оказалось генерала жена. Визжит, как говорится, а сама пальцем показывает, на пол значит это все, на пол. Ну, увидали там змею, народ-то. Да-а. Суматоха началась. Побежали оттуда. Которые могут. Бабы визжат. А которые бабы торгуют, у них тут все: товар, деньги. Как оставишь? Потеха! Клавдия Иванна бежит. Заведущая бежит. Услыхала, кража думала. Дружинники – есть же ж? - прибежали с научного института через дорогу в очках. Милиция. А милиция она змей тоже бзд… боится. Не захотели связываться. Потом с зоопарка вызывали каких-то. Чудики. Один поддатый. Все никак заметить ее не мог, хоть и в очках, как говорится, - она под тележку взлезла. А один, тоже в очках, умник, говорит - уж это. Ужик. Поддатый говорит, у тебя в школе по природоведению сколько было? Коба это!.. или как его?.. Короче, самая вредная змеюка!

Толька, который на протяжении рассказа все злее поглядывал на узбека, окончание истории воспринял так, как будто уже заранее знал, чем должно было кончится, и проявлял признаки охватывающего его нетерпения.

– Непорядок! – объявил он. – Вот такие вот, теть Стеш, Витальку тети Люсиного в Афгане убили. Этим волю только дай, они бы всех нас, русских, токо так бы резали, по-черному. Понял-нет. Чё, не так, скажешь, отец?

Дядька напротив, неопределенно хмыкнув, уклонился от прямого ответа. Но казалось, что, в принципе, он с толькиным мнением был согласен. Тот чутко уловив нюанс, встрепенулся:

– Пойти что ль в торец ему задвинуть? А то уставился, как этот… Залупаться тут будет еще.

Банка с пиявками вновь решительно появилась из-под тулупа и оказалась на прилавке.

В этот момент Галина все это время повернутая к Тольке спиной, обратила на него свой взгляд – глаза её сияли презрительным негодованием. Рука дергалась еще сильнее, когда она бесцельно перекладывала с одного места на другое, чтобы, по-видиммому, скрыть свое волнение, яблоки на лотке.

– Опять нарваться захотел? – неожиданно чистым и спокойным "благородным" голосом, но как бы стесняясь, как бы с робостью, будто даже с сомнением произнесла она первые за все время слова.

– Чё-ё?! – злобно и грубо спросил Толька и всем корпусом угрожающе поворотился к Галине, но встретившись с нею взглядом, вдруг как-то сразу и осекся, смутился и в нерешительности, нехотя, отвернулся от нее и снова уставился на узбека-старика, показывая весьма выразительно всем своим видом вызов, угрозу и оскорбление. Азиат выдержал прямой толькин взгляд, как ни в чем не бывало, кивнул зачем-то головой, как бы приглашающе и вдруг показал куда-то пальцем, в ту сторону, где находился вход. Толька инстинктивно, даже слегка растерянно, посмотрел туда, куда указывал узбек, и вдруг обмер – в торговый зал входил мужик с двумя яркими туго набитыми покупками пластиковыми пакетами-кошелками в обеих руках. На мужике была непростая рыжая дубленка и рыжая же дубленого меха шапка с козырьком явно заграничного происхождения, и ярко синие спортивные штаны с белыми лампасами, заправленные в новенькие заграничные же сапожки на высоком каблуке. Хитрые какие-то почти бабьи пряжечки поблескивали на них. У мужичка, несмотря на весь изыск одежды (которую в обычных магазинах широкого отечества нашего так, ни с того ни с сего, не продают, кому ни попадя), была совсем простая курносая красная физиономия и влажные счастливые глаза – было сразу видно, что вчера он очень удачно выпил и закусил, а сегодня удачно же опохмелился и останавливаться на достигнутом в выходные дни был явно не намерен, сумки его были приятно тяжелы, лицо выражало удовлетворенность, самодовольство и простодушную наглость. За мужичком этим, чуть приотстав, тащилась крашенная блондинка тоже в новеньких сапожках на очень высоких каблуках-шпильках, тоже в дубленке, но модного светло бежевого цвета, и тоже с увесистыми пакетами. Она быстро без умолку говорила что-то своему спутнику. Тот, по-видимому, не слушал ее болтовни, а только согласно кивал и сновал по сторонам, по прилавкам бессмысленным радостным взглядом.

Толька зачарованно, не отрываясь, смотрел на эту новоприбывшую пару, вернее на него, на мужичка. Нехороший трепет прошел по груди и, как сквозь некую воронку, убыл куда-то внутрь, в область живота, на глубину. Слегка опомнившись от первого шока, он, втянув голову в плечи, нерешительно и скрытно озирнулся по сторонам, желая незаметно проверить, заметили ли уже окружающие.

