На сыпучем взгорке внутри подковы села сумерничают две фигуры. Вечерняя синь сворачивается, густеет, запекается чернотой, и трудно отличить, кто из двух девушка, а кто - плечистый парень. За первой звездой вызрела вторая, третья, и потянуло сыростью. Девушка недовольно поводит плечами, словно отгоняет озноб:

- Слышь, Дань, похолодало. Тебе тоже небось зябко?

Он снял с себя пиджак и надел на нее. Она была очень смешная в этом одеянии, из рукавов виднелись только кончики пальцев, она высоко поднимала руки, чтобы рукава упали. Даниил чувствовал, как она отогревается у него на груди и становится все более кроткой. Он поцеловал сначала ее глаза, потом губы - они пахли парным молоком и свежим хлебом.

- А ты смерти боишься? — спросили она неожиданно.

- Нет .

- А я боюсь. Все вижу, как меня хоронят, и хочется, чтобы было много народу, и чтобы говорили обо мне разные хорошие слова.

Им хорошо было сидеть рядом, их колени смыкались. Как всегда она повелевала:

- Ну что ты так просто смотришь - поцелуй меня.

Или:

- Мне холодно... Дай мне в рукав твою руку. Ой, какая она добрая!

Или ещё:

- Ты сидишь от меня далеко... Подвинься ближе.

А потом:

- Ну, хватит обниматься, пойдём погуляем.

Он делал все, что она хотела, делал и смеялся. Ему нравилось, что есть на свете человек, который им повелевает. Он привлек ее и ощутил, как она ладно слеплена - шея, руки, плечи, округлые и неожиданно хрупкие.

А ночь давала о себе знать. Где-то над головой шумела листва невидимых в темноте деревьев. Откуда-то издалека доносился тревожный крик совы. Налетел ветер и медленно растер все звуки. Небо оторвалось от земли, кое-где даже посветлело. Смолкли шумы вечера. Стало теплее, тише и спокойнее.

- А я тебя не отпущу домой, если даже будешь просить, - сказал Даниил, воодушевленно обхватив плечи подруги. - Да, да, если даже придет твоя мама, все равно не отпущу...

- Мама,.. - произнесла девушка так, будто все было за какой-то далёкой гранью, где начинается нечто призрачное, что быть может существует, а возможно, создано воображением.

Молча шли и слушали, как мягко шумит ветер листвой, и перекликаются во сне птицы. И все, казалось, отступило куда-то прочь, и села, большего села нет рядом.

- У тебя нет ощущения счастья? - спросил он.

Она дотянулась губами до его губ.

- Я хочу, чтоб оно у меня, было, — сказала она.

Мягкость неба и тихо засыпающей земли, нерезких, но необъяснимо тревожных запахов и теплого ветра обняли их. Село спало, но тишина была и приятна, и чуть тревожна. За околицей небо было нетускнеющим, и белесые полуночные сумерки разлились над полем. Земля давно остыла от полуденного зноя, дышала холодной свежестью, а повсюду в стороне, отступая от дороги, где днем поблескивали солончаки, поле было мягким, серо-пепельным. Они пересекли дорогу и пошли по траве. Она была молочно-зеленой от росы, и там, где они ступали, оставался темный след. Ноги стали влажными, и туман обнял их, но они не чувствовали ни холода, ни влаги. Где-то вдали невысокой и прозрачной черточкой темнел лес.

- Я весь день работала, - вдруг произнесла она, - весь день. И ждала тебя, чтобы уйти на озеро... Пойдем?

Они шагали по большому лугу, огибая околицу. А потом дошли до озера, и он оставил ее на круче, а сам поспешил к поваленному дереву у воды. Разделся и поплыл, поплыл быстро, сильно работая руками.

- Вода холодная? - крикнула она.

- Нет, совсем теплая!.. Теплая! — отозвался он.

Она сбросила с себя платье, легко ступая, бесшумно вошла в воду.

- Нет, не теплая! - сказала она, - не тёплая, а хорошая.

Он вынырнул рядом с девушкой и коснулся ладонью ее спины.

- Ну, говори - останешься со мной до утра или нет. Говори!

Она засмеялась и устремилась к берегу. А он настиг ее и, взяв на руки, погрузил в воду, а потом бережно приподнял и снова погрузил.

- Катя... Катя….

... Они выбрались на берег. Вода сберегла дневное тепло, не хотелось из нее выходить. Он натянул на мокрое тело штаны и рубашку и побежал к темневшему невдалеке строению, не дожидаюсь ее.

- В домик, там тепло! — позвал Даниил.

- Там призрак!

Он не расслышал.

- Приведение там! – крикнула она громче. - Призрак!

- Если там даже черти, я всё равно пойду.

Она нагнала его, когда он входил в открытую дверь давно покинутого хозяевами дома. Здесь было сухо и тепло. Где-то на чердаке хрустнул шлак.

- Призрак! – засмеялся он.

Она протянула руку, нащупала горячую ладонь Даниила.

- Будь рядом, я боюсь… Иди ко мне ближе.

Он обнял ее. Платье еще было влажным. Они прошли в комнату к пустующему проему окна. Тут было еще теплее, чем у порога.

- Здесь сядем, - сказал он и, бросив пиджак на подоконник, сел, привалившиь к косяку. Она села рядом.

- Теперь понятно, почему здесь водятся призраки. Как тепло!

- Да, тепло, - сказала она и зябко повела плечами. - Дай мне руку.

Она подвинулась к нему, приникла щекой к его груди. Он вздохнул. Она приподнялась и схватила его шею. Ее волосы упали ему на лоб, напитанные водной свежестью, они стекали то лицу, застилали глаза. И будто горячий поток ворвался в его грудь и растекся по телу...

Немного позже, когда они затихли в легкой и радостно полудреме, он вдруг шепнул:

- Мне кажется, кто-то ходит по чердаку.

- Кто?

- По-моему,.. призрак, - улыбнулся он. -

Она уткнулись ему в грудь и притихла испуганная. Что-то пискнуло, пролетело над головой, обдало потоком холодного воздуха.

- Летучая мышь, - не увидел, догадался Даниил.

Было поздно: от озера тянуло прохладной сыростью, и звезды в проеме окна

укрупнились, мерцали пронзительней, точно их обмыло к полуночи упавшим с неба туманом. В тишине, нарушаемой лишь спокойным и приглушенным звоном цикад, девушка первой что-то уловила, завертела годовой, прислушиваясь. Однако, Даниил, встревоженный ее поведением, ничего не слышал. Катя всматривалась в сажную темноту избы, напрягаясь всем телом, в этот момент, и он наконец уловил посторонние звуки в непроглядном нутре дома. Почудилось: кто-то тихо, часто ступая, шел по чердаку - похрустывание шлака доносилось с каждым шагом отчетливей. Пресеченный шепот Даниила протек ей в ухо:

- Кажись, сам призрак жалует.

Скрипнула половица в соседней комнате. Вглядываясь и прислушиваясь, Катя ощутила будто сердце ей притиснули к грудной клетке. И, пересилив растекающуюся по телу немощь, она переместила ноги за окно на заваленку.

- Ой, мамочки, кто там? - прошелестел ее шепот.

Даниил, весь тоже сжавшись, смотрел в темноту н молчал, будто невзначай приключилась с ним немота. Темень теперь казалась ему столь плотной и не привычной, ровно бы с такой никогда не только не сталкивался, но и не мог даже представить: коли глаз – не сморгнул бы. У него неизвестно почему возникло

смутное представление, что изба, в которой они притаились, не просто ютится на отшибе, а стоит совершенно одиноко и нет рядом села - такая мертвая тишь вдруг обуяла округу. .

- Катя! Катя, престань! - Даниил круто повернулся, лицо его оказалось совсем рядом - посеревшее, сжатое. Прохладный ветерок, легко проникающий в дом, шевелил его волосы, но парень не чувствовал сквозняка - липкий пот страха струился по телу, губы мелко начали дрожать. - Чего испугалась?

Он встал. Бесшумно потоптался на месте, потер вспотевшие руки, заставил себя сделать несколько шагов от окна, прислушался. По-прежнему было тихо, так тихо, что он слышал частые толчки своего сердца и шум дыхания. Сделал еще несколько шагов и опять прислушался. От страха или от волнения постукивали зубы, и он до боли сжал челюсти. На чердаке кто-то прыгнул, с потолка

посыпалась труха. И тут они услышали вой, бессловесный,

нечеловеческий вой, от которого стало жутко на душе.

