– Ах, знал бы ты, как красиво на Западном Пределе по весне, – рассказывал пан. – Там зацветают яблони, и лепестки, сорванные ветром, летят, кружатся... А люди ловят их на лету, ловят губами. Ты когда-нибудь пробовал поймать лепесток губами? Чужеземцам всегда кажется это глупостью, несуразицей, они посмеиваются, но стоит попробовать это самому – и понимаешь всю прелесть... А по вечерам, когда солнце садится за морем, люди уходят по домам и пекут пироги, такие сладкие и уютные пироги. Запах теплого слоеного теста и запеченного в нем мяса заполняет улицы и плывет, плывет...

– Откуда вы это знаете, пан? – спросил Антоша.

– Я же там живу.

– Ах, да, вы же там живете, – смутился Антоша.

– А на Восточном Пределе есть такая замечательная традиция, – продолжил пан, и глаза его заблестели в дрожащем свете сальной свечи. – Традиция выбрасывать мусор из окон. Забавно, правда? Но не каждый день, а только по воскресеньям. Люди встают поутру и из окон небоскребов летят черные пакеты, полные отбросов. Звенит стекло и жестяные банки, грохочут изношенные ботинки и обломки мебели. А ближе к вечеру, когда уже не остается мусора, который надо выкинуть и сил, чтобы выкидывать, срываются с насиженных мест сотни мусорных машин. Они едут по городу и собирают, собирают. Это – традиция; люди сидят у окон и приветствуют мусорщиков победными криками. Говорят, когда-то была война, и город спас мусорщик.

– Пан, но откуда вы все знаете? – опять спросил Антоша.

– Да как же не знать? Я же там живу.

– Ах, да, вы там живете...

– А на Южном Пределе всегда осень. И весной, и летом, и зимой, и уж тем более осенью – осень. Одна, сплошная, кромешная. Желтые листья никогда не исчезают с дорог, и постоянное их кружение заполняет воздух. А порою там начинаются большие дожди; капли, размером с голубиное яйцо, долбят по крышам и дорогам, грозя расколоть тщетно и тщательно уложенную плитку. Под такими дождями волей-неволей сходишь с ума, и мечтаешь только об одном: пить, пить и пить эту воду. А потом дожди проходят, всходит холодное осеннее солнце и тонкими лучами сочится сквозь облезлые ветви. И падают, падают листья – непонятно, почему так.

– Вы там живете?

– Да, я там живу. А когда я приезжаю на Северный Предел, я выхожу из такси, которое довозит меня от вокзала до самого подъезда, и сажусь на скамейку. И закуриваю трубку. Не люблю трубочный табак, но там надо закуривать именно трубку. И, сидя на скамейке у подъезда, видавшего много людей и сохранившего их на своих стенах в виде надписей, я вдруг начинаю тосковать о прошлом. Люди смотрят на меня в окна, узнают меня, но не окликают, они знают, что я чувствую в такие моменты. Я курю трубку, а они блестят мне в спину оконными стеклами... А потом я встаю, и иду наверх, на четвертый этаж, к двери с потертой медной цифрой 8. Звоню, и слышу, как тихонько, ненавязчиво крадутся тапочки в прихожей; мелькает клочок света в глазке и мама говорит: «Ах, это же ты, дорогой». Как же я люблю маму...

Скрипнула тяжелая кованная дверь, и человек в черном блестящем шлеме и черном же плаще с двумя серебряными молниями над сердцем шагнул в камеру, грохнув обшитыми металлом сапогами. Он сделал приветственный жест, сказал приветственные слова, как и было принято здесь, в Центре. И добавил:

– Пан Волчковски, пожалуйте на расстрел.

Пан встал. Он посмотрел на Антошу холодными, пустыми глазами и попросил:

– Не сопротивляйся, ты же знаешь, что это бессмысленно.

Конвоир пропустил его вперед и закрыл за ними дверь.

Антоша достал телефон и набрал на нем номер. Слушая гудки, он любовался краешком солнца, высовывающимся из-за горизонта, создавая марево, в котором ощутимо, как листья под ударами ветра дрожали красные облака. Телефон ответил.

– Привет, – сказал Антоша. – Я скоро буду. Уже ловлю такси.

Отвернувшись от моря, он пошел прочь с пирса, тяжело топая по остывающим смолянистым доскам.