Смерч налетел внезапно. Вот было ясно, и вдруг разом – завыла, загрохотала буря. Ветер свирепствовал беспощадный. Густая пыль застлала солнце, в мрак погрузилась земля. Тревожно сжимались сердца в предчувствии беды. Разом вспомнились пророчества о конце света. Но, наконец, ветер стал стихать. Со всех сторон горизонта поползли тучи. Скоро они заволокли всё небо, пошёл дождь. Он усиливался с каждым часом, лил более суток, но ветер совсем прекратился. Впрочем, его внезапный порыв больше напугал, чем бед наделал. Кое-где шифер с крыш покидал, одну-две антенны пополам сложил. У Чирковой Катерины, что сторожем работала в сельской конторе, сверзилась скворечня на широкий двор. Домишко-то птичий вроде как и не пострадал, а семейство скворчиное, по всему видать, расшиблось. Когда Катерина, сунув шест в прореху банной крыши, кое-как вознесла скворечню в прежнее стояние, ещё будто покружились вокруг неё расстроенные скворцы, а потом улетели. И с тех пор никто из пернатых в тот домик ни ногой. Даже суетливые воробушки, которым до всего есть дело, облетали Чирковскую скворечню дальней стороной. А дни стояли превосходные, ясные, первые дни начавшегося лета, когда ещё нет томительной жары, нет душных ночей, когда солнце долго-долго сияет в небе, будто совсем не хочет уходить, а весело и нежно улыбается своими всюду проникающими лучами и вызывает к жизни каждую былинку, выбирает из земли все её силы. В одну из таких недушных ночей в селе ограбили кассу правления. А ясным утром понаехало милиции. Собака от порога взяла след да на поводке своём притащила прямо к сторожихиному дому, на пологую крыши бани прыгнула, повертелась и заскулила. Проводник ввиду ветхости строения за ней не последовал, а в сердцах сдёрнул вниз своего помощника. - Ну, правда, - призналась Чиркова Катерина. – Я под вечер корову доить отлучалась, но не на баню же… Была она женщиной словоохотливой и не терпела конкурентов даже в лице оперативника. А в деле ещё и пострадавшей. Ограбление произошло поздней ночью. Будто постучали в дверь, и знакомый чей-то голос окликнул сторожиху. Та, не подумавши, открыла. Из темноты ей чем-то прыснули в лицо, и всё – темнота, беспамятство, как наркоз. А тем временем, из взломанного сейфа унесли грабители полмиллиона рублей. Правление агрофирмы характеризовало Е. Н. Чиркову, как человека с несамостоятельным характером, тяжёлыми семейными обстоятельствами и слабой дисциплиной. К раскрытию преступления эта характеристика возможно отношения не имела, но всё же была приобщена к делу. Уезжая, закончив все необходимые оперативно-розыскные мероприятия, старший группы инспектор Сальников заявил пострадавшей стороне – представителю фирмы «Ариант-Агро»: - Все тайны, поверьте мне, имеют весьма обыденное объяснение. Время покажет… На том, кажется, все и успокоились. В соседях у Катерины Чирковой жил Лука Фатеич Лукьянов, человек миросозерцательный, спокойный и тихий, многие годы перед пенсией проработавший освобождённым секретарём совхозного парткома. Но не так работа повлияла на его характер, как давнишняя война. Имел он от неё орден, несколько медалей, да ещё контузию и ранения. И хотя злые языки шипели за спиной: мол, инвалид умственного труда, имел Лука Фатеич удостоверение инвалида Великой Отечественной войны и с гордостью предъявлял его при случае. Долго мечтал Лукьянов о пенсии, об отдыхе, который виделся ему золотым солнцем на исходе лета, обилием плодов и звонким птичьим гомоном в ухоженном саду. День хвали вечером, любил повторять Лука Фатеич. Прожив честно жизнь, очень он надеялся на спокойную старость в ладах со своей совестью и старухой. Вставал он рано, выходил в сад и долго, до самой жары, ковырялся там, выпалывая сорняки, подрезая ветки, рыхля землю, поливая грядки. Да мало ли ещё какой уход нужен доброму саду, иль какую ещё найдут себе работу заботливые руки. Разговором сыт не будешь, если хлеба не добудешь, внушал он жене-старухе, ощущая после таких трудов прилив бодрости и здоровья. Быть может, не бывшему партработнику говорить такое, но говорилось. А уж сад у него – загляденье: всё разумно, всё спланировано и ухожено. Чистота идеальная – ни листочка опавшего, ни травинки лишней. Глянешь – глаз радуется и отдыхает. И вот однажды – что такое? – на грядке чеснока, что притулилась к Катерининому забору, трухлявость какая-то понабросана. Будто гнездо кто потерял – здесь и пух, и помёт, вот и желторотики дохлые, и солома. Налево посмотрел Лука Фатеич, направо, вверх голову задрал. Кто же ещё, кроме Катьки Чирковой? Вон и воробьи опять у скворечни вьются. Почистила, пакостница, птичий дом, а мусор сюда бросила. Не стал спешить Лукьянов грядку убирать, стоял, думал, как с соседкой разобраться, а сам на воробьёв смотрел: то-то «жидам» праздник – новоселье! Пёстроголовый воробышек сунулся в дырку скворечни, упёрся лапками, машет крылышками – насилу вытащил. Полетел, обронил – или бросил? – и, печальным листом кружась, к ногам удивлённого Фатеича упала смятая пятидесятирублёвка. Все любят добро, да не всех любит оно. У Луки Лукьянова в жизни по-разному было, но он сразу теперь почувствовал: фарт опять идёт к нему в руки! Не упустить бы! Гадать-то много не приходится, откуда деньги взялись. Вспомнились и ограбление кассы, и милицейская собака, что нежданно к бане привела, к которой притулилась эта самая скворечня. Собачий нюх не проведёшь! Мильтоны-дурачки ничего понять-то не смогли. Пока Лука Фатеич удивлялся и раздумывал, хлопотливый новоселец уже второй дензнак по ветру пустил. Старик вслед ему, упавшему на Катеринин огород, посмотрел так, будто мечту проводил. - Долгим будет день, - сказал сам себе Лукьянов и задумался. Лезть среди бела дня в чужой огород не отважился. Всё, что делал он дальше, было вроде продуманным, логичным, но привычные хлопоты исполнялись скорее машинально, ибо все его помыслы были обращены к скворечне. Увидел он Катерину, дорожкою через огород просеменившую в сортир, но ни слова не сказал ей. С грядки мусор убрал и не слова не сказал. Подумал, сама себя наказала соседка за свой поганый характер: хотела Луке мусором досадить, а у самой денежки – тю-тю, вот только ночь придёт. Катерина справила нужду и нашла время окликнуть соседа: - Что, Фатеич, на работе дурака провалял, так на пенсии покоя нет – мозоли перед страшным судом набиваешь? Лукьянов надвинул свою потёртую кепочку на самый лоб, из-под козырька глянул на соседку: - Боже мой, как жизнь коротка и неинтересна, когда всё о ней наперёд знаешь… Куда ей, неграмотной сторожихе тягаться с бывшим парторгом. Ничего не поняв из слов Лукьянова, Катерина махнула рукой, как на пропащего, и засеменила домой. Фатеич проводил её взглядом и снова на небо: скоро ли вечер? Было утро, без единого облачка, без ветерка. Пустельга, часто мельтеша крыльями, зависла над садом, высматривая добычу, и спугнула воробьёв. Потом чёрной стаей прошелестели над головой скворцы и уселись на антенну. Снова «жидам» не до гнездования. А без них, бьющихся у скворечни, было так обычно, так мирно, что всё случившееся казалось сном, если бы не смятая бумажка в кармане. Далеко, ох, как далеко ещё до темноты! Чтобы отвлечься, задавить снедавшее его нетерпение, стал Лукьянов думать о постороннем, о том, как был молодым, как торопился жить. Ему казалось, что в сорок он будет старым, потому что в двадцать он уже был мудрым. Избави Бог нас от друзей, говорил он сам себе, а от врагов я уж как-нибудь отобьюсь. И опять же это казалось странным в словах замполитрука танковой роты младшего лейтенанта Лукьянова. Кстати, тогда-то, в сорок пятом, подвалил ему первый фарт. Они были молоды и рвались в бой. Никто из них не был на западном фронте, они спешили нахватать свою долю наград в скоротечной японской кампании. И вот какая досада – не в бою, на марше вышел из строя двигатель родной тридцатьчетвёрки. Они остались, бригада ушла вперёд. Ночью вдалеке где-то грохотало – наши брали Мудадзян. А они работали при свете фонаря, рискуя посадить аккумуляторы. Пришло утро. Перед очередной попыткой завести двигатель механик-водитель Егор Агапов вылез на броню, сунул в рот мазутными пальцами папироску, закурил. Вид у него был неважный. - Бедолага, - посочувствовал заряжающий Сычёв. – Угрёбся? Глаза б мои на это чрево не смотрели. Он кивнул на открытый моторный отсек. - Невесёлая работа ещё не повод для вечной скорби, - белозубо улыбнулся командир танка Лукьянов, земляк-односельчанин Агапова. – И вообще, это дело вкуса, сказала кошка, когда её спросили: зачем она облизывает свои лапы. Егор промолчал, только рукой махнул, что означало: у меня, мол, дел по горло, и мне не до кадрилей. Всю ночь дождь тужился, но так и не собрался с силами. К рассвету погода улучшилась. Небо немного прояснилось, по нему побежали порванные на серые клочки облака, и в положенное время в просвете между ними показалось солнце. Если добавить, что двигатель наконец завёлся, то можно сказать, что настроение у экипажа разом поднялось. Упомянутый офицер, как вы уже догадались, был нынешний колхозный пенсионер Лука Фатеич Лукьянов, очень интересный человек, с точки зрения подчинённых, и, между прочим, превосходный командир. У него талант, он просто виртуоз в стрельбе из башенного орудия. И очень милый человек, если исключить то, что всегда курит чужой табачок, доставая свой портсигар с папиросами – атрибут офицерского довольствия – в исключительных случаях. Вот и теперь очередная самокрутка Сычёва у него во рту, и он красноречиво посматривает на ефрейтора. Этот человек не только приберегал свои папиросы, но и трофейную зажигалку – подарок ветерана-фронтовика, из тех, что пополнили бригаду перед наступлением – никогда не доставал из кармана гимнастёрки. Заряжающий вздыхает, протягивает командиру самодельную зажигалку, а сам снова крутит бумажку трубочкой. Лукьянов с удовольствием затягивается и вместо благодарности рычит на Сычёва: - Вояки, мать вашу. Простояли ночь, прозагарали. Где теперь часть искать? Я ещё вчера должен быть в бою. - Меня там тоже не было, - насупился Сычёв. - Отлично! Отлично, ефрейтор! Поздравляю с боевым крещением! Сколько убито комаров вашей могучей пятернёй? Лукьянов жадно обсасывает самокрутку и добавляет: - Вояки, мать вашу… Ход у танка плавный, похожий на морскую качку, действует на экипаж успокаивающе. Когда едешь, и мысли движутся вместе с тобой. А какие могут быть мысли у двадцатичетырёхлетнего парня? Вот кончится война, что их всех ждёт? Женщины, пьянки, гулянки? А дальше?.. Вообщем, есть о чём подумать. Через час пути снова вынужденная остановка. Впереди дорога вся запружена лошадьми, людьми, подводами – какая-то наступающая пехотная часть. Тридцатьчетвёрка грозно урчит, сигналит – посторонись, дай дорогу! Но тщетно. В бесконечно растянувшемся потоке нет просвета, и никто не обращает внимания на подкативший танк. Бойцы на подводах, идущие пешком имеют одинаковые угрюмо сосредоточенные лица. Агапов высунулся из люка, достал кисет. - Что стал, Кузьмич? – свирепеет младший лейтенант. – Вперёд! Потесни пехтуру. Дави, коль нас не признают. - Оставьте это, - возражает Агапов, занимаясь самокруткой через чур сосредоточенно. Сосредоточенность – это у него профессиональное, и вызвана тем, что взгляд его постоянно нацелен на смотровую щель. В остальном лицо добродушное, есть даже что-то детское в его выражении, несмотря на рыжие усы и вертикальные складки между бровями. Окутавшись дымом, поднимает взгляд на командира, голос усталый, с трещинкой: - Власовцы это, чумные люди, серобушлатники… Лукьянов опять, внимательнее, посмотрел на запруженную дорогу, упёршись в чей-то недоброжелательный взгляд, отвернулся, как вздрогнул, в сторону. Через чур внимательно стал озирать окрестность. Природа здесь была почти девственной – заросшие травой холмы, лощины в кустарниках, густых, колючих. В этих кустах, вполне возможно, прячутся недобитые самураи и целятся сейчас в него из своих дурацких карабинов. Снизу стал толкаться Сычёв. Лукьянов уступил ему люк. - Чего стоим? – покрутил он головой. - Штрафники, - кивнул младший лейтенант на дорогу. – Конца и краю нет, запрудили, мать иху… А в остальном всё как всегда, как сказал один знакомый лётчик, покидая горящую машину без парашюта… Сычёв спрыгнул на землю, прошёлся, разминая кривые ноги. Он невысок, крепко сбит, широк в плечах. Лицо краснощёкое, тёмные, воспалённые бессонной ночью глаза смотрят на пехотинцев в упор, не мигая, словно они – пустое место: - Штрафники? Наслышан, как они сюда добирались: вокзалы штурмом брали. Узнала Сибирь-матушка, что такое оккупация. - Им, говорят, оружие только перед боем выдают. - Да нет, глядите-ка, приклады вон торчат… - Сдаётся и мне, что они сейчас сами топают, без конвоя. Должно, поблажка вышла… Агапов не принимал участия в диалоге, слушал только, поглядывая на нескончаемый поток солдат. Наконец, приняв какое-то решение, застегнул шлемофон и, махнув рукой Сычёву, - Петька, садись! – нырнул в люк, опустил его крышку. Заряжающий пролез на своё место. Лишь Лукьянов остался торчать по пояс из башни. Танк взревел двигателем и покатился вдоль дороги навстречу потоку, всё ближе и ближе прижимаясь к обочине. Дико-бешено заржала лошадь, шарахнулась, вставая на дыбы. С телеги посыпались перепуганные бойцы. Агапов развернул машину и устремил в образовавшуюся на дороге брешь. Не смотря на всю виртуозность манёвра, гусеницей шкрабнуло по задку передней телеги. Она, деревянно охнув, осела на подломившиеся колёса. В спину бронированного чудовища полетели остервенелые ругательства: - В кишки – душу – бога - рога – мать!.. Каким-то невероятным чутьём, даже не оглянувшись, Лукьянов почувствовал, что произойдёт в следующее мгновение. Он ухнул в утробу танка, и вслед за тем будто свинцовыми хлыстами щёлкнули по крышке люка две автоматные очереди. Запоздалый