- Даня! – испуганно закричала девушка, отскакивая от окна.

Парень метнулся на голос, под ногами у него загремела доска, он неловко упал и застонал...

Катя ждала во дворе и встретила так, будто нечаяла увидеть больше. Она схватила его за руки:

- Дань, тебе плохо? Я так испугалась! Пойдем отсюда быстрей.

Она действительно была напугана. Он видел это. Наверное, и его чувства отразились у него на лице, так как она потупилась и слегка отступила.

- Ничего, - сказал Даниил, опираясь на ее плечо и слегка прихрамывая при ходьбе. - Всё нормально. Правда, я отведал шутку призрака. Это было не слишком приятно.

- Он напал на тебя? Почему ты хромаешь?

Он покачал головой:

- Нет. Я никого не видел, но там кто-то есть.

Невеселый – хмурый и заплаканный занялся день. Утро сейчас или вечер не разобрать: вокруг серо и сумрачно низко нависли тяжелые, как налитые свинцом, облака. Лишь лужайка за околицей пестреет цветами, радует глаз.

Много красивых мест в округе. С колокольни старой церкви далеко по обеим сторонам шоссе поля видны как на ладони, все простроченные проселками, расцвеченные яркой, сочной зеленью кукурузы и желтоватой проседью созревающей ржи. Вдали у горизонта, где темнеет зубчатая стена леса, серебрится водная гладь большого озера. Меньшее - рядом с селом, за дорогой.

На берегу – старый дом и развалины подворья по самую крышу затянутые: бурьяном.

Каждый вечер, как только стемнеет, в развалинах кричит сова. Старый охотник Тарас Согрин, живущий по соседству, не раз кружил здесь с ружьем, но ему никак не удавалось выследить и убить зловещую птицу. А вокруг дома творились удивительные дела. Про него ходили различные небылицы, которые со временем обрастали жуткими подробностями. Говорили о разгуливающих по двору мертвецах, об их оргиях в пустующем доме, о Желтом Призраке, убивающем людей, и тому подобной чепухе. Особенно страшно звучали россказни о мифическом приведении. Говорили, что это никакая не выдумка, что призрак на самом деле живет в заброшенном доме, и даже в деталях описывали его внешний вид. Не мало нашлось очевидцев, которые утверждали, что он действительно желтого цвета и глаза у него светятся в темноте. Это наблюдали шоферы, возвращавшиеся в деревню ночью и с шоссе освещавшие фарами мрачное подворье.

Досужей болтовне верили и не верили, и все-таки желающих заглянуть в этот дом не находилось. Дальше калитки в заброшенный двор не шла злая, черная как уголь, собака Тараса. Она скулила и лаяла, вертясь в ногах - пойди узнай, с чего это подхватилась она в светлый день.

- Кто там? — встревоженный поведением собаки останавливался хозяин. А потом говорил соседям, - Многое, очень многое повидали наши лунные ночи с тех пор, как опустел этот проклятый дом.

Поросшее редкой растительностью лицо его в этот момент напоминало плохо ощипанную куриную тушку, а на носу красовались очки, назначение которых никто не мог понять. Много бессонных ночей провел Тарас, думая об этом доме и его дурной славе, но каждый раз заходил в тупик.

Однако нужда житейская брала верх над предрассудками. Вода в большинстве сельских колодцев не годилась для питья, а у заброшенного дома в старом, давно нечищеном - была холодной, вкусной, будто родниковой, которая, казалось, мертвого могла оживить. Хаживал туда и Тарас Согрин.

В это утро он проснулся рано от беспричинного чувства тревоги, смутного ощущения опасности что ли. Походив по усадьбе и убедившись, что в хозяйстве все в порядке, понял, что его беспокойство шло изнутри, из глубины сознания. Предчувствие скверного отравляло душу. Тем не менее, Тарас натянул на плечи зеленый коробившийся плащ, подхватил, отполированное до чёрного блеска коромысло, ведра и пошел печатать новыми кирзовыми сапогами следы на пыльной тропке. По пути встретил сторожа колхозной заправки Волнухина с вздувшейся щекой, повязанной жениным красным платком, остановился:

- С какого фронта топаешь, Митрич?

- С дежурства... Вторые сутки зубами мучаюсь. Флюс…

- Флюс – пустяковое дело, переболится.

Со сторожем Волнухиным у Тараса были непростые отношения. Иногда ему казалось, что злее человека, чем Андрей Дмитрич, трудно отыскать на белом свете. Иногда Волнухи производил такое сердечное впечатление, что хотелось общаться с ним, не расставаясь. .

- А все ли у тебя ладно?

- Всё в порядке, - ответил Тарас, поднимая коромысло на плечо.

- А чего не спится?

- Старуха не даёт.

- Понятно. По воду значит? – Волнухин выплюнул недокуренную папиросу, наступил на неё носком сапога, взглянул исподлобья, поморщился от неуёмной боли.

- Слыхал сегодня?

- Чего слыхал? - насторожился Тарас. — Может беда какая?

- Беда тут известная,— ответил сторож. — Кто-то ночью в дом залез, а там как затрубит...

- А ты как узнал? С того берега-то?

Ничего не ответив, Волнухин повернулся к заброшенному дому и поманил за собой Согрина. Тот взволновался:

- Сейчас пойдем? Или погодим?

Шагая за спиной Волнухина, Тарас спросил:

- Так ты все дружка своего караулишь? И днем, стало быть, и ночью...

- А как же, - ответил сторож. - Приходится вроде как в прятки с ним играть. Однако, он увертливее оказался, чем я полагал.

- А пойдем поищем этого твоего крестничка, хоть весь дом перевернем, - предложил Тарас. - Нам-то с тобой все равно времени не занимать, а если изловим этого гада, будет что людям рассказать.

- Ты чегой-то такой отчаянный стал? - покосился Волнухин и покачал головой. – Странно.

- Дак ведь соседи ж... По ночам я частенько оттуда разные звуки слышу...

Наискось тропинкой пересекли огород, заросший лопухами и крапивой. У колодца Тарас оставил ведра, и вместе с задов подошли к подворью. Когда-то здесь были овин и омет - сараи для соломы и мякины. Теперь ничего этого не было, осталась только обвалившаяся яма, заросшая чуть ли не в рост человека репейником и крапивой, да кое-где торчали замшелые столбы. И во дворе их взору предстали явные приметы запущенности: черные проемы окон без рам, лишь одно скалилось: разбитыми стеклами. Калитки не было. Над тыном чернело голое сучье засохших вишен. Все сплошь заросло густой, по колено лебедой. Дом был давно покинут и, видать по всему, тихо умирал на ушедшем в землю щербатом фундаменте.

Вдруг ветер нашелся в пространстве, упал на обветшалую, всю в прорехах крышу, загудел протяжно и выкинул, через чердачное окно щепотку белого пуха, который закружился, закружился, мягко оседая на землю. Над колокольней раскричались встревоженные грачи. Волнухин приостановился:

- Вот говорят, что ведьма черту душу отдала, а перед смертью ищет силушку свою черную кому передать. Не найдет, так вот и бродит по таким развалинам, - он кивнул на угрюмое строение, и его хворое жалобное лицо искривила гримаса, Остановился и Согрин:

- День - то какой у нас?

- Духов…

- То-то, что Духов... А куда пришли-то, смекай... В старину, помнишь, говорили:

... «воскресение мертвых в памяти в духе перво-на-перво будет,…придут к нам покойники полдничать…» - лицо его стало бледным.

Запугав друг друга, старики остановились среди двора, поглядывая по сторонам.

- Так и враг человеческий, — продолжал Волнухин, - любит быть по таким местам.

- А мы, Андрей Митрич, так и понимаем, мы што против него - ништо,

Согрин готов был перекреститься и сплюнуть через плечо. На душе у него было погано, ночное беспокойство еще усилилось.

- А у меня с этого проклятущего дома по ночам в углах будто стрекотанье

завелось, тетереканье, пшиканье. Ну его к лешему! Пойдём отсюда, Митрич.

- Погоди, - Волнухин сильными пальцами сжал его локоть. — Смотри, что это там?

Тарас проследил его взгляд и в траве под окном что-то желтое различил. Что же это такое, жёлтое? Вдвоем, поддерживаясь друг за друга, они подошли ближе. Это был мужской пиджак из желтой кожи с блестящими металлическими пуговицами, малопоношенный, почти новый, дорогой, из тех, что нынче в моде у молодежи. Лишь лоснился от влаги.

