Благо рай не вечен и в нём можно умереть. Но я даже представить боюсь, в какой рай этот имярек угодил после.

Козни рая намекают представлять потише, ироничным шепотком. Насколько это возможно. Если на козни обидеться и вновь пожелать чего идеального, ложка не заставит себя долго ждать. Поэтому сколько я себя помню (а когда я это делаю, думаю: до чего же стар), я всегда учился путать мёд с дёгтем.

Ну да ладно.

На улице было прохладно стоять. Мои кости этого не любят, и непогодь мне вредна. Я скормил своему тигру кубик сахару, гремучая змея, сколько я её помню (боже, как стар), вообще не ест, и, отмахнувшись весомой клюкой от молоденькой поэтессы, я направился в монгольский бар, чтобы показать рукопись моим товарищам попам-гармонистам. Они там играют по вечерам; у них трио. Четвёртый отдал богу душу на рассмотрение, и это случилось год назад; на год старше меня, и, боже, как он был стар.

Я так много катаюсь на такси, что моя походка чем-то походит на удивление. Чувствую себя космонавтом после посадки. Такая себе удивляющаяся поступь.

Не отыскав нужного места, мне пришлось снова взять такси.

-- «Золотой Пржевальский», проспект Независимости, 17; и поживей пожалуйста.

Таксиста я едва не придушил, оттого что он вознамерился всучить мне антологию своих рукописей. Ишь чего выдумал, индюк надутый. Славы захотел. Я сказал, что сожгу её в аду. Он заявил, что этому нисколько не бывать. Я разбил ему нос. Он меня не тронул, ведь старых надо уважать, тем более издателей. Это единственный трюизм, который мне по душе и телу. С годами я стал восприимчив к боли. А вообще, что это за хренота такая: доверие трюизмам. Мне всё чаще кажется, что рай таки запрограммирован ими. Я как hacker могу заявить, что рукописи не горят, а пылятся; о вкусах не спорят, а убивают наповал, и даже хуже.

А при упоминании о седьмом небе, я понимаю, что это моя остановка, и пора выходить из себя. С седьмого неба на первую землю больно падать. Глупцы, не смешите мне зубы. На острове Bounty, фигурально выражаясь, крысам нечего есть. Там даже тараканы мрут оптом. Я колотил дубиной всех писательниц, у которых рукопись заканчивалась свадьбой. Колотил и буду колотить. И это: «вечно буду любить тебя». Вечно. Что это значит? Всегда. Что это? Никогда не расстанемся. Что за? И это: «пока смерть не разлучит». Ещё до смерти разлучит быт, когда от флоры останется гербарий, и выдумки друг друга треснут по швам. Ох как же я ворчлив. Меня одаривали пощёчинами, когда я говорил: дорогая, мы определённо не расстанемся до конца вечера, хотя я не уверен. Получал пощёчину, не успев сказать, что не уверен: может, до конца недели, а, может, и до конца дней.

Но отвлёкся.

Когда я зашёл в монгольский бар «Золотой Пржевальский», трио попов-гармонистов исполняло китайскую народную «Плодитесь и размножайтесь». За одним из столиков сидел китайский посол и пропивал китайскую казну. Он сидел с белорусским министром, который помогал ему пропивать китайскую казну. Они отмечали 15-летие дипломатических сношений между странами.

И благо пока дипломатических, а то 9,5 млн. белорусов запросто округляется до 20 млн. смешенцев. В Китае что – так любят детей? Что это за райская дума: продолжить себя в детях. Так и хочется быть вечным? Если использовать детей в непосильном труде – это понятно. А то им же всегда чего-то не достаёт, этим детям. Всё они из колясочек тянут руки к цветным сластям у кассы. И ещё ревут из-за игрушек. Игрушка – ну это ж временный рай. Чего реветь-то? А ребёнок не понимает, он туп как пробка, и от обиды надувается как бурдюк. И ещё дети – это ж потенциальные подростки. Подростки, они как лёгкие сигареты – будто скрывают что-то от тебя. Латентные маньяки до прав, свобод и получения удовольствий. Родители маловато их бьют. Подростков надо бить палками, чтобы вышибить из них ту дурь, будто они наши наследники; потому как наследство – это искушения, которые только растлят им мозг. Но и это не поможет, ибо у сих олухов тяга к запретному плоду сильнее гравитации Юпитера. Однако всё равно следует бить их палками, чтобы рай им адом показался. Рефлекторно я ударил клюкой мальчишку подавальщика.

Он упал, и не поднимался до моего ухода.

Так что дети – это наше настоящее, и не стоит отвлекаться на будущее, а молотить их здесь и сейчас. Потому что если они для меня – будущее, то это уже раем попахивает, и тут меня так и потянет, так и заманит на представление о рае, где бы я колотил подростков палками.

Но нетушки – дулю раю, не хочу в рай.