холодок облизал спину младшего лейтенанта. Впервые в жизни в него стреляли, и это чудо, что он ещё жив и даже не пострадал. Он не стал скрывать свою растерянность, заглянув в лицо Сычёву: вот, мол, брат, как бывает. Ефрейтор выставил вперёд большой палец: порядок, командир! Т-34, вздымая облака пыли, бездорожьем, напрямик рванул в Мудадзян. Бригада расквартировалась на северной окраине города. Едва успели доложиться и позавтракать, пришёл приказ: по одному человеку с экипажа в патруль – город прочёсывать. Лукьянов оглядел своих орлов. Агапов ничего не сказал, только отрицательно качнул головой и отвёл глаза. Сычёв, тот наоборот, даже скуксился и заканючил: - Товарищ младший лейтенант, у вас и так свободный выход, а я в кои веки ещё раз попаду. - Чудак человек, - для порядка осадил его Лукьянов. – В город-то с оружием пойдёте, не в театр: там япошек полно недобитых, да и наших-то, штрафников, в штабе говорили, поубегло не мало. - Ну и что, посмотреть охота. Домой вернусь и рассказать нечего: слева броня, справа броня, а сверху – простите – ваша задница. - Иди, - махнул рукой Лукьянов. – Что с тебя возьмёшь? Сычёв ушёл, переодевшись, почистившись, прихватив автомат. Агапов для приличия повозился с железяками, поурчал двигателем и завалился спать. Лукьянов остался один и загрустил. Был полдень. Чем заняться? Пойти послушать, как друзья-командиры о бое балаболят? Нет уж, только не это – быть посмешищем! Может и правда в город смотаться? Машины с патрульными уже ушли, да тут и пешком рукой подать. Чуть побаливала голова. Он подумал, что ко всем неприятностям последних суток не хватает только простуды. Решил: пойду пройдусь немного, а потом завалюсь спать. Шёл и убеждался: никакой экзотики в прифронтовом городе нет – грязь и мерзость одна. Первой повстречалась ему китаянка в самом странном, какое когда-либо видел Лукьянов, одеянии. Желтолицая, неопределённого возраста. Младший лейтенант подметил, что он гораздо больше уделил ей внимания, чем она ему. Отметил на будущее: надо сдерживать своё любопытство и не разевать рот, как Ивашка-дурачок в тридевятом царстве. За типично китайскими домами с островерхими крышами окраины потянулись многоэтажки, на улицах – асфальт и тротуары. Улицы пахли нагретой за утро пылью. Машин на дорогах не было, повсюду играли дети, а наблюдавшие за ними родители вышли подышать свежим воздухом и расселись на стульях прямо на тротуаре. Перед ними на лотках всякая всячина – от еды до побрякушек – за одно и торговали. Переговаривались меж собой, громко зазывали прохожих взглянуть на их товар. На русского офицера обращали внимания не больше, чем на других. Было очень тепло. Лукьянов снял фуражку и нёс её в руках, как горожанин на воскресной прогулке. Издалека доносились звуки аккордеона. На одном балконе целовалась парочка. И вообще, трудно было поверить, что ночью за этот город шёл жестокий бой: не видно следов разрушений, и жители были не очень-то напуганы на вид. Лукьянов свернул в какую-то арку и оказался во внутреннем дворе. Он показался уютным. Между плитами кое-где даже пробивалась травка. Солнце ярко освещало жёлтую штукатурку фасада. В глубине двора в открытой двери низенького сарайчика-мастерской столяр строгал доски. Они пахли свежестью, а рядом в самодельной коляске спал ребёнок, за которым смотрела мать, выглядывая время от времени из окна второго этажа. «Ходовой товар – доски на гроб, - с напускной злобой подумал Лукьянов, чтоб вконец не рассиропиться и не оторваться в мыслях от войны. – А может, они не хоронят покойников, а сжигают? Или это индусы? Чёрт их разберёт!» Он пересёк двор и вновь оказался на душной от асфальтовых паров улице, многолюдной и чужой. Ему, сельскому уроженцу, более по сердцу были маленькие дома окраины, островерхие, с газонами под окнами и огородами на задах. Разноцветные – коричневые, розовые, жёлтые – они кокетливо выглядели под яркими лучами солнца и, наверное, блекли в ненастье. Лукьянову захотелось пить. Вот уже полчаса его мучила жажда. Ему было слишком жарко, и он чувствовал себя неловко среди людей не говорящих по-русски: они-то все были здесь у себя дома, знали, где попить, где, при случае, нужду справить. От жажды у него пересохло горло. С тротуара в окнах квартир он порой видел маленькие чашки в руках пьющих, графины и цветочные вазы с водой, а на улице, как на зло, никто не пил, не торговал напитками, не было и намёка на колодец или водоразборную колонку. Никак не мог он насмелиться войти к кому-нибудь и попросить воды. Эта робость приводила Лукьянова в бешенство. Разве не его товарищи освободили этот город? Где же должное почтение к победителям? Ему казалось, что китайцы смотрят на него пренебрежительно, чуть ли не с усмешками. Небось, перед самураями ниц падали? От этих мыслей неожиданно, без всякой определённой причины вдруг потерял веру в себя. Это случалось с ним и раньше. Но теперь было обиднее всего. Его личное покорение Мудадзяна не состоялось. В конце концов, что ему здесь надо? Ровным счётом ничего. Не пора ли вернуться и отдохнуть после бессонной ночи? Свернув на перекрёстке, чтобы не сворачивать на месте, Лукьянов вдруг понял, что не знает дороги назад. Пошёл наобум, стараясь держать солнце за спиной. На душе его кошки скреблись. Он испытывал то чувство раздражения, которое бывает у людей после долгих дней предгрозовой жары, когда они становятся похожими на рыб выловленных из воды. Разница заключалась в том, что здесь он был единственным в таком состоянии. В воздухе не чувствовалось даже намёка на грозу, небо над Мудадзяном было безоблачным, красивого голубого цвета, без малейшего лилового оттенка, и только изредка на нём появлялось лёгкое белое облачко, напоминающее пушинку, вылетевшую из перины. Минутами Лукьянов ловил себя на том, что с ненавистью смотрит на проходящих мимо китайцев. А затем его вновь охватывало чувство собственной немощности, которое камнем давило на желудок и придавало ему вид испуганного и подозрительного человека. Люди, встречавшиеся ему, казались слишком благополучными и уверенными в себе, чтобы быть вчера подневольными и только нынче освобождёнными. И, кажется, они его жалели – одинокого молодого офицера, заплутавшего в чужом большом городе. Ему хотелось спать. Ему было жарко. Он умирал от жажды. - Дикари! – ворчал он себе под нос, свирепо вглядываясь в лица встречных людей. Он стал думать о том, что они едят лягушек, червей и прочую мерзость. Чтобы запугать жажду, убеждал себя в том, что и воду они пьют тухлую, болотную, а может – просто ополоски. Такую воду он не стал бы пить несмотря ни на что. Лукьянов так увлёкся своими мыслями, что теперь и воздух, ему казалось, имел тошнотворный привкус. Ничего не попишешь – заграница. Отношение толпы к нему заметно изменилось. Под его злобными взглядами прохожие съёживались, как испуганные животные, и тем тревожнее звучала за его спиной их сухая чёткая речь, как хорошо смазанный пулемёт. И он уже не мог смотреть на них дружелюбно. В душе его заклинилась ненависть. Какое-то непередаваемое чувство вызрело в нём, словно Лукьянов угодил в огромную сеть, сплетённую пауком-великаном, и эта сеть начинает медленно его душить, и всё больше ему казалось, что он уже начал в ней задыхаться. Лука знал, что ярости надо давать выход, иначе она захлестнёт всё сознание до беспамятства. И кто знает, что могло бы случиться с ним, возбуждённым до крайности, заблудившимся в чужом равнодушном городе, если бы не встретился ему этот солдат-пехотинец. Был он невысок, худ, с заострённым, как у лисы, лицом и подозрительным взглядом маленьких мутных глаз, в донельзя заношенной форме рядового. - Земеля! – он поймал в воздухе Лукьяновскую пятерню и крепко сжал её – Порости травой на веки вечные могильный холмик мой! Наконец-то, хоть одно человечье лицо среди этих узкоглазых морд. А я уж думал: куда попал, и как отсюда выбраться? Хожу словно немтырь среди мумий – не я ни слова, ни мне полслова в ответ. Да и как их с япошками различать-то: что те, что эти – один хрен. Я уж думал рвать отсюда без оглядки: лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь трупом, да тут ты нарисовался. Говорил он быстро и много, совсем не оставляя Луке возможность вставить словечко. Наконец он выпустил Лукьяновскую руку и ткнул пальцем в кобуру: - Ты при пугаче? А я гол, как сокол. Младший лейтенант и сам был несказанно рад встрече с русским человеком, но панибратство солдата его коробило. Сказал довольно холодно, прищурив глаза: - Будьте любезны сообщить свою фамилию и номер части. Конечно, сказал это лишь ради порядка, но уже начал подозревать, что солдат – это ещё тот фрукт. Он был настолько верченый, нахрапистый, что на язык само просилось – «блатной». Лукьянов сразу почувствовал: с таким человеком в любое время может что-нибудь произойти и, вероятно, ещё произойдёт. Во всяком случае, Лука так полагал. Чем больше младший лейтенант в бойца вглядывался, тем больше он его настораживал. У него был тяжёлый подбородок, живой, острый взгляд и хрящевые торчащие уши. - Да Колька я, Корсак, - солдат и не обратил внимания на отчуждённость офицера. – В штурмовом батальоне меня каждый знает. Он не сказал в «штрафном», но Лукьянов и без того уже знал, с кем имеет дело. А солдат всё тормошил и тянул его куда-то, всё говорил и говорил: - Брось, мамлей, в роте будешь командиром, а теперь мы – двое наших, среди своры ненаших, этих ходячих жмуриков, которых грех не пощипать. Бегут самураи – войне конец и скоро домой! Что же мы, с голым брюхом и пустыми карманами вернёмся что ли? Жене иль невесте своей стреляные гильзы повезёшь? Соображай, мамлей. Он с нетерпением ждал ответа и вглядывался в Лукьянова. А тот, смущённый, не знал, что и ответить. На что же это его подбивают, на мародерство? Так надо взять эту штрафную суку на мушку и доставить куда следует. А куда следует? Он и дороги-то к своим не знает. Должно быть, очень растерянный и жалкий имел он вид: то бледнел, то краснел и никак не мог на что-нибудь решиться. - Брось ломаться, пошли, - Колька потянул Лукьянова за собой и на ходу тараторил. – Ты, наверное, сюда на машине добирался? А мы пешкодралом. Потом патруль зашухерел: кто – куда, и я один остался. А один без пушки куда сунешься? С блатными нужен особый тон, думал Лукьянов. - Ты из штрафников что ль? – сквозь зубы процедил он, считая, что такая манера разговаривать свидетельствует о силе и внушает страх. - Для тебя я – Колька Корсак, русский солдат, и этого вполне достаточно, я думаю, чтоб держаться здесь друг за друга. Стоп! Смотри, как это делается. Он отпустил рукав гимнастёрки, за который волок младшего лейтенанта и ловко вырвал у идущей навстречу женщины большую чёрную плетёную сумку. Китаянка не произнесла ни звука, не сделала ни малейшего движения, только испуганно смотрела, как русский солдат копался в её вещах. Ничего заинтересовавшего Корсака в сумке не нашлось, и он вернул китаянке её имущество. Она пошла дальше, искоса бросив на младшего лейтенанта мимолётный взгляд. Она могла бы вызвать жалость у Лукьянова: когда у женщины выхватывают сумку и разглядывают её содержимое, а владелица её при этом только беспомощно глазеет на грабителя, она, конечно, вызывает сочувствие. Но её плоское желтокожее лицо вызывало лишь брезгливость. И в душе Луки не возникло ни капли жалости, в ней завихрились другие чувства. Головокружительный восторг вседозволенности, всемогущества над этими неприветливыми людьми, вмиг овладел Лукьяновым. Он мог бы сейчас обнять эту женщину, поцеловать её в губы, стиснуть ей груди, и она всё также бы стояла и безропотно сносила любые его действия. Да, мог бы, если бы она была хоть чуточку привлекательнее. - Ну, ты понял, командир: мы искали у неё оружие и ничего более. Ни в словах Переверзева, ни в его тоне, резко сменившемся, ни в манерах, которые неожиданно построжали, не было и намёка на блатняжество. - Короче, мы с тобой на задании – ищем недобитых самураев и их пособников. Не бойся ничего и доверься мне. И Лукьянов пошёл вслед за новым знакомцем, повинуясь безотчётно, кляня себя за это и волнуясь предстоящим приключениям. И откуда только свалился на него этот штрафник Колька Корсак, уголовник и мародёр? Видно, судьба, от которой, говорят, не уйдёшь. - По улицам ходить опасно, - сказал Корсак. – Народ косится – ха-ха! - косой народ косится, да, неровен час, на патруль напоремся. Зайдём сюда. Он повлёк младшего лейтенанта в подъезд приличного дома и забарабанил в ближайшую дверь. Когда она открылась, перед ними возник старик в длиннополом жёлтом шёлковом халате, с широкими подвёрнутыми рукавами, в клетчатом платке на голове, подвязанным на особый манер. Стоял, не шевелясь, гладко выбритое лицо его с маленькими чёрными глазками всё напряглось тревогой. Он не улыбался и не кланялся, как принято у китайцев. Корсак отстранил его и, пропустив Лукьянова вперёд, вошёл следом, закрыв дверь. В чужой квартире он хозяйничал, как в своей, при этом обнаружив большие навыки. Лукьянов, ещё робея, огляделся. Квартира принадлежала непростым людям. На ней лежала печать незнакомой красоты, изысканной и недешёвой. Мебель и прочая аранжировка комнат была подобрана по цветам, выполнены добротно и со вкусом. Корсак рылся по шкафам, буфетам и всё, что находил съестного, сносил на низкий столик в центре большой комнаты: - Гулять будем! Ах, что-то теперь будет, что-то будет – ныло сердце у младшего лейтенанта. Полный тревожных предчувствий, с чувством крайней неловкости уселся он за стол. Сухонькая старушка с маленьким жёлтым обвислым личиком, в причудливых буклях на голове, в нелепом национальном одеянии, подбитом кружевами, появилась в дверях комнаты. Увидев Лукьянова, остановилась и невольно отшатнулась – кто это, и как он сюда попал? Изумление было написано на её дряблом лице. - Глянь, мамлей, что за шмара! В