- Пожалуй, здесь действительно что-то произошло ночью, - раздумчиво сказал Волнухин.

Тараса больше всего поразил цвет пиджака. Он разом почувствовал, как слабеют его силы, и как тает его решимость искать кого бы то ни было в этом доме.

- Бог с ним, Митрич, пойдем отсюда. Не нравится мне это место.

Постояв немного враздумьи, Волнухин поднял пиджак, встряхнул от росы. Пошарил в карманах - пусто.

- Нет, это не дело. Нет, это я все равно расследую, - твердо сказал он, взглянул на приятеля и увидел, что он дрожит, как дрожат, когда не знают от холода ли, от страха. Но утро-то было теплое.

- Мироныч! - позвал Волнухин. - Тебе что, плохо?

Согрин, дважды глубоко вздохнув, как можно спокойнее ответил:

- Нет, все в порядке...

- Ну, тогда для порядка давай заглянем в горницу и делу конец.

Тарас отрицательно покачал головой. Ему не хотелось разговаривать, ему было страшно, по-настоящему страшно.

- Тарас, - Волнухин помолчал. — Ты когда-нибудь…

- он, казалось, смутился и, покривившись, закончил:

- Ладно, жди меня здесь.

Он решительно запахнул на груди кургузый свой пиджачишко и зашагал в открытую дверь. Тарас не насмелился идти следом, но решился быть поближе. Ковыляя под окнами, он всматривался в полумрак и затхлость комнат. Пусто, страшно в заброшенном доме, зримо летает и сеется пыль. Кажется, что изо всех углов таращится чей-то дух, и нет ему выхода отсюда, будто проклятием они связаны.

Поодаль за дорогой визгливо взлаяла собака. Откуда-то сбоку вынырнул Волнухин.

- Фу ты!.. Думал, не дождусь, — сказал Тарас с явным облегчением и почувствовал, как сразу расслабился после продолжительного тревожного напряжения. Волнухин остановился перед ним, устало сдвинул с потного лба кепку.

- Никого, — сказал он, а руки его мелко тряслись.

Тем временем утро незаметно перешло в день, и хотя солнце не показалось в небе, все же угадывалось, что путь от горизонта оно проделало не малый.

В тот день с самого утра Мария Агеева взялась за стирку и всё поглядывала на небо: дождичка бы, пыль прибить. Руки делают, а память тащит думы, как цепь из омута – звено за звеном, сперва ближние, потом глубже. От последнего к первому.

Николка, сын – кудряш, красавец, весельчак, голову мыльным пузырём по ветру пустил. Жизнь не жизнь, а так – сплошное балагурство. Как не урезонивает его мать, всё отговорки: «Мне купаться – мне и раздеваться». И вместо серьёзного разговора спину кажет. Людмилка, школьница ещё, туда же, мать поучает: «Брось, мам, патоку по губам размазывать. Не уподобляйся дурной бабе при пожаре: чем попусту голосить, лучше воду носить. Пусть живёт как знает». В школе их так говорить учат что ли!

Эх, дети, дети, в кого же вы такие? В отца-покойничка должно быть. Муженек у нее живой, веселый, оборотистый был, он, как в селе говорили, мог достать снегу летом и взять у самого черта взаймы без отдачи. Характер! Гони натуру в дверь, а она в окно. Нет, не в нее удались дети, не в нее. Себя Мария Афанасьевна считала человеком серьезным и в делах житейских опытным.

Нырнув в сумятицу размышлений, она забыла и о времени, только руки привычно швыркали в темной воде да белой пене.

Николка - первый жених на селе. Армию отслужил, электриком в колхозе работает. Здесь всё хорошо. А с работы придет, рубашку чистую наденет, гитару на шею и - «... не ждите до утра».

- Шлендра ты полуночная, вертихвост, — ворчит мать. - Работать надо лучше, а не за девками гоняться.

А он:

- Ладно, обзывай: обзывать - наука легкая, учиться не надо.

И о чем бы ни спорила, ничего нельзя ему доказать. Слова продуманные, увещевания и укоры вязли в добродушной его улыбке, как телега в болоте. Пробовала Людмилкой корить, он в ответ:

- Систер у меня что надо: деваха высшей кондиции, выставочный экземпляр.

Загустевшей голубизны глаза его смотрели ласково и с веселинкой.

Вспомнив о дочери, Мария тяжело вздохнула: еще одно беспокойство матери. Девка школу кончает, а уж расцвела в невесты. Статная, белозубоулыбчатая, с влажными темными глазами, словно только что выкупала их в росе, с ямочками на щечках и на локотках. Что парни, мужики вслед оглядываются. Может какой вертопрах уже голову кружит. Глаз да глаз нужен.

Только подумала о дочери, она тут как тут - должно быть, практика их полевая кончилась. Покосилась на материны босые ноги:

- Что, ма, радикулит ищешь? - и пошла переодеваться.

Дети у нее своевольные, но в труде усердные, в школе, на работе хвалят, и по дому помогают - сызмальства приучены. «Людмилку полоскать заставлю», - думает Мария, а как появилась дочь на крыльце, сказала:

- Глянь там на перилах: губная гармошка Колина? Да в траву не урони...

- Нет, ма, это не для губ гармошка, - Людмила повертела в руках металлическую вещицу с перламутровыми накладками. - Когда в прошлом году приезжие у нас работали, один ножичек такой показывал - сам маленький, а кнопочку нажмешь, и кинжал получается.

Все это девушка говорила с печальным и осуждающим видом. Под ее пальцами освобождение звенькнула пружина, и сталь ножа зловеще выставилась вперед. На порезанной ладони заалела капля крови. Будто до сердца Марии достало острое жало. Она смотрел на него с мучительным недоумением человека, который не успел еще проснуться. Пыталась что-то сказать, но губы прыгали.

- В кармане носит, - только и смогла выговорить. На глазах появились слезы.

- Брось, ма, слеза не огурец, кадку ими не заполнишь. Стоит ли заводиться?

- беспечно слизнула кровь Людмила.

- Так ведь убьет кого - в тюрьму сядет, иль его пырнут...

- А ты все думаешь, наш Коленька на пионерские сборы с гитарой ходит. Счастливая натура! Даже завидно, честное слово.

- Женить его надо, - не слушая, говорила мать.

- И жена у него есть, и дочка маленькая. Ты, ма, все его малолеткой считаешь, а Коленька наш далеко известен.

Мария бочком привалилась к лавке и села, будто непомерно тяжелой стала ноша, не держат ноженьки. А Людмила продолжала:

- Ты Ирину Озолину знаешь?

Мария перебрала в памяти всех знакомых девушек и молодух, но никакой Ирины Озолиной вспомнить не могла.

- Нет, не знаю.

- Не имеет значения. Да она и не здешняя, из Андреевки. Колька с ней шашни завел и соблазнил: ласки всем хочется, даже собакам. Но этим дело не кончилось - ребёночка ей сделал, а жениться не хочет. Там уж девчонке два года, а он все обещаниями кормит... Да ты, ма, как с луны свалилась. Про то уже и говорить перестали, мол, пролетела девка, да и бог с ней. А с него, как с гуся вода - снова треплется, пижонит. Сельских девок, говорит, я уже знаю, с городскими охота познакомиться.

Поскольку разговор перешел на такие темы, Мария будто приходить в себя начала: ишь, разговорилась, умница. Строго глянула на дочь

- Чужих сплетен не слушаю и не советую... Не перевелись у нас еще люди, которые сало ели, а других за постное масло во всех смертных грехах обвиняли. Лезут такие в чужое белье копаться, а самих тряхни – дерьмо посыплется.

Помолчала, потом спросила:

- Какая она, эта Ирина?

- Да какая? Молодая совсем, вот какая. Да не убивайся ты так. Не маленькие, сами разберутся.

- Нечего меня утешать и зубы заговаривать: не болят, - раздраженно сказала Мария. - А перед совестью кто ответ держать будет? Пристыдить их надо перед дитем, одернуть, чтоб не повадно было.

- Пока солнце взойдет, роса очи выест, - резонно сказала дочь.

И мать засомневалась:

- Вот оно сложно как выходит все.

Людмила чувствуя растерянность матери и свое превосходство, подытожила:

- И вообще, ма, для удаления бородавки с носа голову снимать не обязательно.

