Каким-то образом я прокрался в этот город. Вернее сказать, в тот. В тот город, в то время, куда, казалось бы, нет возврата, потому что колесо истории уже настолько все перекорежило и воспоминания схожи с сюжетом фантастического романа. Словно это другая, далекая, прошлая жизнь, о которой тайком, с видом единственного и неповторимого адепта высших сил, сообщают всевозможные гадалки.

Однако мне удалось. Я неспешно обхожу центр столицы, в котором еще нет и намека на паралич пробок, сияющее море витрин и вездесущее мелькание цифр обменных пунктов. Вокруг меня одинаково-разные сограждане, соотечественники, но не современники и их тоже не так много, ведь до шести они закляты, находится в пыльной тишине своих контор, и лишь избранным счастливчикам удается нарушить этот заговор, не подчиниться ему. Еще очень много красивых женщин идущих пешком, едущих в автобусах и метро, а ведь пройдет совсем немного лет, и большинство из них будут видеть эту картину из-за грани стекла сверкающего авто, которых тоже еще нет в помине. Возле стен и заборов, на которых расклеены какие-то листовки, город начинает муравейничать, его жители размахивают руками, о чем-то спорят, витрины магазинов отпугивают непрошеных гостей унылым зевом и лишь от киоска с надписью “Табак” змеится изогнутая людская вереница. Им хочется курить. Мне тоже. Но в моих карманах лишь только купюры и монеты с двуглавым орлом и несколько вечнозеленых бумажек с ликами штатовских президентов. Значит, выбор такой – или антисоветская пропаганда в виде бумажек с российским гербом, либо валютная спекуляция. Не устраивает ни то, ни другое и поэтому я в течении доброго получаса пытаюсь совершить святотатство, а именно, стрельнуть сигарету.

Наконец, один одетый в выпендрежный белый плащ гражданин сжалился надо мной, достал из кармана помятую бумажную пачку и протянул мне столь желанную вещь. Сдержанно благодарю его, отхожу за угол и только там сгибаюсь пополам от смеха. Ведь мне, по сложившейся традиции везет, как утопленнику. Синяя папиросная бумага, белый фильтр… Да-да, именно она, царица древняя, Клеопатра. Вернее, Cleopatra. Made in Egypt. Именно из этой сигареты я в свое время выковырял обыкновенный человеческий зуб, такой вот подарок из Африки, после чего на долгое время завязал с этой пагубной привычкой. Долго и внимательно ощупываю случайный дар на предмет подозрительных уплотнений и, убедившись в их отсутствии, наконец, прикуриваю. Дым внутрь – дым наружу. Прошлое.

Впрочем, я сюда попал вовсе не для того, чтобы настрелять сигарет. И, памятуя, о цели своего визита я делаю шаг, другой, третий, неуклонно наращивая темп для того, чтобы попасть в нужное место и необходимое время. Благо, идти недалеко, а то бы вновь выскочила та же самая проблема, ведь даже пятака на метро и того не водится. Поэтому раз-два, раз-два, левой-правой, нам нужно успеть и все от винта.

Ну вот, дошел. Чистопрудный (или как он тогда назывался) почти пуст и приветливо заманивает меня вереницей облупленных лавочек. Сверяюсь с квадратом часов, аляповатые стрелки которых застыли напротив шестерки и десятки. Успел-таки. Выбираю себе скамейку, с которой хорошо просматривается площадь, присаживаюсь на ее краешек и замираю в ожидании.