Дядька напротив, глядя в ту же сторону, так весь и расплылся в гнусной двусмысленной улыбочке. Когда толькин взгляд опасливо скользнул по нему, он сделал рукой какой-то задорный рубящий жест и произнес нечто вроде: "Уй, ётить!"

Баба Стеша смотрела туда же. На лице у нее было веселое недоверчивое удивление. Она глянула на Тольку, потом снова туда.

– Это, милок… – позвала она и тоже залилась смехом.

Толька успел заметить еще несколько улыбок окружающих продавцов. Лишь Галина одна не улыбалась, но тоже смотрела на того мужика неподвижным взглядом, как на нечто роковое, неотвратимое. А ТОТ, ничего не подозревая и не замечая ничего необычного, был уже совсем близко, медленно шел между прилавков под музыку (только теперь это уже был не полонез Агинского, а препустейшая песенка советских композиторов "Остановите музыку, прошу вас я, с ДРУГИМ танцует девушка моя!") прямо на Тольку! В то время, как спутница его приотстала, потому что живо интересовалась товаром и успела уже пару раз надменно прицениться к черемше и черносливу и даже высокомерно поторговаться с одной кавказской торговкой.

Галина смотрела-смотрела, а потом, видя, что Толька снова беспомощно обернулся и робко глянул на нее, начала кивать головой и потом даже подняла будто бы палец и как-то даже будто бы погрозила им Тольке.

И тогда Толька почувствовал безотчетный страх. Ситуация невероятная, необьяснимая, неприятная, такая, одним словом, к какой Толька в тот момент был всего меньше готов. А дело в том, что мужик в дубленке представился ему точною его, Тольки, копиею. Так, кажется было. Нет, мужик не был таким, каким Толька видел себя в зеркале, не совсем таким (да и пойди разберись, кто чего видит, так-то вроде все согласные на первый взгляд: это черное, это красное, то круглое, а сё треугольное, а все равно, проверить-то и не проверишь!), – но в том-то и беда – сходство было каким-то особенным – высшим. Таким мог Толька увидеть себя со стороны, скажем во сне – это было жутко – двойник своим видом и поведением как бы обнажал некую скрытую, тайную, интимнейшую толькину сторону и, стало быть, выставлял это на посмешище. Безвольно опустились его нелепые руки, отвисла челюсть и страх метался в глазах, как тигр в клетке. Ему было ясно одно – происходит какая-то аномалия, причем аномалия какая-то дикая катастрофическая, роковая.

(Нечто похожее, в смысле аномалии, уже случилось с ним однажды, когда он вернулся из армии. Он тогда бросился пьянствовать, чтобы унять в себе неприкаянность и что-то сделать с пустотой, которые возникли при возвращении в прежнюю жизнь, оказавшуюся, однако, какой-то не такой. У демобилизованных солдат это называлось "отгулять после армиии" и "отдохнуть". Отдыхал Толька как-то уж слишком безудержно, к тому же, можно сказать, впервые в жизни. Недели через три-четыре не стало у него больше денег. Просыпаясь в кошмаре и в поту, когда все еще спали, он шел в ванную, где в больших количествах водился одеколон – мать работала в парикмахерской – и, через силу пил его, разбавив водой, мутный, белый чуть теплый, из пластмассового стаканчика для полоскания рта, чтобы унять мучительную тряскую физическую тоску. Однажды на кухне из горячечных рук его выпала большая банка с маринованными помидорами. Среди осколков и красных ошметков крутились жирные белые черви. Они были явственны, вещественны и в то же время…

– Черви! – завопил он. На шум прибежали домашние. Тогда тоже был и этот трепет, уходящий в глубину, как сквозь воронку, и страх…

– Черви… - пальцем показал он, и по их взгляду вдруг понял: "Все. Допился…")