других дверях появился Корсак, подталкивающий перед собой молодую китаянку, черноглазую, с красивым азиатским лицом, изящной фигурой, облачённой в экзотическое кимоно. Лука невольно поднялся навстречу и протянул руку для пожатия, представился. Девушка часто-часто закивала головой, улыбнулась, заговорила чистым, звонким, как у ребёнка, голоском. - Эх, знать бы, что она сейчас сказала, - посетовал Лука. - Наверное, благодарит, что япошек прогнали, - предположил Корсак, садясь за стол, пристраивая молодую китаянку у себя на коленях. Старики, стоя в сторонке, с тревогой поглядывали на незваных гостей и тихонько переговаривались. Колька кивнул на них: - Ишь, расщебетались – клянут гостей незваных… На удивлённый взгляд Лукьянова пояснил: - Это они дочери советуют не связываться с русскими, говорят: залапают тебя грязными руками. Лука невольно взглянул на свои руки – красные, обветренные, но достаточно чистые, чтобы приласкать китайскую девушку. Корсак пил рисовую водку, быстро хмелея, откровенно шарил руками по чудному платью китаянки и всё никак не мог найти застёжки или завязки, чтобы добраться до её тела. - О – хо – хох! Грехи наши тяжкие! – вздыхал он при этом. Он то притянет её к себе, обнимет, поцелует в маленький ротик или скулу, да тут же и отпустит, потянувшись к чашке с водкой. Бубнил невесть кому, заплетающимся языком: - Знаешь ли, голуба, какая жисть моя дрянь. А с тобой бы я всё забыл… Она улыбалась ему вымучено и, должно быть, ей и в голову не приходило, что он говорил с ней о любви. Лукьянов случайно встретился с её взглядом и прочёл в её глазах тоску, муку, мольбу, к нему обращённую. Вот слёзы заблестели на её ресницах. Плакали, глядя на неё, старики. У младшего лейтенанта от выпитого закружилась голова. - Не бойтесь, не бойтесь, - сказал он старикам. – Я не позволю бесчестить вашу дочь. Он весь даже изменился, говоря это, в голосе зазвучали командирские нотки, которые так ловко и быстро сумел из него вытравить Колька-штрафник. Старик, хозяин дома, вышел куда-то и через минуту вернулся. Осторожно положил на спинку дивана чёрный футляр, вынул из него скрипку и смычок, бережно обтёр их клетчатым носовым платком, стал в позу и провёл смычком по струнам. - Это что? – почти даже с испугом встрепенулся Колька, оглянулся, да так и застыл от изумления. Между тем, комната заполнилась медленно плывущими один за другим чудными звуками, то почти замиравшими, то поднимавшимися густой полной волной. Лука слушал и никак не мог понять, что они говорят, эти звуки. Но они говорили что-то, назойливо и властно, возбуждали его внимание, проникали в самое сердце. Наконец, мало-помалу всё яснее и яснее становилось молодому танкисту, что такое говорят эти звуки. Они захватили его воображение и унесли далеко-далеко отсюда, в мир детских грёз и мечтаний. Перед ним расстилались родные тучные поля, берёзовые колки увидел он, как наяву. Белокаменная церковь упёрлась высоким шпилем колокольни в голубое-голубое небо. Он вспомнил, как с Егором Агаповым и другими трактористами Петровской МТС, пытался свалить эту колокольню. Как гуськом пыхтели, напрягаясь, трактора. Как гудели и лопались канаты, а колокольня выстояла. И теперь вот вспомнилась под впечатлением виртуозной игры престарелого китайского скрипача, вспомнилась, как символ далёкой Родины… Замер старик, умолкла скрипка, оборвались звуки. Лука молчал, заворожённый, и понимал, что это молчание лучшая похвала старику-музыканту. Корсак, тем временем, тоже растравив себе душу чудной музыкой, самоуглубился, сидел молча с потемневшим лицом и отрешённым взглядом. Но когда китаянка сделала слабое движение высвободиться, он не отпустил, придержал её рукой. Она сразу перестала сопротивляться. Пауза надолго затянулась. Наконец, что-то решив для себя, Корсак встрепенулся: - Знаешь, мамлей, я, наверное, не буду, не хочется сейчас. Бери её себе… Он приподнял девушку за плечи и толкнул её Лукьянову на колени. Ещё миг и головка её уже была на его груди. Лука, всё на свете позабыв, целовал китаянку жадно и торопливо, касаясь губами её щёк, маленьких полураскрытых и влажных губ, ароматной шеи. Она была удивительно пропорционально сложена: маленькое тело имело все женские стати, где не коснись. Но особенно привлекательным было личико. Её затуманенные слезами чёрные глаза с длинными ресницами и выведенными в тонкие дужки бровями делали её похожими на сказочную куколку. Хорош был ротик, безукоризненно очерченный и в то же время имевший в своём рисунке что-то детское, невинное, обиженное. Выражение лица говорило о покорности, хотя время от времени тонкие брови сдвигались, и гримаса отвращения пробегала по нему. Эта гримаса и отрезвила Лукьянова. Он взял себя в руки, но китаянку из рук не выпустил. - Интересно, как её зовут? Как тебя зовут? Я – Лука, - младший лейтенант ткнул пальцем себя в грудь, потом нацелил её на девушку. – А ты? Китаянка испуганно замотала головой, отрицая что-то, её многочисленные косички разлетелись веером. - Какая тебе разница, как её зовут, - Корсак вскинул клонившуюся на бок голову. – Тащи в спальню, да пугач оставь – я посторожу. - Не бойся, не плачь, - Лукьянов старался успокоить девушку, гладя её широкой ладонью по волосам. Китаянка, кажется, понимала его и делала над собою усилия, чтобы успокоиться. Наконец ей это удалось. Из складок чудного своего платья она достала носовой платок, смятый в комочек, промокнула глаза и постаралась улыбнуться русскому офицеру. Она была чудо как хороша в эту минуту. И Лука не удержался: поцеловал её в лоб отеческим поцелуем и поправил волосы. И всё это он сделал, как старый рассудительный человек, успокаивающий ребёнка. И сказал он будто дедушка внучке: - Ну вот, так-то лучше. Зачем даром плакать. Китаянка поняла его по-своему. Она схватила широкую ладонь Луки и стала осыпать её поцелуями, а он, глядя на неё, совсем растерялся, широко раскрыв глаза и нервно раздувая ноздри. Его обветренные щёки побледнели, а по взмокшей от пота спине пробежал холодок. - Чёрт их поймёт… Вот чего она хочет? – он растерянно взглянул на власовца, вытянувшего ноги по полу и пристроившего отяжелевшую голову на согнутую в локте руку. - Да оно тебе надо – всех понимать? Тащи в спальню и делай, что сам хочешь – ей понравится. Китаянка, кажется, совсем успокоилась. Она подняла голову, глаза её сверкнули, она даже кокетливо закусила свою прехорошенькую губку. - Ишь ты, - удивился Корсак. – Она никак замуж за тебя собралась, мамлей? Ну-ка, проверим… Он через стол протянул руку и пошарил ею у девушки на груди. Реакция была неожиданной. Китаянка вскочила на ноги, спряталась за спиной Луки. При этом она что-то щебетала, гневно сдвинув брови, и даже топнула ножкой в избытке чувств. - Ха! – Колька сел удивлённый и даже протрезвевший. - Как быстро бабы просекают, кто в деле начальник. Ну-ка, дай её сюда, мамлей. Я ей сейчас задницу надеру, чтоб место своё знала, перепёлка Муда… дзянская. Корсак качнулся вперёд всем телом и уткнулся лбом в воронёный ствол пистолета. - Встать! – приказ младшего лейтенанта прозвучал, как выстрел. Корсак проворно вскочил на ноги, округлив глаза: - Ты что, земеля? - Кругом! Шагом марш! Пристрелю, сволочь блатная, глазом не моргну, так что… - Вот ты как, дружбан, ну-ну, - Корсак поплёлся к двери, втянув голову в плечи. На улице злоба и решимость оставили Лукьянова. Нелепо было русскому офицеру вести под стволом русского солдата по китайскому городу. Да и идти-то куда, в какую сторону, он толком не знал. Может, дать пинка под зад этому власовцу, а самому вернуться в дом: уж больно хороша собой китайская девушка – до сих пор руки ходуном ходят от возбуждения. Почувствовав колебания Лукьянова, Корсак обернулся: - Убери пушку, командир, лучше глянь-ка чего я надыбал. В руке его сверкнул желтизной маленький китайский божок. Лука взвесил в ладони – тяжёлый. - Золото, - подсказал Корсак и подмигнул заговорщески. - Украл? – осудил Лука. - Военный трофей, - передёрнул плечами штрафник. - В штабе сдашь? - Чушь городишь: поделим. - Для чего тебе? - Дурак ты, мамлей, это ж золото… Деньги. Понимаешь – много денег. С деньгами всегда веселей живётся. Гуляй, шпана, Одесса-мама!.. Лука вдруг подумал: пристрелить мародёра и все дела, и повод есть и желание. Он сунул божка в карман и поймал Колькин взгляд. Корсак, кажется, прочёл себе приговор в глазах танкиста. Он весь напрягся и попятился, заворожено глядя в дуло пистолета. Прохожие, с тревогой поглядывая на пистолет в руке офицера, по широкой дуге обходили русских. Лука огляделся, повёл стволом пистолета в ближайший двор, бросил короткое: - Шагай. Корсак послушно пошёл в указанном направлении. И вдруг за спиной: - В чём дело, товарищи военные? Ваши документы. Патруль: капитан из пехоты и два солдата с ним. - С этим всё ясно – взять! Дуло автомата ткнулось Корсаку между лопаток. Он завертел головой, оглядываясь: - Мамлей, скажи, что я с тобой. Мы вместе, мамлей… - Отвали! – отрезал Лука. - Вы что делаете в городе? – спросил старший патруля, возвращая Лукьянову документы. – За углом машина, но мы сейчас в комендатуру, а танки ваши там. Он махнул рукой и козырнул. Лука застегнул карман гимнастёрки, спрятав документы, поднял ладонь к виску: - Найду. Издали Корсак сыпал угрозами: - Ещё увидимся. Попомни моё слово. Шагая прочь под пронзительным взглядом офицера патруля, Лука ощутил запоздалый страх. Как близко он был на краю пропасти! Вот если б старик-китаец шум поднял, а тут патруль… Арестовали бы их, как мародёров, а там трибунал и расстрел. Ну, может не расстрел, но мало что приятного. Вместо наград – бушлат арестанта, и это в самом конце войны. Золотой китайский божок жёг ему бедро. Скрывшись с глаз патруля, Лука стал приглядывать место, где можно от него избавиться. И тут в глубине двора заметил дымящийся асфальтовый котёл. Рядом курили двое перепачканных рабочих. Лукьянову пришла в голову другая мысль. Достав пистолет, он понятым жестом отправил китайцев прочь. Черпаком на длиной ручке достал из котла кипящий гудрон, поставил на землю и воровато огляделся. Наверное, во все окна домов, окружавших двор, пялятся зеваки, подумал Лука. Ну, да чёрт с ними! Поди, не разглядят, что он делает. А то за идолёнка своего и на пистолет попрут – не побоятся. Всё может быть. Лукьянов торопливо сунул руку в карман и бултыхнул золотую статуэтку в черпак с гудроном. Помедлив, вылил содержимое на доску. Потом курил, не торопясь, поглядывая на свой почерневший трофей. Раз-другой рабочие выглядывали из-за угла, но подойти не решались. Когда Лука двинулся дальше, божок в прямом смысле жёг ему бедро, но терпеть было можно. В одном из дворов Лукьянов увидел десятка два молодых парней, по виду – студентов, игравших в волейбол. Эту игру Лука любил, и сам играл неплохо. Влекомый азартом, подошёл и стал наблюдать. Играли несколько команд по одной партии – на вылет: проигравшие уступали место болельщикам. Лука стоял у кромки с надеждой – пригласят, но на него никто не обращал внимания. Он пальцы начал разминать, всем видом показывая, что тоже не прочь сыграть. Результат – тот же. Лукьянов начал злиться. Дешёвый народец! Только б за лоточком сидеть день-деньской с щепоткой кукурузы. Чего от них милости ждать? При очередной смене команд Лука шагнул на площадку и занял место под сеткой. - Играем, играем, - сказал он и помахал рукой, требуя подачи. После минутного замешательства, его приняли в команду, и игра началась. Преступный путь всегда ведёт вниз. Катишься под гору с тяжёлым грузом, увеличивая скорость и цепляя по дороге всё новые грехи. Если бы утром младший лейтенант с тогда ещё целомудренной совестью набрёл бы на этих студентов, нашлись бы у него и улыбка, и приветливые жесты для них, и, возможно, эти молодые люди, его сверстники, заинтересовались бы им. Возможно, они бы подружились. А теперь Лука спиной, затылком чувствовал их недобрые взгляды, их отношение к нему, как распоясавшемуся победителю. Его терпели и только. Игра не заладилась. Не только кобура с пистолетом и тяжёлый болван в кармане сковывали его движения. Хмель, бродивший в крови, расстроил координацию движений. И потому мяч чаще попадал в лицо, а не в руки, зажигая насмешливые искры в узких и раскосых глазах. Лука проиграл три партии, менялись игроки, но он упорно не уходил с площадки, надеясь: вот-вот появится кураж. Наконец, отчаявшись, после редкого удачного удара, принёсшего очко, махнул рукой и пошёл прочь. «Гнусь пресмыкающаяся, - свербело в голове. – Только и веселья, когда кто-нибудь оступится». До сумерек оставалось совсем немного времени. Надо было спешить. Лука шёл, а город менялся. Дома пошли пониже, улицы - поуже. Всё реже попадались прохожие. Один проулок оказался совершенно пустым. Лука дошёл уже до его середины, когда вдруг под ногами увидел свою тень и инстинктивно вскинул голову. Слуховое окно на крыше ближайшего дома часто-часто мигало белым огнём. У Лукьянова даже в глазах замельтешило. И только потом, многократно отражаясь от стен домов и булыжной мостовой, на Луку, на улицу, на весь мир обрушилась пулемётная очередь. Он замер в почти мистическом испуге. Волна мерзкого животного страха рванулась криком из глотки, но тут же оборвалась. Что-то стегануло Луку в бок, опрокинуло на землю. Он, даже не пытаясь встать, откатился к стене подольше от искривших и пыливших фонтанчиков. Стрельба прекратилась. На улице по-прежнему ни души. Лукьянов пошевелился, пытаясь определить, куда ему угодило. Болью отозвалось в голове. Пощупал правой рукой – волосы липкие, от крови, должно быть. Ага, левой руке тоже досталось: обшлаг гимнастёрки порван, и рукав бухнет кровью. В кисть попала пуля, но пальцы, кажется, шевелятся. С ногой что-то неладное. Лука пощупал – чуть выше сапога дырочка в галифе, и боль тут как тут, отозвалась на прикосновение. Всё, подумал