- Что ж они говорят-то друг другу? - Мария чувстовала, что недопонимает чего-то, может постарела так, отстала от жизни. Горько было сознавать.

- Сначала все гуляли, на мотоцикле катались. Теперь она дома сидит, а он другим мозги пудрит. Как говорится, тем все и кончилось. Много было дыма да при малом огне.

Мария наконец что-то решила для себя:

- Ладно, из слов стенки не выложишь. Покажешь мне эту Ирину... и дочку ее.

Людмила посмеялась:

- Сейчас не ко времени, как-нибудь другой раз. Как бы ты и с этих новостей не расхворалась.

- А ты ее видела?

- Мельком.

Мать и дочь принялись за стирку. В работе Марии пришло успокоение, мысль стала работать целенаправленно, без треволнений и перескоков.

- Признаться, не ожидала, - сказала она после долгого молчания.

- Нечаянная радость слачше, - повела бровью Людмила.

- Эх, девки, девки, - посетовала Мария своим каким-то, невысказанным мыслям. - Кровь у вас ходуном ходит, хоть каждый день для переливания откачивай

Мать меняла постельное белье. Николай вышел из кухни, в руке стакан молока, на верхней губе белая полоска. У него было хмурое, невыспавшееся лицо, он сутулился: - Мама, а где мой паспорт?

- Где надо.

- То есть?

- Зачем он тебе?

Сын смотрит на мать удивленными синими глазами.

- Хотел другу армейскому письмо написать, в шкатулке адрес искал, смотрю - паспорта нету.

Мария помолчала, будто прислушиваясь к звуку его слов, потом неторопливо сказала:

- Не волнуйся, не потеряется.

- Да ты можешь мне сказать, где он?

- Нет, - сказала она коротко, и это «нет» как бы повисло в воздухе.

У него в зрачках застыло удивление. Это немного мальчишеское выражение тронуло жалостливую струну материнского сердца, но она смолчала.

Сын ушел на работу. Дом опустел. В палисаднике шумели воробьи. Солнце карабкалось на крышу соседского дома, свет его резок и назойлив. От него листья хмеля под окном горят зелеными огнями. Неподвижен воздух, нет дыхания ветра, в небе застыли редкие облака. Щемящее чувство вины и одиночества отравляют Марии душу, работа вывалилась из рук. Но постепенно откуда-то из глубины сознания всплывают мысли, от которых теплеют виски.

...У нее было строгое, грустное выражение лица, с едва приметными крапинками веснушек, вздернутый нос, большие серые глаза, усталые, но с затаенным вызовом. Когда Мария назвала себя, в ее глазах заметался испуг, который, казалось, мешал ей говорить.

- Думаю, нам надо поговорить... Ирина, - Мария произнесла это спокойно, твердо, словно убеждая в том же и себя.

Брови ее сдвинулись, губы искривила принужденная улыбка. Голос ее был низким, грудным:

- Это не просто испытание чувств. Ошибаетесь. Это всерьез.

- Любит не любит - вам игрушки, а ребенок должен страдать, - она произнесла это с выстраданным правом одинокой женщины, поднявшей своих детей. - Любовь, дружба - все в жизни уходит со временем на второй план, а дети всегда остаются главным ее смыслом. Рано или поздно приходится убеждаться в этом на собственном опыте,

И тут в Марии что-то встрепенулось и оборвалось. В дверях веранды показалась маленькая девочка, волочившая по полу плетеную корзинку с детскими игрушками. На ней коротенькое темно-зеленое платьишко с белым отложным воротником и вышитым на груди цветком. Ребенок доверчиво протянул Марии цветной кубик, приглашая поиграть:

- На, на...

Густые черные ресницы не в силах скрыть ослепительно синий свет из глаз, а по аккуратной головке барашками разбежались кудряшки светлых волос. «Колина, Колина дочь», — чуть не стоном пронеслось через сознание Марии и вызвало глухую сердечную боль.

Когда вечером Николай вернулся, дома его ждал сюрприз. У окна напротив матери сидела Ирина Озолина, а Валюша с Людмилой бантиком на нитке дразнили котенка. На краю стола, серебрясь гербом, лежал паспорт.

- Здрасте! - сказал Николай, поморщившись будто от зубной боли. Вошел он, руки грязные, измятая шляпа едва держится на затылке, да так и замер у порога. Обыденность необычного более всего поразила его. Вот тебе и здрасьте!

На него никто не обратил внимания. Мать что-то говорила Ирине и закончила такими словами:

- ...человек, говорят, ко всему привыкает.

А Людмила с явным подтекстом резюмировала:

- И верно, сколько вору не воровать, а тюрьмы не миновать.

И иронически посмотрела на брата. Ее большие глаза насмешливо засверкали из-под густых ресниц.

Мария поднялась и строго взглянула на сына. Обычно она говорила: «Иди мойся, кушать будем», а теперь:

- Ирина с дочкой будут жить у нас. А паспорт свой прибери.

И вышла. Следом Людмила, подхватив Валюшу на руки, и котенок за ними. Они остались вдвоем.

- Ну; здравствуй, - сказал Николай.

Она кивнула. Помолчали. Он шагнул к столу, взял паспорт, пошелестел страницами. Так и есть! «Зарегистрирован брак с гр. Озолиной Ириной Викторовной». Ну, мать! Во дает! В первое мгновение удивление настолько овладело всем существом его, что ни обиде, ни злости, ни возмущению не хватило уже места. А потом понемногу проявились все чувства, но преобладала досада. Как же так! Разве можно без его согласия? Что же теперь делать? Что говорить? Ерунда какая-то! Когда молчание стало непереносимым, он сказал:

- Я должен честно признать, что был беспечен и легкомысленен, и в этом моя вина. Человеческая жизнь состоит из правильных действий и заблуждений. Я теперь понял, как во многом заблуждался. Прости меня, Ирина...

Все это он выложил залпом, улыбаясь своей чуть застенчивой улыбкой, а в глазах у него остывала собачья тоска. Ирина, напряженно ожидавшая взрыва возмущения, оскорблений, упреков, угроз, робко подняла на него взгляд и невпопад ляпнула:

- Это правда, что ты корову доить умеешь?

Глаза ее серые с синевой белков смотрели серьезно, только губы сложились в улыбку. I

- Я помогаю маме, - просто сказал Николай и, сунув паспорт в карман, пошел умываться.

Долго ужинали, засиделись допоздна. За темным сумраком вечера в округлости Ирининых бедер и припухлости губ её чудилась Николаю бесконечная череда счастливо-горестных дней.

Обзаведась семьей, Николай вдруг открыл для себя, что помимо прежних постоянных обязанностей по дому, у него появилось множество новых дел и забот. От этой ломки привычного тяжело стало на душе: и работа на ум не шла, и без дела сидеть возле жены как-то неловко. Попросит Ирина развешать постиранное белье, он не откажет, но потом увидит в окно страдальчески искаженное лицо мужа, и сама страдает. Насмелится спросить:

- Ты, наверное, стыдишься такой работы?

- Нет! - рявкнет Николай и на его лице проступают красные пятна, так бывало у него при сильном возбуждении. И надолго в доме воцаряется безмолвие. Слышно только, как тихо и беззаботно лопочет Валюша, играя со своими куклами, да мерно стучат часы. Ирина молча переживала свои обиды. Молчала Мария, приглядываясь к молодоженам. Роль нравоучителя взяла на себя Людмила. Между ней и братом частенько происходили, как она выражалась, «милые беседы».

- Дорогой братец, - всегда одними и теми же словами начинала Людмила очередную «милую беседу». Говорила она подчеркнуто вежливо, но с гневной дрожью в голосе. - У тебя совсем нет совести.

- Ты только теперь это заметила?— поднимая густые брови, спокойно спрашивал Николай. Но в конце концов, задетый за живое едкими замечаниями сестры, хлопал дверью и уходил из дома. Возвращался поздно и выговаривал Ирине:

- Надо бежать из этого сумасшедшего дома. Но куда?

- Может к нам? - робко спрашивала жена.

- Один черт! Нет-нет. Нечего и думать об этом.

- Ну, давай я одна перееду, а ты пока квартиру поищешь.

- Глупости! - сердито перебивал Николай. - Не будем больше говорить об этом.

Однажды Мария услышала его и с резкостью, присущей властным людям, заявила:

- Никуда ты не поедешь!

Николай удивленно поднял брови; еще никогда так грубо мать не одергивала его.