Я сел за столик и измерил давление электротонометром (143/97). Закурив трубку, кивком дал понять попам-гармонистам, что я жду их за своим столиком, как только они будут вольны присовокупить себя к моему обществу. Но они не торопились. Это ж надо чего я выдумал: кивнуть – и чтобы они тут же подсели ко мне, будто с хозяином они на короткой ноге, - и хотят играют, а хотят не играют. Нет. Это не так. Они тут работают. Ангажемент на весь вечер с нормированными перерывами. Так что сиди, старик, и жди. Жди, и даже подумать не смей, что ожидание – это дёготь, и не мечтай дурость: скорей бы вы подошли, ребятушки. Путай мёд с адом.

Появился подавальщик и предложил меню.

-- Яблочного сока у вас нет? – спросил я без интереса.

-- Нет, господин издатель.

-- Абсента у вас также нет?

-- Нет, господин издатель.

-- У вас только шимин архи.

-- У нас только шимин архи, господин издатель.

-- Так на кой ты суёшь мне своё меню?

-- Потому что я сам его написал, господин изд-ай…

У меня убедительная клюка. Она сама правда, и умеет колоть глаза, как дрова, амбициозному бездарю.

-- Извините, господин издатель.

-- Принеси мне кувшин шимин архи. И ещё пиалу для моего тигра.

-- Тигра? - Он странно поглядел на моего тигра, отчего я вспылил:

-- Надеюсь, ты не промямлишь, что у вас с тиграми нельзя? А то я тебе живо лицо опрокину. Пошевеливайся, и не забудь смыть кровь с физии, менюписатель хренов.

Он поспешил.

Пока расскажу о «Золотом Пржевальском». Это артистическое место. Весь бомонд тут. Тут они чувствуют себя художниками, музыкантами и всем тем сбродом, которого я на дух не переношу, особенно писателей. Ещё тут полно японских школьниц. Это весьма модное украшение компании. Ну и чего в них, в этих ветреных дудочках? Раньше они все так и тёрлись о меня, грезили издать свои дневники. Каждая ведёт дневник, рассчитывая, что это очень манительно прочесть его. Читал. Стиль интимного шокинга. Сначала я был снисходителен, объяснял каждой, что это литература сомнительной радости. «Рай что ли быть обольстительной и гаденькой? бередить мужские организмы? чувствовать себя архижеланной? Это что такой кайф быть японской школьницей? А об уроках ты подумала? Что ты тут делаешь? Иди учи уроки. Или ты всю жизнь намерена быть шальной нимфеткой? Без хорошего образования не будет нормальной работы, а без этого не будет терпимой пенсии. Ты же будешь стареть. О соблазнительных японских пенсионерках я ничего не слышал. Так что проваливай, и берись за ум». Они меня не слушали и подсовывали дневники. Тогда я начал бросаться в японских школьниц предметами со столика; пиалами, пепельницей, револьвером. После того, как я разбил кувшин шимин архи о прекрасную темновласую головку – они ко мне охладели, а потерпевшая взялась за ум. Так что хотя бы один заблудший ум я спас.

А о сексуальности я знаю всё. Уж я то соображаю в сексуальности, и как старая кляча сообщу, что это фикция, общепринятая сексуальность – это брехня всё. На фабрике грёз нет пролетариев, одни праздные зануды. Быть sexy, что быть мудозвоном. И я им был. Неотразим, плюс издатель. Всё для меня. Не пропускал ни одной поэтессы с талантливо оформленной задницей. Но у меня всегда обнаруживалась преждевременная эякуляция. Сколько себя помню (боже, как стар), раз – и всё. Так что на любовные прелюдии я уделял массу времени, а на контакт – долю. Я был лучшим игроком в любовных играх, и мог выступать за национальную сборную. Ловкость рук показала мне, что чужой оргазм, может быть милее персонального рая. Вот так я справился с этим дёгтем.

Однако ныне я стар, и мне нравится стоять оголённым перед зеркалом, созерцая отстранённое: молочная река бороды касается подножья брюшка, возвышенное брюшко подстрекает осанку к благородству, у другого подножья брюшка произвисает бескорыстный пенис, изображение лишено притягательности, и само изображение уже никуда не тянет, оно эстетически useless, и поэтому я не sexy мудозвон, чему умеренно рад.

Не скрою, сексуальная энергия получила ПМЖ на территории снов. Отчего шелуху грёз я игнорирую, так же как рай, и предпочитаю не глядеть их, так же как телевизор.

Подавальщик принёс шимин архи.

-- Осенний, господин издатель. Очень хорош.

-- Ну, так сейчас же осень. Что ты заискиваешь, комедиограф меню чёртов.

Для тигра я налил шимин архи в пиалу и поставил на пол. Затем наполнил себе… и сделал первый глоток. Должен признать, он действительно был хорош. Напрасно я выбранил мальчишку. «Надо поменьше раздражаться, а то подскачет давление», - решил я, и выпил ещё хитрого напитка. Достаточно крепок, чем, собственно, осенний и славен.