Лука, не убежишь, сейчас спустятся с чердака и добьют. Твари узкоглазые! Правой, неповреждённой рукой он расстегнул кобуру, достал пистолет и, прицелившись, выстрелил в край крыши. Сбитая пулей черепица раскололась, упала на булыжник, засыпала Луке глаза пылью. Чёрт! Не туда надо стрелять, а в дом напротив, за дорогой. А стрелять надо. Эти жёлторожие крысы трусливы до неприличия: услышат – жив, и побоятся подойти. А то, глядишь, случится наш патруль поблизости – спасут, не бросят своего. Нет, врёшь, безносая, рано ты Луке Лукьянову в лицо заглядываешь – мы ещё повоюем! Он прицелился и выстрелил в окно второго этажа дома напротив. Зазвенело разбитое стекло. Ха! Не спите жмурики? А это я тут балуюсь и помирать не собираюсь. Эх, вот только кровь бежит – не остановишь. Так и жизнь вся выбежит на китайский булыжник. Прощай, брат Лукьянов. Лука прицелился и выстрелил в другое окно, и снова звон разбитого стекла. На середине улицы было как будто теплее, чем у отсыревшей стены. Луку начало знобить. А может это от недостатка крови? Чёрт, где же наши? Лукьянов выстрелил в окно, но звона не последовало. Промахнулся или пуля пробила маленькое отверстие? Выстрелил туда ещё раз, зазвенев, посыпалось стекло. Поживём ещё немного, успокоился Лука, взглянул на небо. Был тот особый час, когда лёгкие, ещё почти неощутимые сумерки, подобно волшебной паутине, скрадывают каменные морщины зданий. Лука оглядел улицу из конца в конец, заметил то, на что раньше не обратил внимания. Булыжник в некоторых местах был покрыт пёстрым узором листьев, живописным следом летней жары и первых осенних ветров. Наверное, стоит поберечь патроны, подумал Лука, а последний – для себя. Он попытался сосчитать сколько их осталось в обойме, но не смог сосредоточиться. Несмотря на боль в ранах, сильно клонило ко сну. Всё, слабею, подумал Лука, отсчёт пошёл на минуты. Стемнело. Показалось или нет? Лука приложил ухо к мостовой. Казалось, двигатель где-то урчал, а сейчас ничего не слышно. Ага, вот ясно зазвенели подковы сапог по булыжнику. Чиркнул, отражаясь от стёкол, свет фонаря по окнам. Луч запрыгал по мостовой, упёрся в Лукьянова. Наши! - Что здесь происходит? Ты стрелял? – всё тот же капитан-пехотинец. – А-а, танкист. Ты так и не дошёл до своих? Куда тебя? Откуда стреляли? Взяли, бойцы. Красноармейцы подхватили Луку на руки. Боли такой раньше не было, а тут как схватило. Лукьянов застонал, скрипнул зубами и прохрипел сквозь них: - С чердака… - Проверим, - сказал капитан. – Несите в машину. Двое за мной. Уже в патрульной машине один из бойцов, с трудом разжав Лукьянову пальцы, забрал пистолет и сунул его в кобуру: - Ещё пальнёшь ненароком… Как долго тянется день! Лука Фатеич слонялся по саду, не находя себе места. Дома тоже не мог успокоиться. С кувшином кваса прилёг в беседке: может, уснуть удастся. Память вновь вернула пережитое… Санитарный эшелон формировали в Хабаровске. В купе на двоих Луку приветливо встретил лейтенант-артиллерист, молодой человек лет двадцати с обгоревшими по локти руками. - Добро пожаловать! Чем могу быть полезен? – улыбнулся он, выставляя свои забинтованные культяпки. - Я бы номер у вас снял, - в тон ему ответил Лукьянов. – Нет ли у вас свободных мест? У него одной пулемётной очередью были перебиты рука, нога и голова – всё с левой стороны, а в вагон его внесли бойцы комендантской роты, помогавшие санитарам. Юмор Луки был понят и оценен артиллеристом: - Устраивайся – расчёт по приезду. Звали его Петя Романчук. У него был особый дар завязывать знакомства, располагать к себе с первого взгляда. Через день-другой они подружились и время проводили в бесконечных разговорах. Лука поведал о своих злоключениях в Мудадзяне, кое-что, правда, утаив. Романчук слушал его внимательно, с горестной миной. Его округлое лицо делалось всё задумчивее, а глаза всё нежнее и ласковее. - От судьбы не уйдёшь. И пытаться не стоит, - подытожил он рассказ Лукьянова. Лейтенант был высоким, хотя про лежачего правильнее сказать – длинным или долговязым. На его голове в мелких курчавых волосах отчётливо обозначились залысины, отчего лоб казался высоким. «Философ», - с уважением думал Лука. И будто в подтверждение этой мысли Петя Романчук, взглянув в окно на убегающие назад сопки, сказал проникновенно: - Люди в течение необозримого времени жили среди могучих гор и непроходимых лесов прежде, чем обнаружили, что это может восприниматься поэтически. Лука подозревал, что Петя тайком пишет стихи, только не признаётся, стесняется. Впрочем, писал, наверное, так как своими культяпками даже есть сам не мог. Кормил его санитар, постоянно дежуривший в вагоне. Коротконогий, кряжистый, с изрытым оспой лицом и приплюснутым носом, он сразу не понравился Луке. В его голосе звучало такое презрение к раненым, что у младшего лейтенанта чесались руки влепить ему увесистую затрещину. Тяготясь его присутствием, Лукьянов сам вызвался ухаживать за Петей. На что артиллерист заметил: - Должен предупредить, однако, будь с ним начеку. Он, как бы это сказать, не слишком жалует офицерскую братию. - Что же это, мне санитара бояться? – возмутился Лука. – Нельзя сказать, что общение с ним доставляет мне удовольствие, но я с ним всё-таки поговорю – собью с него спесь-то. - Зря ты, - не одобрил его горячность Романчук. – Не связывайся. Это ещё тот тип. У него по морде видно, что честные пути ему заказаны. Склонность к пороку, похоже, главная черта его характера. А наше дело раненое – лежи да постанывай. Как говорится, назвался груздем… Вообщем, мой тебе совет – не рыпайся. Санитар появился как-то в подпитии. - Веселитесь? Я тут с утра до вечера и ночью, кстати, засранки ваши таскаю и никакой благодарности не вижу. - Нет, ты посмотри, Петро, как санитары нынче обнаглели, - сказал Лука. – Чем дальше от фронта, тем морда наглей. Санитар вперил в него исполненный злобы взгляд. - Или у меня голова не в порядке или у тебя, приятель? – прошипел он. – Ты, наверное, сказал и не подумал о том, какую я тебе развесёлую жизнь могу устроить? - Ты представляешь, - Лука говорил, обращаясь к Романчуку, напрочь игнорируя санитара. – В последние время судьба только и делает, что сталкивает меня с нехорошими людьми. Просто наваждение какое-то: подонок на подонке. - Считай, что ты договорился, - усмехнулся криво санитар. – Ну, да хватит болтать. Что тут у тебя? Он схватил со средней полки вещмешок Луки и вытряхнул содержимое на столик. - Что за шутки, санитар? – Лукьянов задохнулся от возмущения, кровь прихлынула ему к лицу. - Да кто сказал, что я шучу, - санитар не торопливо перебирал личные вещи танкиста. - Вон отсюда! – рявкнул Лука, грохнув в сердцах здоровой рукой в стенку вагона. – И без своего начальства сюда ни ногой. Никогда в жизни у него не было такого ощущения беспомощности, униженной, оплеванной гордости. Санитар оторвался от созерцания его вещей и уставился на него тяжёлым взглядом. - Недаром я порой бываю суров с вашими благородиями: слишком много вы о себе мните. Лежите тут, как на курорте – одно купе на двоих. А солдатня – дружка на дружке, сверху донизу, вдоль и поперёк. Вы на фронте за их спины прятались и сейчас себе привилегий требуете. Советую не испытывать моего терпения. Запомни, мне лично наплевать на твои погоны. Ты такой же попугай, как и вся ваша братия, - сказал он медленно и внятно, только что не по слогам. Он навис над лежащим Лукой, близко-близко было его лицо, изрытое чёрными оспинами, изо рта шёл неприятный запах. - Ты, крыса, за всё ответишь, - сказал Лукьянов, из последних сил сдерживая себя. - Ну и рожа, чёрт побери, ну и рожа, - медработник криво усмехнулся. – Взглянешь на такую – повеситься захочешь. Лука поморщился, как от зубной боли, откинулся на подушку, закрыл глаза, потом открыл и молча уставился в потолок. - Затих? – медработник вернулся к досмотру чужих вещей. Последовала тягостная, хотя и короткая пауза. - Что это? – санитар сунул Луке под нос смоляного китайского божка. Лукьянов молчал, не желая общаться с наглецом. Похоже, санитар привык добиваться своего не миндальничая, то есть буквально кулаками. И в самом деле, не успел Лука увернуться (хотя – в его-то положении!), как медработник заехал ему кулаком прямо в зубы, которые жалобно и протестующее клацнули. Потом схватил за ворот и дёрнул вверх, разбудив боль во всём теле. Для такого коротышки он оказался невероятно силён. Лука увидел прямо перед собой налитые ненавистью глаза: - Слушай ты, недостреленный, вбей в свою продырявленную башку: здесь я хозяин, я. Я спрашиваю – ты отвечаешь. Если вздумаешь упрямиться, я научу тебя по-свойски хорошим манерам. Он пихнул Луку на подушку, кипя от ярости. Младший лейтенант потрогал языком зубы – один шатался. Этот кривоногий медработник бьёт, как боксёр-профессионал. Лука подтянул край простыни к разбитой губе. Санитар присел на столик, вытянув короткие ножки: - Ну? Молчишь? Думаешь, я тебя не расколю? Петя Романчук, до сих пор молчавший, подал голос: - Марк, кончай: человек после контузии. Бери, что хочешь, разве возражаем. Санитар недоумённо и брезгливо взглянул на него, как на грязного, шелудивого пса. В руке, опиравшейся на полку, он держал злополучного божка. Глядя на Петра, он разжал пальцы, и золотой болван всей своей тяжестью угодил Лукьянову в лицо. Тот дернулся, но увернуться не сумел и застонал. - Не трожь его! – крикнул Петя и тут же согнулся от удара по печени. Лука здоровой рукой схватил санитара за ремень, а тот обеими - его за горло. Лукьянов, что было сил, ударил кулаком в живот противнику и услыхал его сдавленный стон. Руки, душившие его, разжались. Лука ударил ещё раз, и санитар упал на колени. Потеряв дыхание, он ловил воздух широко раскрытым ртом, как выброшенная на берег рыба. Теперь он был беззащитен. Кулак Лукьянова обрушился на его голову с такой силой, что кожа на костяшках у Луки лопнула, а Марка отбросило к Пете, от которого он получил ещё один мощный удар ногой в лицо. Санитар упал и некоторое время лежал неподвижным, а потом пополз к двери купе, ломая ногти, цепляясь неведомо за что. Петя двумя, а Лука одной здоровой топтали его ногами, но Марк дополз, открыл дверь и истерически закричал. Несколько ходячих раненых офицеров, куривших в коридоре, кинулись его поднимать. Драка утихла сама собой. Марка подняли, но ушёл он сам, прикрывая разбитое лицо. В купе к драчунам набилось с десяток офицеров. По общему мнению, молодые лейтенанты совершили глупость. - С Марком всегда можно договориться, - сказал пограничник с повязкой на глазах. – Он и за водкой сбегает – попросишь, и берёт недорого. Подарили бы чего – и делу конец. От этих слов горько стало на душе Луки. Вчерашние герои лихих атак так бесстрастно и обыденно говорят о своей зависимости от какого-то санитара, с которым не стоит связываться и стоит угождать! Лукьянов сглотнул слюну, поперхнулся, замолчал, закрыл глаза и больше не участвовал в разговоре. Петя Романчук ещё немного поддерживал беседу, а потом все разошлись. За окном стемнело. Пробежала череда фонарей полустанка, и темно стало в купе. Лежа по своим местам Лука с Петей не спеша переговаривались. И этот тихий разговор ни о чём грел и баюкал душу, притупляя беспокойство неизвестности. Лука, кажется, задремал и вздрогнул от визгливого скрипа открываемой двери. В освещённом проёме показалась мерзкая физиономия Марка, а за его спиной ещё двое молодцов в белых халатах. От неожиданности Лука вздрогнул и буквально остолбенел, лишь глаза часто моргали и щурились на яркий свет. - Кого надо? – наконец выдавил он, и сам не узнал свой голос: вместо густого чувственного баритона – мышиный писк. - Тебя, соплячок, - презрительная усмешка на лице Марка сделала его похожим на крысу. Один из дружков его шагнул вперёд. - Эге, жмурики, да у вас тут роскошные апартаменты, - он стал сбрасывать на пол всё, что попадалось под руку. – Только вот захламлено не в меру. Приборочка нужна. Что? У нас ручек нет и ножка прострелена? Не беда. Безногий сядет на безрукого, и быстро подметёте. Ясно? Он был в восторге от собственного остроумия. Сунув руку под подушку, Лука нащупал золотого болвана, сжал его в кулак - хоть какое-то оружие. Но удастся ли его применить? Ему и встать не позволят – придушат лежачего подушкой. Лука не обманывался на счёт своего отчаянного положения: приговор читался в пьяно поблёскивающих глазах Марка. Совсем иначе повёл себя Петя Романчук. Лицо его напряглось, глаза забегали, как у дворняги, загнанной в угол, голос задрожал: - Марк, не надо этого делать… Клянусь, честное слово, я… Марк неожиданно пришёл в ярость, наклонился вперёд к несчастному артиллеристу: - Заткнись, ублюдок! Говорить будешь, когда спросят. Рук нет – я тебе и ноги поотрываю. Я тебе устрою курорт на колёсах. Перед тобой кто стоит, а? Встать! Ты с кем разговариваешь, лёжа на боку? Петя, как мог, спешно поднялся. - Вот так, - удовлетворенно хмыкнул санитар. – Заруби себе это на носу… - Хорошо, Марк, зарублю себе это на носу, - как эхо откликнулся Романчук. - Ухмылочку-то попридержи: твою мерзопакостную физиономию она не красит. Что у тебя на уме? Петя рукавом вытер пот со лба. В глазах его застыл страх, а нервная гримаса растянула губы в непонятную улыбку. Его глубокий вздох вышел всхлипом и побудил Луку к активным действиям: не унижаться, не умирать без борьбы он не собирался. Он попытался сесть, но опёрся на раненую руку и застонал от внезапно прихлынувшей боли. Марк дёрнулся, словно укушенный, и без замаха, но достаточно сильно ударил Петю в лицо. Тот упал на спину и застонал. Лука издал какой-то звериный рык и бросился в бой со своего ложа. Будь он здоровым, то и тогда вряд ли совладал бы с тремя не мелкими мужиками, но оставаться безучастным и ждать своей печальной участи он тоже не мог. Болванчиком, зажатым в кулаке, он ударил Марка по голове. Санитар упал без звука, но