От этой домашней войны более всех страдала Ирина, но она не только не упрекала мужа, но всячески старалась оказать ему поддержку, хотя и не решалась перечить свекрови или золовке. Увидев, что Николай растерян, она отнесла Валюшку в постельку и, возвратясь, накрыла на стол. Наскоро поужинав, Николай перешел на веранду и прилег на диван. Ирина, убрав со стола, зашла к нему. За едой ей не хотелось досаждать мужу. Присела на краешек, взяла его за руку, спросила, заглядывая в глаза:

- Это все из-за меня у тебя неприятности?

На ее бледном лице выражение тревоги сменилось ласковой улыбкой. От нежности ее и беззащитности у него неприятно защемило сердце. «Ну и положеньице», - думал Николай, разглядывая руку жены. - Голова кругом идет, а выхода никак не найду. Нужно, нужно что-то придумать. Он молча смотрел на синюю, едва пульсирующую жилку на её маленькой руке и душу его охватывало какое-то гнетущее чувство. Ему начало казаться, что это предчувствие какой-то беды, и это еще больше угнетало его,

- У тебя, я вижу, испортилось настроение, - со вздохом, без надежды на ответ, сказала Ирина.

- Нужно уезжать отсюда, - наконец проговорил он.

- Да, но куда? - она пристально посмотрела на Николая, и её чистые глаза тревожно потемнели.

- Есть на примете одна хибара. Помнишь, та, у озера? До осени там перекантуемся, а потом инженер квартир выбить обещал.

- Чей это дом?

- Ничей, пустой стоит. Да какой там дом - развалюха. А нам лучше и не надо. В зиму там не останешься, дураку понятно. Пусть колхоз квартиру дает.

Ирина вспомнила - жалкий, сиротливый вид избы, заросшей по самые окна бурьяном, никакой надежды не оставлял на уют или мало-мальски сносную жизнь. Взволнованная этими мыслями, она встала, прошлась несколько раз из угла в угол, по тесной веранде. Снова заговорила, и в голосе ее слышалась не робость, а боль:

- Коля! Как же мы там с Валюшей? У меня прямо в голове не укладывается.

- Да не бойся ты, проживем, - беспечно, но твердо сказал Николай, как бы подчеркивая, что это его окончательное и продуманное решение, а не просто слова, вырвавшиеся под горячую руку.

Ирина молчала, задумавшись, но по ее хмурому виду можно было понять, что творится у нее на душе.

Судьбе было так угодно, что Николай проявил неожиданное упорство в своем желании, и через несколько дней они перевезли вещи в новое жилище. Прихватили у матери кое-что из брошенной мебели, старый диван с веранды. Лучшей обстановки для такой хибары и не придумаешь.

К его затее отнеслись по-разному. Ирина сначала недоверчиво присматривалась, а потом принялась помогать мужу. Людмила покрутила пальцем у виска и ни слова в дополнение. Мария все молчала, а когда дело дошло до сборов и переезда, подхватила внучку на руки, и решительно объявила:

- Сами катитесь хоть к черту на кулички, а ребенка губить не дам.

Молодые и не настаивали. Слишком мало это временное их приобретение походило на жилье. Правда, Николай провел туда свет, притащил откуда-то старую, но действенную электроплитку, вставил в окна рамы, наспех обрезанные из колхозных парниковых, прошил гвоздями прыгающие половицы, навесил на двери запор. И все же мрачный вид давно небеленых стен и устоявшийся затхлый запах не давали новоселам поводов для радости.

- Как жить-то здесь? - растерянно оглядывалась Ирина.

- Ничего, как-нибудь. Это ж ненадолго. Я завтра Потапова приведу, пусть полюбуется. Хотя он и так обещал: первая квартира - наша.

Николай стоял над грудой узлов и сумок, размышляя, с чего начать.

- Когда так - немного потерпим, - Ирина подошла, притянула его за голову и поцеловала.

- Хочешь, приляг на диван, - сказала она. - У тебя усталый вид.

Николай вытянул из груды вещей гитару, присел, тронул пальцами струны. Они отозвались жалобно и сипло Жена наблюдала за ним серьезно и чуть иронично. Поймав ее взгляд, он отложил гитару, вздохнул тяжело. Вытянувшись на диване закурил. Ирина примостила ему на грудь пепельницу и присела рядом. В доме надолго воцарилась тишина. Каждый думал о своём.

Ирина спала крепким сном и вдруг проснулась. У нее было такое чувство, точно она очутилась в глубоком колодце: в комнате зависла кромешная тьма, лишь далекие в окне мерцали звёзды. Кругом была тишина - ни звука, только стучало её сердце и посапывал во сне Николай. И однако же она очень отчетливо почувствовала, что кроме них в комнате есть кто-то еще. Она шевельнулась, диван

тихо скрипнул, и ей показалось, что в дверях будто колыхнулось что-то, более светлое, чем окружающая темнота. Она замерла, поджав ноги, вся мелко дрожа от испуга.

- Коля, - позвала она шепотом, тронув плечо мужа, - я боюсь.

Голос ее тоже дрожал. Николай оторвался от подушки моментально, будто и не спал:

- Чего боишься?

- Ходит кто-то по дому.

- Ходит? По дому?

- Ну, кажется, ходит, - сказала она, едва не всхлипывая,

И он про себя выругался: «Ну и ну! Кажется!».

- Если кажется, надо креститься, - сказал он с раздражением, и она умолкла.

«Вот бабья натура! - думал Николай, злясь на жену. - Не так, так эдак подойдет, лишь бы по ее было. Придумает же, «ходит кто-то по дому». Типичная бабская психология. А он думал, что у него жена не как другие. Она будто подслушала его мысли, нырнула под одеяло, ткнулась носом ему в плечо

- Ты извини меня, Коля.

- Ладно уж, извиняю.

Он обнял ее поверх одеяла.

Раннее солнце залило комнату ярким, всепробуждающим светом. Николай проснулся, ощущая горячим от сна плечом шелковистое прикосновение женской кожи, и нагнулся над Ириной, будя ее. Она встала и босыми ногами прошлепала по перловицам. Николай потянулся лежа, подставляя мускулистое тело нежарким утренним лучам, и закурил. Сегодня было первое утро их новой жизни.

Если б кто сказал Ирине в то утро, что срок ее жизни истек, и счет, отмеренный ей судьбой, пошел уже на минуты, то она б не испугалась даже, нет, а удивилась очень. Слишком несовместимы в сознании были понятия: - мрачное, из небытия, - смерть, и яркое, блистающее, во все трубы трубящее - жизнь.

Солнце светило, и все живое радовалось. Май уже отыграл своими красками, но зелень не успела еще потускнеть. Освеженная утренней росой, в разгаре второй своей молодости была в то утро как красавица в тридцать лет: не только для других, и для себя хороша, счастлива и покойна в своей бурной прелести. Воздух был густо напоен запахами чабреца и полыни и неподвижно застыл над окрестностью. Лишь тонкие и свежие струи изредка прорывались от озера. В кустах с ума сходили воробьи.

Проводив мужа на работу, Ирина пошла за водой и повстречала у колодца Тараса Согрина.

- Здравствуйте, - сказал он. - Как у вас идут дела?

- Здравствуйте, - улыбнулась Ирина. - Ничего,

- Скажите по совести, надолго вы здесь обосновались? - настороженно разглядывая ее, спросил старик,— Как-то, знаете, пустой дом тоску наводит, даже жизнь, можно сказать, отравляет.

- Может надолго, может нет, - как получится. А как вас зовут? Я же должна знать. Мы - соседи.

- Для чего вам знать, как меня зовут? Теперь, знаете, о здравии уже не возглашают, за упокой как будто еще рано, - дед насторожился.

- Нет, скажите, скажите, - Ирина настойчиво и дружелюбно смотрела Тарасу в лицо, и он будто оробел под ее взглядом, затоптался на месте, потрогал прозрачными пальцами очки и оглянулся. В его глазах, мерцающих неверным старческим светом, затаилась большая человеческая тоска. Он заговорил приглушенно и торопливо:

- Здесь черти ворожить собираются, вот увидите. Я-то насмотрелся... Вот увидите, не черти, так еще какая нечистая сила - может ведьма, а может еще кто. Такого не может быть, чтоб этот дом таким дураком стоял перед глазами и ничего в нем не было.