– Галя, – жалобно, почти по детски, позвал Толька, надеясь получить от нее какое-нибудь утешение, обрести опору. Но во взгляде Галины он увидел лишь какое-то мстительное торжество. Все правильно… Торжествующе, торжественно глядела Галя, как глядят на ребенка, взявшего, несмотря на запрет спички и вот обжегшего неловкий пальчик. И в ту же секунду уже пожалела она об этом, ибо Толькины глаза вдруг как бы опрокинулись на лице, и отчаянием, как слезами, затопило эти опрокинутые несчастные глаза. Она порывисто встала, протянула было к нему руку, но было поздно – кругом виноватый, виноватый всю жизнь ее Толька поворотился и шарахнулся назад. "Двойник" был прямо перед ним. Со всею силою размахнулся тут Толька и ударил его прямо по глупой, красной роже, по наглому беспечному мальчишескому рту. Шлепнулись на пол переполненные яркие кашелки. Кукольно взметнув руки вверх, мужик повалился на прилавок. Прилавок тяжело опрокинулся (вместе с мужиком) назад. Фрукты, овощи, орехи, изюм посыпались на пол, медленно рухнула, как башня, бочка с солеными огурцами, и волна пряного рассола пошла по плиточному полу. Старый узбек наклонился и поднял принесенный этой волной к его ногам какой-то овощ. Крики взметнулись к потолку, смешиваясь с легкомысленной мелодией, рвущейся из репродуктора. С непонятным опозданием завопила истошно и противно что-то нечленораздельное крашенная блондинка, бывшая с поверженным мужичком. С двух сторон споро и как-то весело приближались к Тольке два милиционера, расталкивая таращащихся на происходящее безобразие людей. Дядька из-за прилавка напротив (который опрокинулся), показывая на что-то пальцем то ли шутил, то ли ругался. Испуганно причитала баба Стеша. Крашенная блондинка перешла на неестественный, невыносимо высокий визг и ломала об толькин тулуп свои длинные лиловые ногти. Галина, до крови закусив сжатую в кулак трепещущую руку, расширенными от ужаса глазами смотрела на то, как все смешивалось и сжималось, точно в бреду… И только старый узбек повертев в руках поднятый овощ и отложив его в сторону, снова спокойно принял прежнюю позу и, как дервиш, уставился куда-то вдаль, поверх голов, прежним загадочным немигающим взглядом. Длинные темные глаза его походили на двух пиявок.

КПЗ. Второй час ночи. Неподвижно лежит Толька на своем топчане, куда его обмякшего и неестественно тяжелого швырнули разьяренные милиционеры. Где-то рядом мучительно храпит оборванный, дурно пахнущий бродяга. По временам он ожесточенно чешется, утробно мычит и щелкает зубами во сне. Двое отменно мерзких юнцов с одинаковыми безжалостными желтоватого цвета, как у волков, глазами, полными до краев веселой жизнерадостной злобы, шепчутся и вяло переругиваются в углу.

Вот уже более четырех часов лежит Толька без движения. Его разбитая милицейскими ботинками голова неестественно задрана кверху заострившимся подбородком. Широко раскрытые на бледном лице глаза устремлены в потолок. Кажется, он спит. (Юнцы с некоторым недоумением время от времени поглядывают на него.) Там, в вышине, противная слабая лампочка, до слез заполнила Толькино зрение дребезжащим малокровным казенным светом – эдакое милицейское солнце на низких и блеклых милицейских небесах. И там уже восходит перед ним, и несчастное галькино лицо – дрожащие губы, испуганные изнывающие глаза. И другие туманные лица. Мать? Отец? Бабка?.. И тогда как бы некий звездный луч света ударил из-вне и нанизал на себя толькино нутро – чужая боль проникла в него до самого дна и смешалась с его собственной, безотчетной болью существования, и от этого бессловесное прибауточное толькино сознание наполнилось редкой неизведанной жалостью, похожей на любовь. Он чувствовал, как от стыда, раскаяния и неутолимой благодарности горят его щеки, там, далеко, на поверхности его существа, и сладкие слезы текут по ним. А в глубине разрастался свет, при котором весь смысл становится видимым делом. Он, этот свет, ударил и, как фотографическую пленку, засветил во мраке толькиного существа прошлую душу…

Такое бывает. А что потом? – Неизвестно.

И прошлое, как огромная жадная вечная пиявка сосет человека, часто напрочь лишая его крови и воли. И тогда человек больше уже не может измениться никогда!

* Автор предлагает на выбор любой из этих вариантов. А Толька, тот пожалуй сразу выбрал бы – первый, а потом, если бы подумал и поразмыслил , то выбрал бы – второй. Но, вероятнее всего -– не стал бы он ни думать, ни размышлять, не говоря уже о том, что такой ситуации вовсе и представить-то себе нельзя. (Примечание автора.)

** Как у одной женщины, о которой мне рассказывали весьма искусительную историю монахи в N-ском монастыре. Особа эта преследовала монаха-старца, известного на всю округу своею праведностью. В мужском монастыре, куда женщинам вход ограничен, старцу не трудно было уклоняться от встреч с нею. Тогда однажды она забралась на крышу трапезной и дождавшись, когда монахи стали выходить на улицу после вечери, прыгнула сверху прямо на него, но промахнулась и расшиблась о каменные ступени. (Примечание автора.)