и Лука, потеряв опору, повалился со своего ложа на пол. Сверху на него навалились Марковы дружки. Лукьянов успел лягнуть одного в лицо, а потом боль, гранатой разорвавшись во всём теле, лишила его памяти. Когда дружки унесли недвижимого Марка, Петя Романчук созвал помощь. Луку подняли, уложили в постель. Потом состоялся военный совет, и Марка приговорили. Исполнить его вызвался раненый в грудь минёр-тихоокеанец. Выслали разведчика, который доложил: санитар спит один в своём закутке. Марк вздрогнул, проснувшись. Голова его была забинтована, в стакане на столике плескался недопитый спирт. В дверном проёме стоял верзила в тельняшке и целил ему в лицо пистолетом: - Я дам тебе шанс, Марк: сейчас ты сойдёшь с поезда. Останешься жив – твоё счастье, переломаешься – туда тебе и дорога. Ну а дёрнешься – убью, глазом не моргнув. Вставай. Марк не торопился, с трудом припоминая события этой ночи, прикидывая свои шансы, ища пути спасения. Здорово саданул его танкист: Марк чувств лишился и пришёл в себя только здесь, не сразу и не без помощи друзей. Ему забинтовали разбитую голову, уговорили отлежаться, отложив расправу над строптивыми лейтенантами: куда они денутся. Потом они выпили спирту, и друзья ушли. Ага. Потом, видимо, в вагоне состоялся заговор, его осудили и приговорили, и сейчас перед ним – народом выбранный палач. - Постой. Ты что чокнулся? – сон слетел с его чела. - А болтать-то я с тобой не буду, сосчитаю до пяти и пристрелю. Раз… - Постой, - Марк начал натягивать сапоги. Минёр сделал шаг назад, освобождая проход. Марк выглянул в проход. Ближайшая дверь в тамбур была открыта, и там курили двое офицеров. В конце вагона маячили три фигуры – все пути были перекрыты. - Вперёд, - ствол пистолета упёрся ему в затылок. Зыркнув в тамбуре по лицам раненых, Марк не нашёл в них ничего для себя утешительного. Слабеющими ногами протопал к двери, повернул замок и распахнул её. В тамбур ворвались свежий воздух и грохот летящей навстречу непроглядной ночи. Держась за скобу, Марк повернулся: - Братцы… - Поищи их там, - сказал минёр, поведя стволам пистолета. - Пощадите, - санитар упал на колени. - Два, - сказал минёр, закрыв один глаз. - Я всё понял, я… - Марк заплакал, уронив голову на грудь. У одного из стоявших в тамбуре офицеров не выдержали нервы. Шагнув к санитару, ударом ноги в грудь он сбросил его с поезда: - У, тварь! Истошный вопль Марка проглотили ночь и грохот колёс. За окном занимался рассвет, когда Лука пришёл в себя. Его возвращение в реальный мир началось с видения. Неподвижная фигура, укрытая с пят до подбородка простынёй – неужто это он? Наверное, помер. Потом чей-то знакомый голос: - Смотрите, глаза открыл. Чей же это голос? Лука хотел повернуть голову, но острая боль от темени пронеслась по всему телу до прострелянной лодыжки. И тогда он окончательно пришёл в себя. Голова болела так, будто её раскололи надвое и содержимое выколупывали содержимое ложками. Его мутило. Он попросил приоткрыть окно, и кто-то тут же исполнил его желание. Прохладный ветерок немного ободрил. - Где Марк? – спросил Лука, припоминая события минувшей ночи. - И не спрашивай, - махнул рукой гость купе, верзила в тельняшке. – Засобирался, засобирался и вдруг сошёл с эшелона, не дождавшись остановки. Лукьянов перевёл взгляд на Петю Романчука, и тот утвердительно кивнул головой. Лука, пересиливая боль, глубоко вздохнул всей грудью. Поезд мчался на запад. Светлеющее небо затянули облака. Только там, думал Лука, рядом с близкими и родными ждут его мир и покой… Золотого болвана он продал много позже после войны. Осторожно, не торопясь, собирал информацию о скупщиках и цене. Когда, наконец, получил деньги, с гордостью считал себя подпольным миллионером. Но прошли годы, сквозь пальцы просочились денежки - теперь и не вспомнить, на что потратил. А вот такое из памяти не вытравишь…
Узбекский Самарканд понравился Луке ещё меньше, чем китайский Мудадзян. Всё казалось чужим в этом городе – и дома, и мечети с высокими минаретами, и люди в длинных грязных халатах, и небо над головой. Здесь оно было белое, чуть затемнённое тучами у горизонта. А может, то были далёкие горы… Позавтракав и покурив, раненые лежали в кроватях, ожидая обхода. За окном, за больничным забором маршировали не в ногу ополченцы трудармии, а чей то голос надрывался: - Левой!.. Левой!.. По-узбекски сидя на кровати, лейтенант Скворцов рассказывал о вчерашней самоволке в кино. Опоздал. Захожу – темно. Постоял, пригляделся, вижу, девушка одна сидит. Стрижена коротко, как студентка. Я к ней. - Не помешаю? – говорю. Поворачивает головку свою – мать чесная! Ну и рожа! Но отступать поздно. - Вообще-то зал полупустой, - говорит. – Но, если не на колени, то садитесь. Шутит. С такой-то рожей лучше дома сидеть. Ладно. Сидим, молчим, смотрим. Я ей руку на коленку – шасть. Она поворачивает ко мне своё лошадиное мурло: - А по физии? Нет, честное слово, лучшее оружие для девичьего целомудрия – вот такая рожа. Мне интересно стало, что дальше будет, да и в зале одиноких женщин больше не было. - По физии нельзя, - говорю. – Я раненый из госпиталя – со мной надо осторожно, то есть, деликатно. - Понятно – контуженый. А язычок-то у неё ничего – отбрить может. Мне такие нравятся. Сидим, молчим, смотрим, моя рука на её коленке. Коленка так себе – костлявая, встречал я и лучше. Но, сами понимаете, коленка – это не главное, интереснее то, что повыше. Кино кончилось. Я: - Провожу? Она: - Если не боитесь. Я: - У меня в тумбочке медаль «За отвагу» Она: - Надо было прихватить… тумбочку. Нет, честное слово, интересная бабца. Ах, если бы не рожа! Зашли в какие-то закоулки. Шпана местная кучкуется – аборигены косорылые. Скучают. Нас увидели – смешки пошли. Тут у меня план созрел. Думаю, если выпить, то и спутница может понравиться. Я к шпане: - Что, крысы узкоглазые, над русским офицером глумиться? Они молчат. Она за руку тянет: - Не связывайся: ты уйдёшь, мне – здесь жить. Зашли в подъезд, я тюльку погнал: - Чёрт! Зря я так со шпаной: сейчас дождутся и прикончат одного. Она поверила, а может, нет, но говорит: - Оставайся у меня, утром уйдёшь. Она ключом дверь открыла. Крадёмся мы тёмным коридором, я таз зацепил – упал: грохот по всей квартире. Она шепчет: - Экий ты неловкий. Сейчас хозяйка проснётся. Добрались до её комнаты… В коридоре послушались шаги и разговор: шёл обход раненых. Скворцов юркнул под простыню, торопливо заканчивая: - Вообщем, Рита её зовут. Она эвакуированная из Ленинграда, консерваторка и еврейка. Выпить у неё не оказалось, а попец такой же костлявый, как и коленки… - Ну, дела! – восхитился рассказу юный лейтенант Устьянцев. Лука высказал своё мнение: - О женщине скверно может говорить либо законченный трепач, либо неудачник в любви. Обрусевший кавказец Скворцов повернул к нему возмущённое лицо, сказал, раздувая ноздри длинного крючковатого носа: - Это кто там провякал? - Верно мамлей сказал, - вмешался капитан Коробов. – Ты руками в туалете всё сделал, а консерваторку свою придумал. Скворцов откинулся на подушку с обиженным лицом. С командиром разведроты Коробовым спорить никто не решался: он прошёл западный фронт, орденов и шрамов у него было поровну. Лечащего врача звали Галина Александровна. Это была женщина тридцати с небольшим лет, с очень красивым, грустным лицом. Раненого в голову и конечности Луку она заставила задрать нательную рубашку, старинной трубочкой приставленной к уху, прослушала его дыхание. При этом её золотистые локоны касались его щеки, и ему было приятно и неловко. - Богатырь! – сказала она и мягко пошлёпала Луку по мускулистой груди. У неё были усталые, чуть продолговатые зелёные глаза и волосы до плеч. Её улыбка в одно мгновение лишила Лукьянова покоя и сна. Закончив осмотр, она окинула палату весёлым взглядом: - Ну что, самовольщики, кто вчера в клубе с местными подрался? Она была незамужем, её боготворили все мужчины госпиталя. Она знала это, но успешнее справлялась с ролью мамы для своих подопечных, чем кокетливой красавицы. Всё-таки хорошо, что весна. Можно было спускаться во двор и ходить в клуб без больничного халата. В клубе Лука обязательно познакомится с девушкой, похожей на Галину Александровну, пойдёт её провожать и останется ночевать. Только жаль, что он не такой бойкий, как Скворцов: не умеет врать и целовать женщинам руки. Но ему, может быть, повезёт, и в него влюбятся в такого, как он есть. Вон ведь Галина Александровна улыбается, когда поглядывает на него. Впрочем, сколько ей лет – тридцать, тридцать пять? Не девица уже, а красивая. - Драться не надо, - сказала она. – А гулять надо – рекомендую. Впрочем, у нас тут по вечерам и во дворе весело: гармошка играет, девчонки приходят. - Ага, - подхватил Скворцов, – приходят. Расфуфыренные, гордые, неприступные, как вражеская крепость Кенигсберг. Лука видел в окно, как в беседке вокруг гармониста собираются раненые, медсёстры и девчонки из города действительно приходят. Танцевали, и по их лицам казалось, что ушедшая война – это лишь сон, который не вспомнить, не забыть. Лука им завидовал, но не мог преодолеть смущения своей искалеченностью. - Но раз приходят, значит, интересуются, - сказала врач. - Они в беседку приходят, нет, чтоб в палаты, - печально сказал неходячий Устьянцев. Галина Александровна задумалась. В зелёных её, чуть разбавленных синью, глазах запрыгали искринки. Лука подумал, что она всё-таки моложе: лет двадцать восемь – не более. Врач тряхнула кудрями, и заговорщески подмигнула Устьянцеву: - А что? Это идея. Вот я поговорю с начальником госпиталя. - Ну, Аксакала ещё можно уговорить, а коменданта корпуса разве уговоришь? Это же кондовая личность, – махнул рукой Скворцов. - Вон вы как о нас…- удивилась и будто бы обрадовалась Галина Александровна. После её ухода, Скворцов подсел к Устьянцеву на кровать и вполголоса, косясь на Луку, стал рассказывать очередную любовную байку. Капитан Коробов подошёл к окну. Был он невысок, худ и жилист, с совершенно белой от седых волос головой. Лицо было изрезано глубокими морщинами и старило значительно больше его сорока лет. - Не спишь, пацан? – спросил он. - Нет, не сплю, - сказал Лука, не открывая глаз, боясь спугнуть видение прекрасных лодыжек только что ушедшей женщины. - А что делаешь? - Думаю. - Ты большой русский мыслитель? Да? Лука с сожалением открыл глаза, и повернул голову к капитану. Что ему надо? Приколоться? Повоспитывать? По словам и голосу – не понять. Таким задавленным голосом, подумал Лукьянов, где-нибудь в старом замке пугает людей призрак убийцы: «За что я его? За что?» Подумал и развеселился. Коробов продолжал: - Скажи мне, мыслитель, откуда ты родом. Женат? Кадровый? Впрочем, вижу, что нет… К чему все эти расспросы, ломал голову Лука, да ещё от немногословного, всегда сдержанного капитана Коробова? Тон ещё такой. Чем ему Лука не угодил? Первый раз он видел Коробова таким. - Заметил, пацан, какая врачиха у нас принципиальная? В каждой складке халата по принципу. Но, в конечном итоге, и она баба, то есть, вид и запах мужика будет в ней беса. Для хохлатки, видишь ли, даже если она с образованием, не важно, что внутри петуха, лишь бы хвост и гребень поярче. Я ведь сразу приметил, как она на тебя смотрит. Другие для неё – больные с дырками, язвами, переломами. А тебя всего норовит ощупать и осмотреть, будто вырезку на базаре… Позднее Скворцов ему прояснил, покрутив пальцем у виска: - Ты что, дурак? Да любит он её. А она в палате только тебя и видит, только возле тебя и вьётся. Вот он бесится и ревнует. - Не замечал, - густо покраснев, сказал Лука. - Я и говорю – дурак. В следующий обход Галина Александровна пришла с главным хирургом госпиталя. Они заставили Луку встать, походить по палате с костылём, потом без. Снова заставили лечь и щупали сквозь бинты неправильно сросшуюся после ранения лодыжку. Рассматривали рентгеновский снимок и спорили. Лука не слушал, а смущённый и взволнованный следил за её пальчиками, поднявшимися с повязки на голую кожу бедра и нежно трепетавшими там. Он не знал, как избавиться от последствий прихлынувшего желания, а врачи всё спорили, не обращая на него внимания. Потом хирург-старичок ушёл, а Галина взглянула на него, сразу поняла его состояние и очень весело улыбнулась. Глаза просто искрились лукавой радостью. - Ну, что, богатырь, будем делать операцию? Не оставаться же калекой на всю жизнь такому красивому парню. Луке долбили сросшиеся криво кости, и он снова обездвижил на целый месяц. А когда смог с помощью костылей покинуть палату, первым делом проковылял в беседку, где по вечерам кучковался народ. Уж больно знакомым казался ему раненый гармонист. Ждать пришлось не долго. - Командир! Лука вскинул голову – Егор Агапов. Вот так встреча! - Рассказывай. - Да что рассказывать: домой завтра еду – документы в кармане. Вчистую, командир, на дембель. - Давно здесь. - Давненько. Сначала в Хабаровске лежал, потом здесь в солдатском корпусе. Я через недельку вслед за вами на койку угодил. - Где тебя? - Да под Харбином. Погнали в лоб, без разведки, ну, и увязли в болоте. Застряли танки-то. Те, что с запада пришли – с рациями, с радистами. Они приказ получили: отступить, если нет другой возможности, броню бросать – экипаж спасать. А мы сидим – глухие, немые. Приказа нет, а отступ без приказа знаете, чем кончается – командира к стенке, экипаж в штрафники. Ночь настигла. Самураи в темноте поползли: забросают машину бутылками, подожгут и добивают экипаж, кто высунется. Сидим, смотрим, как соседи горят, и ничего не можем сделать. Я предложил: вылезем на броню да из автоматов пощёлкаем япошек, если подберутся. Командир орёт: сидеть! Дурак! Вот и досиделись! Подожгли нас. Командир орёт: машину покинуть, вступить в бой. Да уж поздно было. Выскочил я из люка, меня тут же подстрелили. Я так думаю: свои, из соседнего танка. Они, как