Я измерял температуру (36,3), покамест попы-гармонисты исполняли The bear went over the mountain. Предоставлю перевод: медведь взошёл на гору, медведь взошёл на гору, медведь взошёл на гору, и увидел единственно возможное, что могло предстать его взору, - другую сторону горы, другую сторону горы, другую сторону горы. Это очень мудрая народная песня. В ней, правда, умалчивается, что после этого медведь засел на вершине, никого не ел, наблюдал погоду, всё ему было едино, и он тихо хихикал себе в усы.

Так что зевать я хотел на идеалы, принципы и на значительность, которой надувают себя люди. И вообще остерегаюсь якшаться с людьми, мыслящими ультиматумно. Они думают, что поезд едет по одной из рельс. Будь моя воля, от моих палок им бы не уберечься. Когда я был совсем грудным, к нам в избу заглянул фашист, ваятель рая, и он мне сразу не приглянулся. Будь я покрепче, я бы выбил ему все парадизовы зубы. Но я только ревел. Чем, собственно, и выражал несогласие с его прожектами.

Но виноват.

Я поглаживал гремучую змею и ожидал своих задушевных товарищей. От импульса шимин архи мой тигр принялся бродить меж столиков, он получал удовольствие от развязного стиля дефиле. Видимо, думал он, что выглядит это щеголевато. Иногда он останавливался и предпринимал попытку составить компанию разговаривающим. Забравшись на стул, он сосредоточенно внедрялся в суть беседы или оценивал предмет спора, а после, собравшись с мыслями, он высовывал алый язык и учащенно дышал.

Тигр как раз принёс чьи-то тапочки, когда за моим столиком материализовалось трио попов-гармонистов: отец Боян (bass accordion, vocals), отец Кукша (rhythm accordion, vocals) и отец Феопрепий (sacral solo accordion). Они заказали себе по ведру шимин архи. Когда подавальщик шепнул, что хозяином велено не дозволять им налимониваться ни то что в зюзю, но даже в дусю, старейший отец Феопрепий взял мальчишку за нос, подтянул к себе, и молвили ему в ухо:

-- Почто дух обижаешь, отрок? Рандеву с нечистью я тебе уфорсирую, хряль ты напомаженный. Сотвори благодеяние – и резво чтоб.

И было подано.

Отец Боян, почесав за ухом моему тигру, спросил, что привело меня сюда. Я ответил, что любопытная рукопись. Он сказал: «Яви, коль не шутишь». Но я не сделал этого, поскольку забыл рукопись в машине, когда душил таксиста. Когда пытаешься удавиться таксиста, становишься рассеянным, особенно в моём возрасте. Поэтому я предоставил им парафразу того, что успел прочесть.

-- Да, - задумался отец Боян, - Знаю ещё такой сказ. Один раб божий экой жизнерадостный был. Большой охотник до хохоту. Столь алкал смеха, что купил абонемент на год юмористических шоу. На восьмом месяце он потерял чувство юмора и обрёл политический склад ума.

Мы все кивнули презадумчиво. «Мир смеху его». И выпили, не чокаясь.

-- По мне так, - сказал отец Кукша, - чтоб увильнуть от хватки рая, должно представить его бражкой из трёх оракулов в каракулевых, четырёх драматургов урологов, пяти украинцев вегетарианцев и-и-и шести пьяниц из Тольятти-и-хих-ох-ах… - он похлопал себя по содрогающемуся от смеха брюшку, - Каюсь, это я барахло сказал.

Мы ожидали message от отца Феопрепия. Отец Феопрепий медлил, поглаживал свою бороду и курил сигару, выдыхая не дым, но радугу. Мудрейший из всех ныне живущих попов-гармонистов. Его дух настроен на ладан, ум – на сандал. Допив шимин архи, он начал было развязывать язык, но тут их вызвали исполнить долг в качестве трио для возобновления гармонии.

Так я остался наедине с тигром и гремучей змеёй.

Посидел ещё некоторый отрезок шимин архи, впал в уныние и пустился в break пляс; голова моя пошла плугом, я рухнул на столик к японским школьницам, сказал подавальщику вызвать таксомотор, и вдвоем с метрдотелем они вывели меня из «Золотого Пржевальского»; я забыл на столике гремучую змею, и капризничал, чтобы мальчишка стремглав махнул воротить особь хозяину, «она не кусается», - упрекал я трусливого юнца; стукнулся головой о дверцу машины, сел на таз тигру, и тот зверски взвыл; рефлекторно предостерёг таксиста: если он только заикнётся о литературе, я не дам ему спуску, но при выходе подарил шефу бусы из аметиста, наболтав, что они снимают тягу к иллюзиям, и сказал напоследок: спасибо, внучок, от сварливого старика.

Перед сном решил, что я сам себе небо, а рай лишь облачность; и завтра же ухожу сидеть с тем медведем, спина к спине; облачённый в шерстяной плед, я буду потирать руки в ожидании сильного ветра, пока всем не станет ясно; и если в Распределителе, как в турагенстве, спросят, куда бы я хотел отправиться с моими тигром и гремучей змеёй, которые служили мне при жизни и послужат после, то я заявлю: катитесь вы задницу, ибо ведаю, что это перекрашенная собака и кусок шланга.

Желаю вам всем спокойной ночи.