Старик наконец перестал молоть чепуху, повертел головой и серьезно, взглянул на собеседницу. Перед ним стояло существо совершено неземное: легкое, серое платье в. большую клетку, из-под подола стройные ножки. А лицо чистенькое, белое, блестящее, неверящие глаза и тонкие брови. На плечи тяжело опускались завитые локоны. .

- Видите ли в чем дело, - совсем иным тоном эаговорил Тарас.— Наша жизнь гораздо более загадочная, чем кажется. Более загадочная.

Ирина задумалась, а старик как-то незаметно отвалил от колодца и, ни разу не оглянувшись, ушел неслышно и легко, как призрак.

Воротясь домой, Согрин был озабочен:

- Говорил я вам, в том доме ведьма живет, вот она и объявилась. Фигуральная женщина.

- Ну, какая же она ведьма, - возразила жена.

- А ты думаешь, ведьма - так обязательно на помеле? И с таким носом. Не-ет. Настоящие ведьмы красивые. Чтоб ей гроб из сырого леса сделали, когда помрет, зараза.

Ирина не сразу отвлеклась от неприятного разговора, но, в конце концов, улыбнувшись хрустально-голубому небу, смочив колодезной водой лоб и непослушный локон, решила: на свете жить интересно и весело. Проходя с ведром воды, окинула оценивающим взглядом свое захламленное хозяйство. Двор был завален мусором и зарос таким бурьяном, что она тут же подумала, сможет ли когда-нибудь привести его в порядок?

В доме стояла печь, скалясь во все стороны выщербленными боками и вдруг рухнула, загремела, лишь только Ирина подступилась к ней с веником. Битый кирпич рассыпался по полу, а вверх взметнулись клубы сажи и долго кружились в воздухе, медленно оседая густым слоем. В потолке на месте трубы открылся черный зев, грозящий новым падением кирпичей и еще чего-нибудь. В сенях был лаз на чердак. По выщербленной и шаткой лестнице Ирина поднялась наверх. И лишь только голова ее поднялась над потолочным настилом, жуткий и отвратительный страх дрожью прошелся по телу, окаменел в обессиленных ногах. Она резко повернулась, теряя опору и прямо перед глазами увидела лик того, кто разбудил и напугал ее ночью, и лик этот был лицом Смерти. Исказив рот в беззвучном крике, Ирина опрокинулась вниз.

Ее доставили в сельскую больницу в бессознательном состоянии. По отвисшей челюсти, закатившимся зрачкам и заострившемуся носу врач Алексеев сразу определил, что его помощь запоздает. Тем не менее, Ирину положили на стол: уколы, давление, пульс, уколы. Появились две капельницы с физраствором, и Алексеев ввел иглы в вены обеих рук. Замер у операционного стола, ожидая результатов, что мог - он сделал. И дрогнули веки умирающей, и потянулась, сомкнулась в стоне челюсть - пульс более не прослушивался.

- Все, - хрипло сказал Алексеев и хмуро посмотрел на маявшегося в дверях Николая.

Из коридора донесся детский плач, и в операционную вошла Валюша, размазывая кулачками слезы. Увидев на столе неподвижную мать, бросилась к ней, схватила ручонками босую ступню.. Это была, настолько тягостная, разрывающая душу картина, что Николай, столкнувшись в дверях с матерью, сказал:

- Я не могу, пойду отсюда...

Мария что-то хотела сказать ему, но вдруг увидела на глазах у сына слезы и промолчала.

Сойдя с больничного крыльца, Николай остановился, устало прикрыл глаза, перед ним поплыли радужные круги, в висках и, казалось, во всем теле стучали тяжелые удары сердца. Ему хотелось лечь, забыться хоть не надолго и не терзаться. С поникшей головой, наполненной горем, побрел в свой злополучный дом. Лег на диван. Отвратительная тишина с непонятными тихими звуками поселилась в опустевших комнатах. От неудобной позы что-ли заныло сердце. Николай покрутил головой, энергично растер левую половину груди. Все равно тревожно и тошнотворно, как с похмелья.

Вспомнив о обезбаливающем действии алкоголя, тут же собрался в магазин и вернулся домой с пятью бутылками водки. Уселся на кухонный табурет, уперся локтями в стол, обхватил руками голову и попытался заплакать. Не получалось. Стал пить водку. После двух стаканов немного отпустило. Вот тогда, он заплакал. Рыдая, подвывая, вытирал обильные слезы подолом рубахи. Вспоминая жену, вспомнил ее ночные страхи. И вдруг, отчаянье сменилось облегчением. Отчаянье постепенно уходило, а лёгкость, освобождённость оставались.

Облегчение пришло от мысли, что в смерти Ирины кто-то виноват, кто-то толкнул ее с чердачной лестницы. И его, этого кого-то, надо найти и наказать.

Даже страшно стало на миг от ощущения, что он в доме не один. Сладкий ужас, неиспытанное прежде самозабвение охватили Николая. Он рванулся в угол к груде вещей, извлек из чехла ружье, собрал, вставил в стволы снаряженные пулей патроны, и в это время озирался по сторонам, готовый стрелять, драться, убивать.

Потом пришло протрезвление. Он повесил ружье, вернулся к столу. Опять причастность к гибели жены безмерным, как во сне, горем, охватила душу. Хватаясь за несбыточное, он пытался убедить себя, что все это и вправду во сне, и яростно замотал головой, желая проснуться. Но с непреходящим ужасом понял, что не спит. Тогда он налил водки в стакан и выпил залпом. Отдышавшись, заметил, что стакан до безобразия грязен. Оглянулся и увидел то, что раньше не замечал — развалившуюся печь и слой сажи по всему дому.

Пил ночь напролет. Под утро вышел во двор на дрожащих ногах, хватаясь руками за стены. Твердо стоять не мог, его шатало, но он очень хотел стоять, будто доказывая кому-то, что не пьян. Но стоять не было сил, и он пошел. Замысловатым зигзагом пересек двор, обессилел, и его кинуло к стене сарая. Стена поддержала не надолго. Прижавшись к ней спиной, некоторое время простоял неподвижно. Потом сделалось все равно, и он, не отрываясь от шершавой опоры, сполз на траву. Сел посвободней, закрыл глаза и вытянул ноги. Сидеть было хорошо, но все хорошее кратко. Николай Агеев уснул.

Очнулся он утром во дворе у стены сарая. Бил колотун. Сел, обхватив колени руками и, совсем не желая этого, вспомнил о вчерашнем. Застонал и стал биться лбом о колени. Больно было. Больно и тяжело.

Скрипнуло крыльцо. Николай поднял голову и увидел мать с хозяйственной сумкой в руке.

- На травке загораешь? - то ли брезгливо, то ли участливо спросила она. - Я тут принесла кой-чего. Ты встань, умойся и поешь... А может домой пойдем?

Мария немного прибрала и накрыла на стол. Николай перебрался в дом на диван и совсем не собирался умываться. Он лежал на спине, глядел в потолок и тихо плакал, слезы текли по щекам и в нос.

- Мама, ты уйди, ладно...

Мария покачала головой и ушла, ничего не сказав. Николай запер за ней дверь.

В обед прибежала Людмила. Стучала, скреблась в дверь, заглядывала в окна. Он долго терпел, не отзывался, но она не уходила, криком продолжала нарушать его установившееся было душевное равновесие. Терпеть такое стало невозможно; и он, подойдя к двери, послал сестру подальше.

В сумерках опять постучали. Николай машинально открыл, неожиданно увидел перед собою троих неузнанных в темноте мужчин, и ужас мгновенно объял его. Он захлопнул дверь, прижался к ней и, ощущая на всем теле вдруг выступивший липкий пот, решил вслух:

- Не пущу!

- Ты что от водки спятил что ли? - возмутился снаружи голос его начальника Потапова. - А ну, открывай.

- Ты, Иваныч? - Николай приоткрыл дверь, стараясь придать лицу осмысленное выражение.

- Я, Рома да Петя со мной. Не узнаешь?

- Прошу, - Николай неверной рукой изобразил гостеприимный жест.

Они вошли, а Агеев сразу повалился на диван. Потапов устроился на табурете напротив. Ребята захлопотали у стола, убирая загаженную посуду и накрывая снова.

Николай не выдержал спокойного взгляда Потапова и недружелюбно спросил:

- Любуетесь? Хорош, да?

- Хорош, - спокойно согласился Потапов. - Ну да мы к тебе не затем. Совет по делу да помощь к месту - первая привилегия друзей. Так что, не откажи в участии.