увидели огонь у нас, начали палить из пулемёта по тёмным фигурам. Думали: япошки. Впрочем, самураев они, видимо, тоже накрыли: упал я раненый, а добить некому. Утром санитары вытащили. Вот так и жив остался, а Сыч сгорел: не смог выбраться из люка. Помолчали, скорбя и поминая. - Значит, домой? – спросил Лука. - А я слышал, ты здесь у сестёр самый популярный, в любимчиках ходишь. Герой, медаль вон на груди. Неужто кралю не присмотрел? - Все они хороши, да родина милее. Вот послушай. Вчера у кастеляна форму получал. Старик, белорус ссыльный, спрашивает: - Чей ты, хлопче? До дому сбирався? А я с дуру: - Да нет, тут останусь: узбечку присмотрел. - Надо быть последним дурнем, чтоб мать на кралю променять. Тикай до хаты: ждуть тебя там, все глаза проглядели. Вот когда мать схоронишь, тогда ты хлопец вольный. Судьба над дедом поизмывалась в полное своё удовольствие. В сорок первом отступающие красноармейцы уснули в его хате и попали немцам в лапы. Партизаны не поверили его оправданиям и хату спалили за пособничество оккупантам. Хотели расстрелять да не решились: два сына у него дрались в Красной Армии. Разобиженный дед отказался партизанам помогать, его и осудили, как немцев прогнали. Сослали сюда на поселение, и домой не разрешают вернуться. Вот как бывает! - Наверное, и я скоро. Вот гипс сниму, - Лука постучал костылём по ноге, - и вдогонку за тобой. Скажи моим, как дома будешь: скоро ждите. Уехал Егор. С Луки сняли гипс. Дни стали душными от жары. Сердце рвалось из груди от радости скорых встреч. Перед ужином его вызвали к лечащему врачу. Он постучался и осторожно открыл дверь в ординаторскую. Галина Александровна была одна. Увидев Луку, резко встала, отвернувшись, отошла к окну. Стояла к нему спиной и молчала. Молчал Лукьянов, не зная о чём говорить. В открытую форточку ветер вносил тёплый воздух и ароматы цветущего сада, будоражащие душу, словно хмелящее вино. А у окна стояла она с гордой спиной, изящной шеей, прикрытой густыми золотистыми кудрями, такая стройная, желанная и недоступная. Луке ещё казалось, что независимо от неё существовали её ноги в капроне, выдержанные в каких-то Богом данных пропорциях, похожие на стволы молодых деревьев. Каждый ствол не тонкий и не толстый, сильный, пружинистый, живой, облитый гладкой корой. Господи, как хочется прижать к губам эти лодыжки! Щемящее чувство тоски и радости охватили его душу, и робость за откровенные и смелые собственные мысли. У него ещё не было в жизни близости с женщиной, и он не тяготился, как другие, недостатком их общества в армии. А вот теперь томился отсутствием опыта: ведь от него явно чего-то ждут. Чего? Господи, подскажи: что сделать, что сказать? - Уезжаете? – голос её вдруг стал незнакомым, грудным, ломающимся от волнения. – Домой? Когда поезд? - В шесть утра, – сказал Лука и облизал пересохшие от волнения губы. – Домой: меня мама ждёт. - Мама – это хорошо. Я закончила дежурство – проводите меня? – она обернулась, совладав с собой, и голос её стал прежним – мягким и строгим, глаза излучали грусть и нежность. – Идите ужинайте, прощайтесь с друзьями. Через час я жду вас у ворот. Кстати, я живу совсем близко от вокзала. Лука ушёл возбуждённый и смущённый, не веря предстоящему счастью, боясь сделать что-нибудь не так и опозориться. Лука ушёл, а она, присев на кушетку думала о нём и о себе. Его нельзя было не полюбить. Он был красив, этот младший лейтенант: русоволос, голубоглаз, выше среднего роста, с хорошо развитой мускулатурой. Им нельзя было не любоваться, когда он по пояс раздетый, умывался под краном. Под краснеющей кожей туго перекатывались, играли и подрагивали жгуты мышц, просили работы. Он был очень похож на её мужа. Она вспомнила своего мужа, офицера-моряка, погибшего в блокадном Ленинграде. До и после него у неё не было других мужчин. Он навсегда остался для неё первооткрывателем огромного и удивительного мира любви, о котором она так много слышала и так мало знала до встречи с ним. Галина Александровна сама не знала, что она хочет от Луки и чего боится. Она хотела, чтобы с этим юношей всё было так же, как с мужем, когда она забывала себя от одного его ласкового прикосновения. Она боялась, что ласки Луки так сильно напомнят ей мужа, что боль этого воспоминания будет такой сильной, что её сердце не выдержит и разорвётся на мелкие кусочки. В то же время ей казалось, что достаточно Лукьянову сделать одно неверное движение, сказать одно неуместное слово, не так вздохнуть или поцеловать её, и всё, о чём мечталось, полетит к чёрту – не будет волшебной ночи. Будет простое соитие мужчины и женщины, исполняющих свой природный долг, удовлетворяющих свои инстинкты. И это, конечно, будет жуткая драма для её ранимой души. Но был и другой внутренний голос, который нашёптывал ей: «Всё-то ты выдумываешь, подруга». И действительно, её неудовлетворенная щедрость на ласку была столь огромной и пронзительной, что ей казалось иногда, и не могла никогда быть удовлетворенной. И это тоже сковывало. Красивый и сильный Лука казался ей беззащитным, с хрупкой душой, нуждающимся в утешении и мудром совете существом. И это тоже останавливало… Она жила в коммунальной квартире, занимала маленькую, почти пустую комнатку – стол, два стула, старая тахта. Они пили чай, и Луке эта церемония давалась с большим трудом: руки ходуном ходили. Он и разговор поддерживал короткими, с трудом рождающимися фразами. Говорила она, на правах хозяйки, на правах старшей по возрасту и жизненному опыту. Между прочим, сказала: - Ты не думай обо мне плохо: я – не развратная бабёнка. Просто запал ты мне в душу, вот и хочу проститься по-человечески. Ты уедешь – мне память останется, а может, и ребёночек. Вот такой кучерявенький… Она ласково потрепала его шевелюру, встала и легла на кушетку, согнув ноги в коленях. Подол платья сполз на живот, обнажив кружевные каёмки трусиков и стройные, нестерпимой для мужского взгляда белизны, ноги. - Иди сюда. Лука встал на колени у кушетки и уткнулся губами в её руку, чтобы не видеть ноги, влекущие, сводящие с ума, вгоняющие тело в лихорадочную дрожь. Она притянула его голову и поцеловала в губы. Целоваться он тоже не умел: ему катастрофически не хватало воздуху. Чтобы не задохнуться и не оттолкнуть её, он скользнул рукой вниз между её бёдер. Она вздрогнула всем телом, взяла в ладони его лицо, долго пристально смотрела в его глаза, будто отыскивая в них что-то или ожидая чего-то, наконец сказала: - Ну, что же ты? Разденься – разве можно одетым? Непослушными пальцами он стал расстегивать гимнастёрку. Она встала и потребовала: - Отвернись. Лука отвернулся к окну, за которым уже властвовала ночь, но на стекле увидел её отражение. Она торопливо сняла с себя всё, потом серёжки из ушей и юркнула под плед на тахту. Она жалобно скрипнула. А к Луке вдруг пришла решимость. Посмотрим, как ты заскулишь, когда лягу я, подумал он о тахте, потушил свет и разделся. Проснулся он от тихого позвякивания чашки о блюдце. Галина, облачённая в домашний халат, сидела на тахте, по-узбекски поджав ноги, и пила чай. Увидев его открытые глаза, она улыбнулась и подмигнула: - Знаешь, сколько времени? Лука закрыл глаза. Всё ясно: она готова к расставанию. У неё было время к этому подготовиться. А он ещё нет. Он ещё во власти волшебной ночи. На его губах вкус её губ, в носу – запах тела, а в ушах восторженный шёпот: - Господи, как хорошо! А теперь ночная чаровница уступила место врачу Галине Александровне: - Вставай – опоздаешь, завтрак на столе. Она заметила его обиду и растерянность, немного смягчилась: - Хочешь, провожу? Он не захотел. Оделся, молча попил чаю с бутербродами. - Хорошо держишься, - сказала она с упрёком, прищурив глаза. Он кивнул, прощаясь, подхватил вещмешок и шагнул к дверям. - Лука! Он застыл у двери и обернулся, лишь когда услышал шлепки по полу её босых ног. Она бросилась к нему на шею. - Господи, вы, мужики, словно дети малые: не посулишь вам конфетку – ухом не поведёте. Так ведь и уйдёшь, не попрощавшись, - она вжималась в него всем телом и шептала на ухо. – Разве я этого заслужила? - Поедим со мной, - сказал он. - Поедим, - согласилась она. - Насовсем, на Урал. - Поехали насовсем, - она ткнулась лбом в его грудь, дрожь прошла по её телу, будто задавленный всхлип. – Намучаешься ты со мной. Плохо тебе будет и без меня, Лукьянов. Я знаю. А нам ведь было хорошо – не обошли нас стороной минутки счастья. Коротенькие они были, но до чего сладкие! Да и то: не количеством вместе прожитых лет меряют счастье – высотой пережитых чувств освещает оно жизнь. Если ты, Лука, меня действительно любишь, то можешь гордиться: ты возбудил сильное ответное чувство. А теперь уходи. Стой. Поцелуй меня. Лука стал мужчиной этой ночью, но целоваться ещё не научился. - Иди, - усмехнулась она, отстраняясь. Она склонила голову на бок, лукавая улыбка коснулась её губ: - У меня есть твой адрес. - Напишешь? – спросил Лука, поправляя вещмешок на плече. - Напишу, если родится малыш: как же ребёнку без отца. Ну, всё-всё, иди…. На вокзале неожиданная встреча – на перроне стоял, сутулясь, капитан Коробов. Его лицо было серей обычного. - Отойдём, - глухо сказал он. Они отошли в конец перрона, где никого не было. Коробов достал из кармана пистолет «Вальтер», повертел в руках, протянул Луке: - Трофейный. Дарю. - Спасибо, но зачем? - От греха: пристрелить тебя хотел, пацан. Я ведь знаю, где ты ночевал – вот злость и ударила в голову. Думал, встречу вас на вокзале - тебя шлёпну, потом себя – пусть знает. Потом подумал: причём тут ты – всегда женщины нас выбирают, а не наоборот. Ну, а раз она осталась – у меня снова появился шанс. Так что, бери подарок и … удачи тебе на гражданке! Минуту помедлив, они обнялись, крепко, по-мужски.
Наконец стемнело. Лука Фатеич вышел в сад и затаился у колодца, прислушиваясь. Звуки гасли над селом, загорались звёзды. Летний день долог. Утомлённые труженики, не мешкая особо, укладывались спать, гасили огни. Лишь кое-где голубели окна телеполуношников. Магнитофоны перекликнулись по улицам с гитарами, собрались в одну капеллу и удалились за околицу. Собаки, отбрехавшись, умолкли. Тишина. Какой-то звук, назойливый и настойчивый, донёсся до слуха Лукьянова. Отчётливое металлическое постукивание, словно удары молота по наковальне: в нём была та же звонкость. Лука Фатеич напряг слух, пытаясь определить, что это за звук и откуда он исходит. Он одновременно казался бесконечно далёким и очень близким. Удары раздавались через равные промежутки времени, что-то очень знакомое, но забытое слышалось в них. Они словно ножом резали ухо. Наконец, он понял и едва удержался от ругательства. То, что он слышал, было тиканье его ручных часов. Оказывается, не так-то это просто – заделаться вором. Не задумываясь, можно перелезть через забор или войти в чужую калитку, чтобы выгнать курицу. А если за морковкой, то сразу руки затрясутся. Как же должен чувствовать себя человек, забираясь в чужой огород за кладом, судя по всему, немалым? Мозг Луки Фатеича работал лихорадочно, мысли приобрели быстроту молнии. Он перебирал в уме все возможные варианты операции, взвешивал все «за» и «против». Можно было пройти, мало таясь, достать и уйти с трофеем, водрузив скворечню на место. Но слишком велик риск много потерять от такой нахрапистости: не за огурцами лезешь. Лукьянов решил проводить операцию по всем правилам военного искусства. Он подполз к забору, используя как прикрытие каждый куст, каждое деревцо. Глаза его подмечали всё, уши улавливали малейший звук. Он старался дышать как можно тише. И стоило над ним качнуться веточке, он прижимался к земле и надолго замирал. Путь к забору соседки оказался долгим, но отнюдь не скучным: риск и азарт волновали душу. Нервы Луки были натянуты как струна, руки ходуном ходили, но операция шла по задуманному плану. Самый ответственный момент – преодоление забора. Не сразу Лука Фатеич перешёл сей Рубикон: долго томился и заставлял себя решиться. И уже будучи на другой его стороне, всё не верил своей удаче, не решался продолжить путь. Но Высшая Сила, распоряжающаяся тем, чтобы события происходили согласно предначертанному, позволила Лукьянову беспрепятственно подобраться к Катькиной бане. Здесь он наконец совладал со своим волнением: дрожь унялась, тело стало послушным, голова предельно ясной. Теперь он преступник, и назад ему пути нет. Прежде, чем опустить скворечню, он долго сидел в темноте, прислушиваясь. Наконец решился. Без единого шороха вынул шест и опустил птичий домик на землю. Слабо чиркнул воробей спросонья и упорхнул в темноту. Крыша скворечни оказалась крышкой на шарнирах, и вскоре пачки банковских билетов перекочевали к Луке запазуху. И вот тогда опять пришёл страх. Да такой, что тело, чувства выходили из повиновения, а сердце схватила леденящая боль. Как назло, разыгралось воображение. Тому, кому забраться в чужой сад ночью дело привычное, нет нужды рассказывать, что зловещий союз мрака, безмолвия и одиночества порождает диковинный мир, в котором самые обычные и знакомые предметы обретают совершенно иной облик. Деревья смыкаются теснее, точно прижимаются друг к другу в страхе. Даже тишина и та не похожа на дневную тишину. Она полна каких-то едва слышных, леденящих кровь шёпотов – призраков давно умерших звуков. Захваченный этими ощущениями, Лука потерял контроль над собой и временем. Внезапно Лукьянов почувствовал боль в правой руке. Оказалось, он так сильно сжимал шест скворечни, что больно стало ладони. Лука Фатеич заметил также, что давно сидит на корточках в напряжённой, неестественной позе. Он тяжело дышал, стиснув зубы, и странное онемение сковывало мышцы. Эта боль вернула его в реальность, а душе – чувство юмора: надо же, до чего докатился парторг на пенсии. Водрузив скворечню на прежнее место, он без приключений выбрался из Катькиного огорода.