Вот, выходит. Весь в черном, волосы до плеч. Тоже смотрит на часы, кивает им, словно благодарит время за то, что оно не торопилось и позволило ему успеть. На дворе всего лишь ранняя осень, но на его шее, как дань имиджу уже болтается длинный черный шарф, к которому булавкой приколоты три маленьких колокольчика. Дурацкий аксессуар, но ему они кажутся знаком и символом. Чего? Да, пожалуй, всего. Достает из кармана, да еще так, чтобы спешащие мимо могли это заметить, черно-зеленую сигаретную пачку с магическими для него словами “Герцеговина Флор” и, с отображаемым на лице удовольствием, прикуривает. Отшивает моих собратьев по давешнему несчастью, стоит, курит, улыбается…

Улыбаться – это он всегда умел. Заразительно. Когда ему нужно было сказать что-то важное и нужное, он не начинал бесконечных монодиалогов, сопровождая их своими яркими и образными жестами, а просто улыбался. И тот, к кому была обращена эта улыбка, мог все понять без лишних слов… Сейчас же он улыбается грядущему. Тому, которое настанет через несколько минут. Грядущее это несет к нему гремящий вагон метро, оно одето в легкое красное пальто и имеет, на его взгляд, абсолютно уникальное и неповторимое имя.

Он отбрасывает в сторону начавший плавиться фильтр, откидывает назад упавшие на лоб волосы. и начинает методично отсчитывать шаги, из стороны в сторону, изредка зыркая на часы. и позвякивая колокольчиками при каждом шаге… Черт, мне бы сигарету! “ А что если…” – говорит мне мой внутренний голос и тут же сам себе отвечает – “Нет, ну ты вообще с катушек спрыгнул! Ишь чего удумал!’ . Следующие две минуты я провожу в молчаливом споре с самим собой и, в результате, страсть к табакокурению побеждает, поэтому я медленно поднимаюсь, неслышно, почти на цыпочках подхожу к нему со спины и, насколько возможно вежливо, испрашиваю возможности прикоснуться к этому обыденному чуду самоубивания.

Ведь я знаю, что он очень ценит в людях вежливость. И если деликатно попросить, то может, наверное, звезду с неба сорвать и приволочь ее за лучи абсолютно незнакомому человеку. Причем просто так, не требуя ничего взамен. Вот и сейчас, он молча кивает головой и достает из кармана пачку. Незаметно вытаскиваю две, одной утолю лошадиный табачный голод, а другую – на память. Еще раз благодарю его и удостаиваюсь в ответ еще одного кивка головы, даже без мазка взглядом по лицу. Все-таки высокомерие – штука, наверное, неизбежная.

Но, слава богу, проходящая

Прикурить я не успеваю.

Потому что

Из-за стеклянных дверей уже показался красный огонек. Порыв осеннего ветра растрепал челку. Взгляд, метнувшийся по площади, встретился с другим, давно его ожидающим. Рука, обтянутая тонкой черной перчаткой, в приветственном жесте взметнулась вверх.

Я сижу далеко. Для того, чтобы уловить звуки их негромких голосов, но я слышу, знаю, помню каждое слово…

- Приве-ет!

- Привет! А я тебя сегодня уже видел.

- Где это?

- Во сне, естественно, в одном, долгом, сладком и бесконечно прекрасном сне

- Вот как! Я уже начала преследовать тебя в твоих сновидениях… Значит, я все-таки тебя поймала. А про что был сон-то?

- Ну, мы встретились в шесть вечера на Чистых прудах, а затем медленно пошли под руку по бульвару…

- Ага, ага… Так я и поверила. Опять обманываешь?

- Я, конечно, вру. Временами. Но не сейчас. Это действительно был такой сон. Правда. Считай, что мы сейчас в нем находимся и можем сотворить его таким, каким он понравится тебе и мне. Нам.

- “Нам”. Ты влюблен в это слово, пожалуй больше, чем в меня. Я ревную.

- Ну что ты, любимая, как можно ревновать себя к себе, ведь в этом слове для меня ты. Ну что, пойдем? Нас сон заждался и, если мы еще немножко промедлим, то он сбежит к кому-нибудь другому.

- Как это невежливо с нашей стороны заставлять сон так долго ждать нас… Э-эй, господин Сон, мы уже идем, не уходите!