- Кушать подано, - позвали от стола. - Где продукт такой берёшь, Коля?

- Мама утром приходила.

Потапов брякнул перед Николаем стакан:

- Рома, ему сюда сразу сто пятьдесят...

- Не многовато ли? Может сразу с копыт слететь.

- Упадет - не беда. Ему сейчас все на пользу.

- Вы, как врачи над больным, совещаетесь, - попытался пошутить Николай, но, вспомнив больницу, проглотил ухмылку. .

Молчали все, наблюдая процесс разлива. Потапов протянул Николаю бутерброд. Он взял его в левую руку, а стакан - в правую, а та, ни с того, ни с сего заходила, задрожала. Николай вернул стакан на стол.

- Отвернитесь, - попросил он.

Все трое с готовностью отвернулись, понимая его состояние. .

- Уже все, - облегченно вздохнул Николай.

Они обернулись. Агеев неторопливо жевал бутерброд. Тогда выпили и они.

- Значит, здесь будем покойную обряжать? – спросил Потапов, поддевая вилкой кружок колбасы.

- Здесь, - решительно утвердил Николай и потянулся к пачке сигарет.

Когда утром Николай проснулся, то почувствовал страшную тоску. Он был в своей комнате, на своем диване, но ощущал себя на чужбине, затерянным, одиноким. Он осознал, что произошло что-то необычное, серьезное, непоправимое, что новая печать ляжет на всю его жизнь, его ждет тяжелая смута. Он не хотел приносить людям страданий, а вот как получилось...

Его подняла мать, и до обеда они занимались хозяйственными делами. Она обмотала щетку тряпкой и обтерла сажу с потолка и стен. Николай выносил битые кирпичи. Мария перемыла кухонную посуду, и сын под ее руководством вытирал тарелки, вилки, ножи.

После обеда на табуретах в комнате поставили гроб с покойной, обитый красной материей и черными лентами. Потянулись люди. У большинства, казалось Николаю, было безразличное выражение, они тягуче шагали, останавливались, стояли, покорно вдыхая трупный запах, и уходили.

Николай сидел в углу дивана, опустив плечи, и тихонько покачивал головой. Казалось, не только синие глаза, но и все его безвольное тело было полно тоской. Он сидел, задумавшись, а выражение муки исподволь пробиралось на его лицо. Казалось, все силы души перегорели в этом несчастье. Для того, чтобы видеть входящих и уходящих людей, надо было повернуть голову, но Николай сидел, не шевелясь. «Так пусто, вероятно, чувствует себя колодец, из которого вычерпали всю воду», - думал он, прислушиваясь к своему нутру. Все окружающие звуки слились для него в однотонное гудение.

Пронзительно взвыл женский голос, и словно сверкнувший нож вспорол Николаеву душу.

- Деточка! Деточка! Деточка ты моя золотая!

Этот крик по своему ребенку потряс людей. Вновь вошедшая женщина, Ирина мать, склонилась над гробом, стала расправлять завитки волос на голове трупа. Она всматривалась в застывшее, известковое лицо и видела, как только мать может видеть, живое и милое личико, которое улыбалось ей когда-то из пеленочки. Отголосив, она опустилась на колени, тихонько, чтобы не тревожить других, завыла по-бабьи:

- Родименькая наша, цветочек ты наш... куда ты ушла от нас?..

За ее спиной, сутулясь, неуклюже топтался муж, Колин тесть. Он молча переживал свое горе и неловкость за жену. Никогда Николай не думал, что человеческая спина может быть так выразительна, пронзительно передавать состояние души. Потом еще в течение дня Агеев несколько раз посматривал на него. Старик сидел, склонив голову - поза обычная для людей, утомленных долгой жизнью. А ведь ему еще не было и пятидесяти.

В изголовьи гроба неподвижно сидела Мария. Она поднесла платок к глазам и сидела, ссутулясь, не по своей воле делая мелкие первые движения к осознанию того, что осиротевшая Валюша станет ее, ее родненькой внучкой и воспитанницей

К вечеру Николай остался в доме один. Попрощался с последним посетителем, а в душу его возвратилось утреннее чувство одиночества. Он вышел на воздух и бездумно побрел по темной пустынной улице. Ноги принесли его к Марии. Ему хотелось говорить с матерью о постигшем горе, поделиться своими чувствами. Мать поймет его. Она ведь не только умная, у нее добрая и чистая душа. И в то же время он опасался, что Мария Афанасьевна начнет корить его, поминать, как сын сглупил, переехав из родного дома. Мать любит объяснять чужие поступки и поучать. Однако, Мария молча смотрела, как он ест, слушала и только сказала тихо:

- Если б я могла отогнать горе от твоего порога.

Потом она поцеловала его в голову и еще сказала:

- Ничего, ничего, хороший мой, жизнь есть жизнь...

Она видела, что он, продолжая своё прежнее существование, совершенно не участвует в нем. Так путник, поглощенный своими мыслями, идет по привычной дороге, обходя ямы, переступая через канавы, и в то же время, совершенно не замечая их. Для того чтобы говорить с сыном о его новой жизни, нужно было новое душевное направление, новая сила, новые мысли. У нее не было таких мыслей.

- Спасибо, мама, - сказал Николай, прощаясь. Он вдруг успокоился, словно высказал ей все, что хотел сказать. Подхватил испуганную Валюшу на руки, поцеловал в лобик.

- Пойдем, доча, последнюю ночь мама с нами...

Сделав шаг в темноту, оглянулся на мать. Она стояла в дверях, по-деревенски подперев щеку ладонью. На свету лицо ее казалось похудевшим и молодым. А через минуту, забыв о Марии, он шагал по тёмной улице, прижимал к груди худенькое тельце дочери и думал о хрупкости жизни.

Валюша, казалось, привыкла к мысли, что ее мамы нет в живых и больше не будет. Она уже засыпала, когда Николай принес ее в свой дом. Он усадил ее на диван и не успел оглянуться, как дочь уже спала. Ручка ее свесилась над полом. Николай с особым терпением и добротой, которые возникают у мужчин к дочерям, подложил Валюше под голову подушку, прикрыл одеялом, утер слюнку с губ и замер над ней, вглядываясь. На белом полотне подушки темнела аккуратная головка девочки. Николай вслушивался в ее мерное дыхание, прижал ладонь к груди, чтобы не потревожить спящую гулкими ударами сердца, он ощущал в душе щемящее и пронзительное чувство нежности, тревоги, жалости к ребенку. Страстно хотелось обнять дочь, поцеловать ее заспанное личико. Одолеваемый беспомощной нежностью и любовью, он стоял смущенный, слабый, лишь пожимал плечами и морщил лоб - неужели никогда, никогда не вернуть того, что было?

Он присел на пол рядом с диваном, положив на него голову и вместо того, чтобы закрыть глаза, широко раскрыл их - его поразила безрадостная мысль, как легко уничтожает людей смерть, как тяжело тем, кто остается жить. Он думал об Ирине, как о живом, но очень далеком человеке. Расстояние между ними не измерялось пространством, это было существование в другом измерении. Не было силы на земле и силы на небе, которая могла бы преодолеть эту бездну, бездну смерти. Но ведь не в земле, не под заколоченной крышкой гроба, а еще здесь, рядом, совсем рядом его любимая.

Николай полулежал с открытыми глазами, не замечая времени, думал, думал, вспоминал. Он вспоминал ее груди, плечи, колени. И глаза, кроткие, покорные, по-собачьи грустные. Вспоминал их первую и единственную ночь в этом доме - большие печальные глаза ее, жаркий шепот... Какой прекрасной казалась ему жизнь.

Плечи его затряслись, он засопел, заикал, давясь, вдавливая в себя прущие нуружу рыдания. Он поднялся, прошел на кухню, открыл шкаф, достал початую бутылку, налил до краев стакан водки. Выпил, закурил, вновь чиркнул спичкой, не замечая, что сигарета дымилась. Горе зашумело в голове, обожгло внутренности. И он громко спросил тишину:

- Ирочка, маленькая, миленькая, что ты наделала, как же это случилось? - Повернулся лицом к комнате, где стоял гроб. - Ирочка, что же ты со мной сделала? Ирочка, слышишь? Ирочка, посмотри ты на меня. Посмотри, что со мной делается.

Щеки его разгорелись, сердце билось гулко, мысли были ясные, четкие и... злые, а в голове стоял туман - от водки чуток легче.

Тот, кого звали Желтым Призраком, жил своей жизнь. После шумного и пугающего многолюдия тишина и покой вновь воцарились в старом доме, и вроде бы ничего не предвещало близкой грозы. Больше всего на свете Он боялся толпы людей и грозы с громом и молнией. Обитатель чердака взволновался от другого. Сквозь густой дух разлагающейся плоти пробивался наверх нежный запах, зовущий, манящий, дразнящий запах. Пока внизу ходил человек, скрипел половицами, разговаривал сам с собой, Желтый Призрак вел себя спокойно. Но вот в доме все стихло. Даже цикады примолкли в траве под стенами. И он заволновался. Тонкий запах неудержимо влек его к себе. Тот, которого звали Желтым Призраком, тихо, по-кошачьи спустился по шаткой лестнице в сени. Дверь на кухню была приоткрыта...

Этой ночью Тарас Согрин никак не мог уснуть. Ощущая глухую безотчетную тревогу, он ходил и ходил по саду, вокруг дома, вглядываясь в окружающую село черную темень и светящиеся за дорогой окна. Чего он жаждал и боялся увидеть? Летающий гроб с ведьмой, чертову тризну или самого Желтого Призрака? В последние дни будто смертельная опасность нависла над его головой. Плечи его сгорбились, спина съежилась. Даже в глаза никому не смотрит, потому что они стали у него пугливыми, всего боятся. Услышав чей-нибудь громкий голос, или вообще неожиданный звук, вздрагивал всем телом. Смотреть на него было жалко. И теперь, стоя у забора, он и злился на себя, и дрожал от страха одновременно.

От озера веяло прохладой, а над окрестностью нависла давящая тишина. Все кругом было погружено в сон. Впоследствии Тарас говорил, что он раньше почувствовал нутром то, что произошло в следующее мгновение. Вдруг у него по спине побежали мурашки, а потом из-за дороги донёсся чей-то сдавленный крик. Следом раздался душераздирающий вопль. Долгий, свободно льющийся, леденящий душу, похожий на крик боли и ярости человека, попавшего в капкан. Крик умолк. Угрюмый звериный вой, заходясь в визге и рычании одновременно, донёсся из-за дороги и вдруг прервался, стих. Резко прогремел ружейный выстрел, и тут же тишина крокодиловой пастью проглотила окрестность.

В проклятом доме произошло что-то ужасное, быть может, развязка всей трагедии. Но нигде ни отклика, ни звука, нигде не вспыхнул свет, не стукнула калитка, не спешит никто на помощь. Лишь соседская собака лениво звякнула цепью и не подала голоса.

Тарас в волнении метался у забора и тут увидел знакомую фигуру, ковылявшую вдоль берега. То Волнухин покинул свой пост и спешит к месту событий. Тут и Тарас осмелел, прихватив ружьё, широкой дугой обходя молчаливо светящийся дом, засеменил навстречу.

Волнухин резко остановился, вынул изо рта погасшую папиросу и с минуту стоял неподвижно, вытаращившись на Согрина, словно перед ним вдруг возник призрак.

- Мироныч, ты стрелял? – выдохнул он вместе с воздухом, поражённый.

- Нет, в доме. А ты что-нибудь раскумекал в этом деле?

Тревога усилилась в душе Тараса. Он стоял с ружьём в руках, стараясь унять дрожь, пальцы у него онемели.

- Пойдём глянем, - Волнухин упёрся в него взглядом.

Тарас приоткрыл рот, пригнул к плечу голову, но ничего не смог из себя выдавить. Волнухин, не дождавшись от него ответа, махнул рукой, повернулся и пошёл на свет окон.

Уже во дворе ощущался сладковато-дурманный трупный запах. Осторожно ступая, старики прошли в дом через настежь распахнутую дверь. Огляделись, привыкая к свету.

У стены с ружьём в руках окаменел Николай Агеев. Цвет лица у него был как у мертвеца. Он стоял неподвижно, но подбородок заметно подрагивал, будто жевал или пытался сказать что-то. И ствол ружья сильно трясся в его руке. У дивана, будто брошенная на пол кукла, лежала маленькая девочка вся в крови и неподвижно широко открытыми глазами смотрела в потолок. Посреди комнаты в направлении к порогу лежала, вытянувшись будто в прыжке, крупная рысь. Пуля угодила зверю прямо в лоб. Мозги, смешанные с кровью, вытекали наружу. Всё остальное было бредом или галлюцинацией. Гроб со стульев был опрокинут. Покойница лежала на боку, вытянув руки и вцепившись мёртвой хваткой в рысий зад. Зверь, видимо, некоторое время тащил за собой этот страшный груз, и тогда его настигла пуля. Глаза женщины были закрыты и облиты мертвенной синевой. А рот открыт и оскален, и меж зубов торчали клоки рыжей шерсти.

От этой неправдоподобной, жуткой картины первым оправился Волнухин. Он поднял с пола девочку и осторожно положил на диван.

- Не дышит, - хрипло возвестил он, не оборачиваясь.

Агеев вдруг скривился лицом и как-то по-детски плаксиво поджал дрожащие губы.

- Не доглядел я, - проговорил он тихо и отрывисто. В его бессмысленных, словно бы затянутых плёнкой глазах, блеснула слеза. С гулким стуком упало ружьё. Он наклонился за ним и кулём повалился на пол. Волнухин захлопотал над ним, расстегнул рубашку на груди, пошлёпал по щекам:

- Ничего, ничего, это пройдёт

Тарас присел на корточки, после двух неудачных попыток прикурить папиросу смял её и швырнул на пол. Надрывно вздохнул. Вот и кончились его кошмары. Ужасным образом, но кончились. Только вряд ли он сможет спокойно встречать утром рассвет. Мир будто перевернулся для него…

Даже спустя много дней Тарас Согрин не мог объяснить себе, что произошло в ту страшную ночь в одиноком доме у озера. Он даже толком припомнить не мог, что он там делал. В сознании лишь урывками всплывали отдельные картины. Кажется, они уложили покойницу в гроб и поставили его на табуретки. Запомнилось, как Волнухин заскорузлым обкуренным пальцем выковыривал у неё изо рта рыжую шерсть. Потом замотали окровавленное тельце девочки в покрывало, и Тарас понёс её в больницу, а Волнухин остался возле трясшегося в лихорадке Николая Агеева. Потом, Тарас помнит, были люди, много людей и много света, и всё померкло в бестолковых расспросах и беспамятстве…

Говорят, с той поры Николай Агеев тронулся умом. Он нигде не работает, живёт на инвалидную пенсию в одиноком полуразвалившемся доме на берегу озера. Нигде он не бывает, ни с кем не встречается, Хлеб из сельмага и пенсию с почты приносит ему мать, рано поседевшая, но всё ещё статная женщина с остатками былой красоты. Если кому случится пройти по его ничем не огороженному двору, то, говорят, можно услышать, как хлопнет дверь и звякнет запор – хозяин не принимает.

Всё же увидеть Агеева можно на кладбище. Туда он ходит почти каждый день и подолгу, если тепло, просиживает у двух могильных холмов за одной оградой – жены и дочери. Он не улыбается, но выглядит довольным, насколько может быть довольным человек в его положении. Лицо его стало совершенно бесстрастным, глаза – белёсыми, острыми, диковатыми и… пустыми. Неряшливый вид его наводит на мысль о покинутых и заброшенных. Когда с ним заговаривают, он молчит, лишь гримаса вежливого идиотизма растягивает его губы. А если скажет слово, то в голосе его нет ни выражения, ни оттенков. Это плоский, усталый голос человека, делающего признание после изнурительной борьбы с собственной совестью.

… Как-то припозднившись, выбирался я из тех краёв. Уже в сумерках завернул к колодцу, знаменитому на всё село. Фары «УАЗика» высветили покосившейся дом с выщербленными углами Чёрные неопалубленные брёвна, обглоданные временем, поблёскивали под молодой луной. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что в нём таится тревожное уныние. За тёмными проёмами окон чудились чьи-то тени, а под провисшей крышей не иначе повесился вурдалак. Это был дом Призрака. Вспомнил рассказ Тараса Согрина и готов был поверить старому брехуну.

Вода в колодце действительно изумительно вкусная. Я вырулил на дорогу, и прежнее бодрое настроение вернулось. А может врал Тарас Мироныч?

А. Агарков. 8-922-709-15-82

п. Увельский 2006г.