И они пошли. Покрывая легкими, неслышными шагами усеянную опавшей листвой мостовую. И в такт их шагам раздавался негромкий звон трех маленьких колокольчиков.

Я смотрю им вслед, а в голове крутится “Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка…”. Иди же вперед, пусть тебя обволакивает своим неярким светом и дразнит пряными ароматами эта счастливая осень, которой не смогут помешать ни косые, завистливые взгляды, ни шепот за спиной, ни какие-нибудь иные душевные дрязги и общеполитические неурядицы. Иди дальше в этот вечер, в который даже московские вороны, победители воздушной войны, деликатно перестанут каркать, чтобы не мешать вам. Сбывай свой сон.

Ведь потом…

Потом круговерть жизни начнет бить и гладить, ты будешь терять и находить, забывать и вспоминать. Ты получишь славу и известность (конечно, в довольно ограниченных масштабах, но все же) и откажешься от них, потому что никогда и не желал такой судьбы. Ты получишь денег, весьма много денег и тоже откажешься, просто потому, что тебе столько не нужно. Ты получишь знание, научишься читать других, как открытую книгу, знать на несколько шагов вперед все то, что будет . И ты возненавидишь все, что было тобой, потому что взамен красота окружающего мира, наполняющая его жизнь начнет расплываться перед глазами, словно безумный окулист прописал тебе линзы с гигантским количеством диоптрий. Серость, обыденность и предсказуемость – вот те три сестры, что поселятся под твоим окошком, и в вечных сумерках будут рассказывать свои унылые сказки. Да и сами зеркала души начнут потихоньку приходить в негодность, словно сглазил кто-то. Тогда ты спрячешься от всего в пригородной тиши, в большом и пустом доме, в котором вместе с тобой поселятся тишина, черная кошка, звуки музыки и одиночество. Еще в нем будет женщина, которую ты когда-то любил (но не эта, а другая), которая со временем почувствует, что ваш дом насквозь завоеван твоим настроением и станет появляться в нем все реже и реже…

И еще.

Ты не сможешь уловить того момента, когда в твое сердце проникнет тот самый осколок разбитого зеркала и закует его в лед. Наполовину. Оставив второй части неизбежность вечно обжигаться о первую, от чего им обоим будет невыносимо больно. “Пламя и лед вместе в сердце моем” – это красивая метафора для тех, кто не знает, как это бывает на самом деле. Ты сможешь ощущать, но не чувствовать, влюбляться, но не любить. И научишься с этим справляться, не подавать виду, выглядеть так, будто с тобой все просто замечательно. О тебе будет ходить молва, как о веселом и открытом человеке, пускай и с прибабахами, и ты, действительно будешь подпускать людей очень близко к себе, но никого не пустишь внутрь, зачастую обрывая наклевывающееся счастье. А немногочисленные гости, словно случайно зашедшие в твой дом, будут рассматривать твои старые фотографии и вспоминать о том, как ты когда-то улыбался

Поэтому иди. Сбывай свой сон. Время не ждет.

Автомобильный клаксон ворвался в давнюю осень непрошеным гостем. Мое призрачное путешествие под закрытыми веками завершается. Открыв глаза, я вновь нахожу себя в самом сердце московской зимы и вижу, как вслед удаляющейся паре из прошлого начинает падать нынешний снег. И одна половина моего сердца спокойно смотрит ей вслед взглядом почти стороннего наблюдателя, а вторая разрывается от боли и горечи.

Я поднимаюсь и медленно иду по направлению к потоку машин, чтобы выловить из него ту одну, которая отвезет меня домой. Окружающий мир начинает растворяться во что-то сизо-серое, в дымку, в мираж… И, даже если среди этого принаряжающегося к празднику города мелькнет в толпе отголосок давнего сна, я не побегу за ним, не сломлю голову в поисках. Потому что…

Если бы я знал почему?

Просто сгущаются сумерки. В сердце.

Кода.