Парень был крепко сбит, широкоплеч, с могучей шеей, поддерживающей небольшую, подвижную, короткостриженую голову. Перед ним стояла кружка с пивом, но на неё он обращал внимания гораздо меньше, чем на посетителей пивной. Казалось, он поджидал кого-то или высматривал, а может, следил за кем, потому что кампания подвыпивших мужчин за одним из столиков очень часто привлекала его внимание. - Адам! – крикнули оттуда, как только за стойкой появился тщедушный человек. – Где ты так долго был? Наверное, опять прятал от жены заначку? Водки нам! Парень огляделся и поманил пальцем бича, шатавшегося между стола в поисках пустых бутылок и недопитых кружек. - Выпить хочешь? - Даром? - Глоток даром, а там посмотрим. - Понюхать и то хорошо, - обрадовался оборванец. - Сходи купи, - парень протянул смятую купюру. – Сдачу себе возьмёшь. Когда оборванец вернулся с бутылкой водки, парень хлебнул пива, остатки выплеснул под стол и налил в кружку водки. Бич стоя выпил, крякнул и утёрся. Парень кивнул на стул: - Садись, разговор есть. Оборванец сел и завладел кружкой: ему было жаль напрасно вылитых остатков пива, и он теперь с напряжением и опаской смотрел на водку в руках незнакомца. Тот усмехнулся, плеснул водки на дно кружки и сказал: - Промочи горло да расскажи мне, что знаешь вон про ту компанию. - Мг-мм, - промычал бич, опрокидывая пойло в щербатый рот. – Легко. Всё, что знаю. Как на духу. Я всегда готов помочь нашим доблестным органам. - С чего ты взял? – парень смутился. - По всему видать: одеты скромно, не пьёте. Парень без улыбки рассмеялся: - Ну, мент, так мент. Давай, колись. - Ага, ну так вот, - бродяга начал свой рассказ с кивка на кружку, и тут же получил порцию водки. – Тот, что с широкой мордой сидит прямо сюда – это Яша Дымоход, безработный вышибала. Слева дылда – Саша Кашап, справа доходяга – Миша Душман, а спиной к нам – Чинарик. - Чем знамениты? – парень не забывал подливать в кружку, и оборванец стремительно пьянел. - Кашап – ничем, дурак большой, а толку никакого: не украсть, не посторожить. Душман, тот наркоман, был в фаворе у Хозяина, но теперь хода ему нет – должно быть, за пристрастия. Чинарик – пустой человечишка. Сейчас он на «химии» досиживает. Так, мелкий воришка, мечтает у настоящих воров седалище лизать. - А кто у вас Смотрящий в городе? - Дедок один из воров, но крутой, упаси Бог не угодить: порвёт в клочки – в гроб собрать будет неча. - Правит по понятиям? - А то… - Всё понятно, - усмехнулся парень, протянул бичу ещё непустую бутылку. – Иди, а то не дойдёшь. Про меня забудь. Оборванец спрятал на груди подарок, встал, качнулся, подмигнул, приложив палец к губам и, выписывая круги между столами, поплёлся к выходу. Парень проводил его взглядом, помахал рукой, привлекая внимания бармена, и жестом потребовал пива. Получил, отхлебнул и стал наблюдать за интересовавшей его компанией. В компании Дымохода ругали хозяина заведения. - Нормальный был жид, сидел где-то бухгалтером, но с тех пор, как стал заправлять этой тошниловкой, ссучился - настоящий живоглот. - А я вот сейчас ему это дело растолкую: на ком наживаться, а с кем дружить надо. Адам! Владелец заведения был ещё не старым по виду, но, наверное, не мало пережившим человеком. У него было типичная еврейская внешность: внушительный нос и кучерявые, с проседью, волосы; его худые волосатые руки беспрерывно сновали над стойкой, а колючие глаза постоянно держали зал под прицелом и подмечали всё и всех. - Чего тебе? – откликнулся он со своего места. - Мир плох. - А ты пьян. - Угости ещё. - Смеёшься, приятель, а тут не до смеха: день-деньской крутишься, а в кассе – мышка плачет. Да и то сказать, публика-то – голь перекатная, самый приличный клиент – ты. - Вот видишь: с тебя причитается. - Запиши на мой счёт. - Я знаю, о чём ты мечтаешь, Адам. - Просвети. - О пятизвёздочной ночнушке где-нибудь у моря в Израиле. - Может и так. - Не патриот ты, Адам: не любишь ты наш город, наш народ, морда у тебя прохиндейская… и вообще, давно ты её не штопал у костоправа. - Давно, Яша, давно, – усмехнулся Адам. - С того самого дня, как Николай Аркадьевич стал Смотрящим за городом и навёл порядок в этом захолустье. Упоминание о Хозяине пришлось не по вкусу всей компании: Дымоход скривился, Кашап передёрнул плечами, Чинарик испуганно оглянулся и втянул голову. Лишь Душман, усмехнувшись, покачал головой. Чёрт возьми! – громко сказал Кашап, после продолжительного молчания за столом честной компании. – Этого жида давно следовало бы проучить. - Рискни, - усмехнулся Душман. – Тебе Корсак одну руку оторвёт, а второй будешь пол мыть в этой тошниловке. - Корсак, Корсак, - Кашап выругался. – Спекулянтов крышует, а нормальному человеку жить не на что. - А ты, Сашуля, на завод иди, к станочку, - Дымоход похлопал приятеля по крутому плечу. - Только и осталось… За окнами стемнело. Посетителей набилось полный зал. Запах сивухи, табачного дыма, бесконечный гул разговоров. За стойкой появилась барменша, в зале – две официантки. Дымоход вытащил из кармана колоду карт. - Эй, Адам! – крикнул он и помахал рукой. – Сыграем на выпивку? - Я занят, - ответил хозяин заведения, но оставил свои дела и придвинулся ближе, готовый поддаться уговорам. Судя по тому, как засверкали его глаза и затряслись беспокойные руки, жадность и расчётливость были не единственными пороками тощего еврея. - Ерунда. По кружечке на брата и литровку белой прицепом. А я тебе, Адам, свой перстень попытаюсь проиграть. - Подделку свою выкинь, Яша. - Я за базар отвечаю, а вот ты нарываешься: честного человека оскорбить норовишь. Садись, Адам, садись. Если ты со своей Соней в раздоре, то тебе сегодня должно повезти. - Шулер ты, Яша, не игрок. Так не может быть, чтоб всегда в одни ворота. - Ну, конечно, же. Был, есть и буду таковым, но, как говорится: не пойман – не вор. Вот когда за руку схватишь – перстень твой, а меня хоть на базар к «положенцу». Садись, в горле пересохло. Бармен скривился, но не мог более противиться искушению. Игра началась и быстро закончилась. - Иди, иди, Адам, а то, не ровен час, Соня заявится. Хозяин заведения с мрачным видом вернулся за стойку, а на столе приятелей появились пиво, водка и закуска. Они налили в стаканы, чокнулись, выпили, запили пивом. - Разминай извилины, Адам, через часик повторим! - крикнул Дымоход. - Я кому-то сейчас повторю! – за стойкой появилась тучная женщина. Она столь решительно несла свои необъятные телеса, что Адам испуганно юркнул в зал и вернулся к стойке с пустыми кружками в руках. - Сонечка, какие карты? – Адам недоумённо пожимал плечами. – Я просто угостил друзей. - Каких друзей? Эту шпану безработную? – хозяйка заведения кивнула в зал. - Ну, блин! – Кашап повертел бритой головой на могучих плечах. – Онаглел народ. Совсем страх потеряли. - Ну-ну, - Дымоход пошлёпал его по сжатому кулаку и к женщине. – Здравствуй, Сонечка! И всё-та она в делах, и вся-то она в заботах. Когда отдыхать будешь, хозяюшка? Повезло тебе, Адам: должна была появиться на свет твоя жена, чтобы ты стал тем, кем ты стал. Скажи, Сонечка, который час? Женщина взглянула на него и презрительно скривила губы, кивнув на круглый циферблат за спиной: - И сам не слепой, смотри! - А я и не знал, спасибо за совет. - Ну, успокойся, успокойся, моя любимая гадюка, - Адам, видимо, знал, как успокоить свою жену. Он прилип губами к её уху, и она закивала головой, подобрев взглядом. Тут Чинарик, которого совсем развезло, влез не к месту, буркнув Кашапу: - Так базаришь, татарин, будто тебя кто-то и раньше боялся. - Что? – Кашап не замедлил с ответом, и от его затрещины Чинарик ткнулся носом в тарелку с селёдочными останками, приправленными окурками. Он так и подскочил: с рыбьей костью во лбу и с прилипшим к подбородку окурком, вооружившись пустой бутылкой, бросился на верзилу. Но тот, даже не оторвав седалища от стула, завернул нападавшему руку, обезоружил и принялся душить, примостив буйную голову у себя на коленях. Чинарик хрипел и брыкался тощим телом, выпучив глаза. - Совсем обалдели, - сказал Дымоход, устраиваясь поудобнее, наблюдая за дерущимися. Наверное, Чинарик отдал бы концы в лапах рассвирепевшего Кашапа, но провидение в облике незнакомого спортивного парня вмешалась в потасовку и спасла ему жизнь. - Ну-ка, отпустил его. - Что? – Кашап от изумления разжал пальцы, и Чинарик свалился на пол, завертелся ужом, закашлялся, вцепившись в своё горло. – Что ты сказал? - Кто ты, дружок? – спросил Дымоход. - Я – Гарик, - парень сел на стул Чинарика и кивнул на него, уже стоящего на коленях и блеющего через рот и ноздри. – Кент вот этого бедолаги. Мы с ним в одном почтовом ящике парились. - Значит, откинулся? С освобожденьицем! За это следовало бы выпить, - Дымоход пошарил взглядом по столу. – Может, угостишь? Гарик достал пухлый бумажник, раскрыл. - Кто бы мог подумать: парень с зоны и при бабках. Эй, Адам! – Дымоход помахал рукой. – Убери здесь всё да накрой по новой: мы платим. Кашап ногой придвинул свободный стул от соседнего столика, поднял за шиворот и усадил полуживого Чинарика: - Садись, крашеный брюнет, и кента своего благодари. Слышь, брат, продаю эту тварь за пару масеньких. - Идёт, - Гарик кивнул головой и подошедшему Адаму. – Литр белой, на всех пива и закуски. - Ха! – Дымоход оживился, хлопнул в ладоши и потёр их. – Заседание продолжается. Безучастным оставался лишь Душман, однако, принимая поднесённое пиво, буркнул: - Дикий Запад. Разлили водку, чокнулись, выпили. Немного оживший Чинарик заявил, глядя на своего спасителя: - Я тебя не знаю. - Не важно, - усмехнулся Гарик. – В Калачовке парился? - Ну. - А я вчера оттуда, привет тебе привёз, от Боба покойного. Чинарик поёжился и беспокойно заёрзал на стуле. - От Боба, не от Боба… - рассуждал Дымоход. – Мир как тесен: всегда найдётся хороший человек, готовый угостить правильных пацанов. - Ну, вот и хорошо, - Гарик поднялся. - Вы тут угощайтесь, а нам пора. Пойдём? Испуганный взгляд Чинарика забегал по лицам, даже отыскал Адама за стойкой, а одурманенный мозг лихорадочно работал, соображая, что безопасней: уйти с незнакомцем или остаться с друзьями, вдруг ставшими такими не дружелюбными. - Иди, иди, - сказал Кашап. – Братан честно тебя выкупил, а то б головёшку-то я тебе завернул. Дымоход развёл руками с видом – «а что поделаешь?». Душман буркнул, мотнув головой: - Дикий Запад. Адам, всё слышавший, энергично тёр стакан за стойкой и на Чинарика даже не взглянул. Чинарик поднялся и поплёлся вслед за незнакомцем. Лишь только за ними закрылась дверь, поредевшая компания мигом подхватилась с места и устремилась вслед. Адам, проводив их взглядом, покачал головой. Минут десять спустя, если б кто-нибудь заглянул в скверик напротив Адамова заведения, то увидел бы такую картину. Двое лежали в траве, а трое стояли кучкой и торопливо делили деньги из чужого бумажника. - Ты поровну дели, - шипел Душман. - Нет, Миша, по-честному, - Дымоход держал в руках бумажник, извлекал купюры и рассовывал в протянутые ладони, не забывая свой карман. – Твоё участие какое? Свидетель ты, лишний… Лучше тебя совсем убрать. - Припомню я тебе эти слова, - злился Душман, но протянутую ладонь не убирал, а быстро и ловко схватывал с неё банкноты другой рукой. – Впрочем, парень если настучит, сам прибежишь… Делёж закончился. Дымоход взглянул на неподвижного Гарика: - Слышь, Сашок, добить бы надо: к чему лишние проблемы. - Сам мочи, - огрызнулся верзила. - Корсак не простит мочилова, - буркнул Душман и пошёл прочь, остановился, оглянулся. – Весь город на уши поставит, а найдёт весельчаков. - Ладно, - махнул рукой Дымоход, - пошли отсюда. Кильку эту прихвати. Кашап легко перекинул через плечо недвижимое тело Чинарика, и троица удалилась. Адам, провожая последних посетителей, не стал закрывать дверь, а распахнул её, чтобы проветрить помещение. Подождав, пока звук шагов растворится в темноте, осторожный еврей окинул взглядом улицу и просеменил в сквер. Вернулся он с Гариком, опиравшимся на его плечо, уже пришедшим в себя, но всё ещё слабым, чтобы двигаться самостоятельно. - Соня, ласточка моя, - крикнул Адам, усадив Гарика на стул, – помоги: человека надо перевязать. Короткие волосы Гарика поблёскивали от крови, и её потёки алели на щеке и шее. - Надо бы в травмпункт, - Соня осторожными движениями смыла кровь и перебинтовала парня. – С головой шутки плохи. - Врачи в ментовку позвонят, - сказал Адам и заглянул парню в лицо. – А нам с органами альянс заказан? - Чёрт! – выругался Гарик. – Как же я подставился! - Такой народ – сторонится надо, - сказала Соня и поставила перед парнем рюмку водки. – Выпей: обезболивающее. Гарик даже не взглянул на водку, думая о своём, и тем понравился Адаму. Он присел рядом и возразил жене: - Не сторонится, а наказывать, чтоб не повадно было. - Щас! – возмутилась Соня. – Хватайте ружья и бегите догонять. И ты туда же, Илья Муромец. Адам махнул рукой, поморщившись, с видом – на глупости не отвечаю, и Гарику: - Тебе к «положенцу» надо, к «смотрящему» за городом: он и деньги тебе вернёт, и бригаду эту, «восьмую», накажет. Тебя ведь из-за денег? Гарик похлопал себя по карману, из которого прежде доставал портмоне, а теперь пустому, и кивнул головой. - Я тебе телефончик дам, - суетился еврей. – Николай Аркадьевич беспредел не одобряет. Он ушёл, вернулся с бумажкой, которую сунул Гарику в нагрудный карман: - Будь осторожен в словах, говори только по делу и без эмоций: там пустословия не любят. За меня не бойся: спросят, откуда телефон – так и скажи: Адам из «Радуги» дал. Николай Аркадьевич поощряет борьбу за порядок в городе – глядишь, и мне зачтётся доброе дело. А этих ханыг я не боюсь. Гарик молчал и думал о своём, но постепенно до него стало доходить: еврей дело говорит. Уезжать из города, не окончив дело с Чинариком, ему не хотелось, а жить без денег не умел. Адам, будто читая его мысли, положил на стол пятисотенную купюру: - Разбогатеешь – вернёшь. Есть где ночевать? Гарик одним кивком ответил на оба вопроса, забрал деньги и ушёл в ночь через распахнутую дверь, пожав Адаму руку. Все дороги в ночном городе ведут на вокзал – это Гарик знал по опыту прожитых лет. Но сколько он не бродил по незнакомым улицам, ничто не выдавало его близости. Все звуки шли из-за высоких заборов заводов. Поблукав между ними, Гарик вернулся в спальный район города, где были сплошь двухэтажки и скверы со скамейками. На одной из них он и примостился. Среди ночи на соседней улице зверем в джунглях взвыла сирена. Вой перешёл в животный стон и стих, удаляясь. Менты поганые, подумал Гарик и поёжился то ли от холода, то ли от прихлынувшей ненависти. Утро пришло и выманило людей на улицу. Когда схлынул поток людей, спешащих на работу, Гарик нашёл какую-то забегаловку. Позавтракал, побродил ещё немного и, наконец, решил: пора. Найдя телефон-автомат, он опустил монету и набрал предложенный Адамом номер. После двух гудков раздался мужской голос: - Алё. - Мне нужен Николай Аркадьевич. - Вы кто? - Я приезжий. Дело в том, что меня вчера ограбили в вашем городе, и я остался без гроша в кармане. Прошу защиты и справедливости. - Ваше имя? - Гарик. - Откуда знаете наш телефон? - Мне дал его Адам из «Радуги», там меня вчера и бомбанули. - Вы где? - А чёрт его знает: я второй день в вашем городе. - Почитайте вывески. - Ага. Ну, вон вижу: «Эдельвейс», « Сильвер», игровой клуб… - Достаточно. Стойте там. Как вас узнать? - У меня башка в бинтах. - Понятно. Ждите. Гарик правильно решил, что за ним подъедут на машине. Он подошёл к обочине, и через пятнадцать минут перед ним тормознула серебристая иномарка. Опустилось тонированное стекло. Сняв тёмные очки, мужчина лет тридцати пяти с минуту очень внимательно разглядывал Гарика. Надев очки, спросил: - Гарик? Тот шагнул вперёд и кивнул головой. - Садись. Машина легко развернулась на узкой улице и помчалась в ту сторону, откуда появилась. Одна из квартир многоэтажного жилого дома имела собственный вход с вывеской у стеклянной двери в стиле «Евро», гласившей: «Общественная приёмная депутата областного собрания». За дверью – кабинет в том же стиле, с креслами вдоль трёх стен, а у одной длинный стол со стульями. Во главе его сидел мужчина в зелёной спортивной футболке и с красиво уложенными волнистыми волосами пепельного цвета. За его спиной – Российский флаг величаво оформлял стену, а над ним герб с орлами. Другой мужчина спортивного сложения сидел за столом, облокотясь на него рельефными руками. Внимательно рассматривая Гарика, говорить не торопились. После продолжительной паузы кивком предложили сесть. - Садись, - сказал провожатый, и сам плюхнулся в кресло, вытянув ноги. - Гарик, - представился Гарик. Присутствующие кивнули. - Рассказывай, - приказал мужчина в зелёной майке. Гарик говорил, а сидевшие за столом слушали, не перебивая, изредка перекидываясь взглядами и короткими фразами. Гарик закончил. - Всех знаешь, Валёк? – спросил пепельноволосый провожатого. Тот вскочил на ноги, кивнул. - Вези. Валёк обернулся у двери: - Адама? - Да пока нет. Водитель серебристой иномарки уехал, а оставшиеся продолжали расспрашивать Гарика: кого из авторитетных он знает по Калачовке, какое дело у него к Чинарику. На этом вопросе Гарик запнулся, а его собеседники переглянулись. Через полчаса на пороге выросли Кашап с Дымоходом, прошлись по кабинету, здороваясь за руку со всеми, в том числе и Гариком, как ни в чём не бывало. - Твоих рук дело? – спросил сидевший под флагом. Дымоход плюхнулся в кресло и горестно покачал головой. - Жить не на что, Валер. Брюхо подвело – на людей кидаюсь. Замолви словечко, братан: я же свой, буржуинский. - Крыса ты Дымоход, и за крысятничество наказан. Мужиковать будешь столько, сколько Николай Аркадьевич сказал, потом посмотрим. Деньги где? - Да мы что, мы ни что, - засуетился Дымоход, поднялся к столу и стал выкладывать на него смятые купюры из карманов. Рядом встал и Кашап, могучие руки которого заметно тряслись. - Все? Друзья-грабители кивнули положительно, Гарик отрицательно. - А сколько было? - Десять штук – стандартный Калачовский дембельский набор, - сказал Гарик. - Где остальные? - У Душмана, - сказал Дымоход. Валерий кивнул приятелю за столом, и тот добавил несколько американских купюр из своего портмоне. - Чинарик где? - Да, поди, в Челябу укатил: химик он. - Здесь где ошивается? - У шмары одной. - Знаешь адрес? - Сашуля знает, - Дымоход кивнул на Кашапа. Валерий кивком отправил за Чинариком Валька с Кашапом. - Наказать тебя придётся, Яша. - Наказывай, - уныло махнул рукой Дымоход. – Сколько я просил у Аркадича хоть деревеньку на прокорм: я бы там навёл порядок. - Это верно: взять-то с тебя нечего. Ну, Николай Аркадьевич что-нибудь да придумает. Ты этого переростка-то зачем за собой таскаешь? - Сам вяжется. - А я подумал: Дымоход свою тему затевает. - Какая тема, Воробей? Весь город на Аркадьича молится: у пацана жвачку не отымешь – у всех свои права вдруг появились. - Плохо разве. Демократы Россию развалили-продали - мы порядок наводим. - Я что, я против разве порядка? Да только кушать шибко хочется. - Был ты, Яша, при делах – сорвался: зачем же у своих красть. - Так ведь не доказано. - А-а, брось, - махнул рукой Валера Воробей. – Будь рад, что не удавили: Аркадьич не любит крови. И к Гарику: - Так что у тебя за тема к Чинарику? Гарик опять смутился: - Да так, тюремный должок. - Расскажи: у тебя сегодня день удач и покаяний… Под колючим взглядом Воробья Гарик почувствовал себя неуютно. Вернулись Валёк с Кашапом, а между ними Чинарик – взъерошенный, запуганный, будто воробей после птичьей драки. Все сели, Чинарик стоял. - Прогуливаешь? – строго сказал Воробей. – Неделя-то рабочая. - У меня вертухай на привязи. - С трудом верится, - Воробей с презрением осмотрел его жалкую фигуру. – Что Гарику задолжал? - А? Этому? – Чинарик оглянулся на Гарика. – Ничего. Ему ничего. Был разговор с другим кентом, а этот прицепился, сел на хвост. - О чём разговор? Чинарик глубоко вздохнул, выдохнул и начал рассказывать: - Задумали мы там, на зоне, дельце одно. Мамка у меня в деревне контору сторожит, рассказывала: там в сейфе иногда такие суммы ночуют – на всю жисть хватит. Главное, мамка-то у меня с понятиями: и подскажет, и поможет, если в долю взять. - Красть не хорошо, - сказал Воробей укоризненно и повернулся в кресле к Гарику. Чинарик замолчал удивлённый, а хмурый Гарик отвернулся. - Как, говоришь, деревня твоя обзывается? – спросил Валерий Чинарика. - Рождественка. - Я к Аркадичу, - негромко сказал Воробей своему приятелю, всё время молча сидевшему за столом, и остальным. – Поскучайте часок. Вышли вместе с Вальком. Всякий раз, когда Колька Чирков, известный в определённых кругах под кличкой Чинарик, появлялся дома, мать начинала его ругать: - Дурак ты, дурак: воруй да не попадайся, зазря не сиди - ума в тюрьме набирайся. Чинарик не пререкался. Катерина Петровна была человеком очень сложным и трудным. Испытания, выпавшие на её долю в детстве и юности, незарубцевавшиеся раны ревности в недолгом замужестве изломали её характер, сделали раздражительной, нетерпимой, капризной и даже жестокой. Она была вся соткана из противоречий, вела нескончаемые войны с соседями, с начальством, и по неуживчивости характера одна только работа и была ей доступна – ночного сторожа: не с кем было конфликтовать. Колька жалел свою мать, но больше одного дня в гостях у неё не выдерживал: мать на радостях немедленно напивалась, и все «достоинства» её характера выпирали острыми углами. Схватиться за кухонный нож, кочергу или полено на любое возражение для неё было плёвым делом. В таком состоянии Чинарик боялся свою мать вполне обоснованно. В этот раз, появившись на пороге отчего дома, Колька решил взять «быка за рога», не дожидаясь, когда мать возьмётся за крышку фляги с брагой. Катерина Петровна сунула пятерню в рот и опустилась на лавку, удивлённо глядя на сына: - Так что ж ты, Коленька, родную мать в тюрьму упечь хочешь? На дом что ль позарился? - Дура старая! Кому нужна твоя развалюха? Я дело предлагаю: срубим бабки и в город переберёмся, чего тут хвосты коровам крутить. - Так ить поймают – посадят. - Никто тебя не поймает: ты вообще не приделах будешь. Брякнешь, когда надо, по этому телефону, да дверь откроешь, когда подъедут. Они всё сделают, тебя прикроют, как жертву нападения – глядишь, медаль дадут. А доля наша какая будет! Мама дорогая! До самой смерти хватит. Сразу отдадут и смоются. Их искать будут, а на тебя и не подумают. На меня тоже: я на «химии». Катерина, забыв про сына на пороге, задумалась: жуткое дело, но не сама ли она про то Кольке говорила не раз. - Только разик, мам, только разик, - уговаривал Чинарик, – как поют бурлаки. А потом мы с тобой всю жисть сыты и пьяны. - Люди-то надёжные? - А то… - Увидеть бы: тебе-то я не шибко верю – дураков и в алтаре бьют. - Увидишь, мам, увидишь в деле: зачем лишний раз рисоваться. - А ну, как убьют? Нынче из-за денег такое творят. - Да нет же, говорю. Теперь кровь только дураки проливают, их ловят и сажают. Да и сами деловые их не жалуют: не в понятиях это. - А что в понятиях? - А в понятиях: пролил кровь – кровью и заплатишь. - Ой, страшно мне, сынок. - А жить вот так: в грязи, в нужде – не страшно? Действительно, что хорошего в её жизни? Муж изменял ей налево и направо, перессорил со всеми товарками. Сын в тюрьму угодил, школу не закончив. А потом - ходка за ходкой… Матери позор и унижения по всему селу. Вырваться бы отсюда да зажить по-человечески где-нибудь в другом краю. - Вот знала б, что ты такой у меня уродишься, тюремщиком станешь, мать будешь позорить, так во младеченстве за ноги б разболтала да об стенку так и тарарахнула бы насмерть.
Среди ночи в дверь конторы легонько постучали. Вот оно, началось! Непослушными ногами Катерина Чиркова прошлёпала к выходу. - Кто там? - От сына вам привет, Катерина Петровна. В приоткрытую дверь протиснулся Гарик: - Всё в порядке? Вы одна? Подождите закрывать. Он шмыгнул за дверь. Через несколько минут перед конторой притормозила машина, а потом звук её мотора растворился вдали. В дверь протиснулись двое. - Показывай мать, - взял на себя руководство операцией Дымоход. Замок на двери кассы Гарик открыл без труда, с сейфом произошла заминка. Несколько минут он скрежетал отмычками, а потом начал тихо материться. - Пили, маэстро, - Дымоход протянул ему ножовку. Какие красивые и лихие парни, думала Катерина, томясь нетерпением, и живут они красиво. Она чуть не всплакнула, расчувствовавшись, над своей судьбой. Но Бог даст, нынче это кончится – будет и на её улице праздник. Гарик пилил дужку замка – методичный скребущий звук, заполняя комнату, в щель под дверью протекал в коридор. Жалобно звенькнуло полотно, ломаясь. - Чёрт! – выругался Гарик. – Металл тяжёлый. - Руки кривые, - не согласился Дымоход, протягивая новое полотно. – Держи. - Послушай, Яша: Казахстан – рукой подать, за рулём – Кашап, берём бабки – и ищи ветра в поле. - Корсак найдёт, - усмехнулся Дымоход. – Да и не бабки мне сейчас важны: хочу в Движение вернуться. - Продашь? - Пили. Забыли. Работа продвигалась медленно. Катерина дважды спускалась на первый этаж, прислушивалась у закрытой двери, потом заявила: - Рассвет скоро. - Сейчас, сейчас, - сказал Гарик, отложил пилку и сломал замок. Дверь сейфа распахнулась. Дымоход сунул в нутро руку и щёлкнул зажигалкой. Пачки купюр заполнили обе полки. - Это мы хорошо зашли, - присвистнул Дымоход. – Иди сюда, тётка. При тебе считаем и смываемся. Вместе с Гариком они опустошили сейф, разложили деньги на столе, пересчитали и отложили несколько пачек на край, одну распечатали. - Твоя доля, тётка – точно, как в аптеке. Телефончик верни и про всё забудь. А нам пора. Деньги сгребли в пропиленовый мешок, прикрыли сейф, закрыли кассу на замок, спустились вниз. - Руки не мой, и не вздумай нюхать, - Дымоход достал жестяную баночку, попрыскал из неё Катерине на ладони и рукава платья, на косяк дверей. – Про нас забудь. Адью! Парни шагнули за порог и растворились в темноте. Спрятав деньги в скворечнике, Катерина вернулась в контору. - Как это: « не нюхай», - разговаривала сама с собой, - скворчики мои. Буду нюхать, надо нюхать. Она понюхала свои ладони, потом села у порога, вытянув ноги, и уткнулась в рукав носом. В таком положении спящей её и обнаружили.
Сидя друг напротив друга за длинным столом, Воробей с Вальком играли в нарды, когда в «Общественную приёмную» вошёл Чинарик. - Прошу «добро». - Получено, - буркнул Воробей, не оглядываясь. Гарик прошёл к столу, предложил свою ладонь для пожатий. Воробей смерил его одним быстрым и цепким взглядом: - С чем? Работы ищешь? - Справедливости. - На «химии» прессуют? - Мать на бабки развели. - Кто? - Должно быть, люди ваши. - Брось. У нас за крысятничество наказывают. - Да тот же Дымоход – ему не в первой, или Гарик – тёмная личность. Воробей достал сотовый телефон и перешёл в кресло под флагом. Окончив разговор, поднялся, кивнул Чинарику: - Доиграй за меня. И Вальку: - Ключи. Я к шефу.
В молодости Николай Аркадьевич Кузьмин вёл беспокойную воровскую жизнь и был известен под кличкой Колька Корсак. Прозвали его так за сходство со степной лисицей, и такую же изощрённую хитрость. Не раз «парился у хозяина», а когда остепенился, попал в Движение, которому стал служить верой и правдой. И не прогадал. После свержения коммунистов, официальная власть слабела день ото дня, а страну прибирала к рукам организованная преступность. По поручению Движения появился Колька Корсак в небольшом, но перспективном южноуральском городке, где две банды вели нескончаемую борьбу за единоличное влияние. Массовые драки, перестрелки, три-четыре трупа ежедневно приводили жителей в ужас, а милицию в панику. Корсак встретился с лидерами банд, предъявил мандат Движения, потребовал прекратить междоусобицу, замириться и служить единой организации. Воробей согласился, а Большак нет. Большака убил приезжий киллер. Его сторонники частью покорились, частью разбежались, особо строптивые переселились на кладбище, по соседству со своим лидером. В город пришёл Порядок. Заводы работали и платили Движению. Коммерсанты торговали и платили Движению. Прекратились не только драки и убийства, воровство преследовалось и искоренялось твёрдой рукой «Смотрящего». Девчонки потеряли стыд и страх – до утра гуляли уютными аллеями в мини юбочках, а насильников застращали раз и навсегда, отрезав одному из них орудие преступления нестерильным ножом. Весь город знал, что настоящая и справедливая власть – за стеклянной дверью «Общественной приёмной». Здесь лишали капиталов недобросовестных бизнесменов, здесь решали, что и где строить, чему в городе быть, а без чего можно обойтись. Николай Аркадьевич по праву гордился заслугами, считая бум деловой жизни и процветание города исключительно своей заслугой и главным делом жизни. Выстроив за городом двухэтажный дом с великолепной усадьбой, доступ в которую был позволен лишь ограниченному кругу лиц, он большую часть времени проводил у телевизора, интересуясь российскими и международными новостями, которые немедленно обсуждал по телефону с друзьями, осевшими, как и он, по всей стране. Если бы не преклонный возраст, думал Николай Аркадьевич, он мог бы стать Президентом и точно навёл бы должный порядок в России-матушке. Жил он одиноко: воровской закон запрещал иметь семью, но детей любил. Иногда он бывал в школах или детских садах, и всегда его визит сопровождался внушительным денежным даром: общак городской соперничал с его бюджетом. Администрация города, от Главы до секретарши, страшились Николая Аркадьевича. Не раз он, депутат областного собрания, заявлял: - Мне рентген не нужен, я вас, бюрократов, насквозь вижу. И казалось, действительно видит. О его проницательности в городе легенды слагали. Никто не решался врать ему в глаза – маленькие, невыразительные, с мутными зрачками, но с цепким и безжалостным взглядом, наводящим цепенящий ужас на собеседника. Верша в городе и прилегающих сельских районах суд скорый и правый, Николай Аркадьевич, напрочь исключил смертную казнь для виновных. Пытки, мордобой применялись крайне редко. Обычная мера – денежный штраф, если провинившийся мог платить, работая. В отсутствии таких перспектив, преступившего закон, обирали до нитки и отправляли на зону перевоспитываться, повешав на него всё, что было у ментов нераскрытого к тому времени. Как правило, Корсак обращал внимание и вмешивался лишь в дела людей состоятельных, известных в округе. За то снискал симпатии простого населения. «Наш Виссарионыч» - говорили о нём в народе. Кивнув Воробью, что информация получена и понята, Николай Аркадьевич задумался. Касса эта проклятая в селе Рождественка вот уже несколько дней отравляла его душевный покой. Верно ли он поступил, что дал добро на операцию? Хотел наказать «Ариант», скупивший там все земли. Ох, уж этот «Ариант»! Синдикат самонадеянных выскочек, не признающих Движение, как спрут, буквально за несколько лет щупальцами своими опутал всю область, протянул их далеко за её пределы. Они умели делать то, что не мог Колька Корсак – создавать и развивать новые предприятия. Ариантовцы скупали разорившиеся заводы и вдыхали в них новую жизнь. У них были люди, которых не было в Движении. Они умели рассчитывать и предвидеть, они могли работать и производить, брать кредиты и давать в долг, привозить оборудование из-за кордона и продавать там свои товары. И главное – они умели защищаться: подобраться к ним обычным нахрапом не было возможности. Николай Аркадьевич не пустил их в город, выпотрошил бюджет и общак, отстаивая молокозавод, на который позарился «Ариант», и с которым не знал, что теперь делать. Чёрт! Нет деловых людей, нет грамотных, думающих инженеров, предпринимателей - одни «гориллы» кругом. Разве с ними далеко упрыгаешь? Он покосился на Воробья и тяжко вздохнул: - Собери всех причастных. - Тётку эту тоже? - Я сказал – всех.
Николай Аркадьевич Катерине Чирковой понравился. Был он стар, лыс, мудр. Говорил понятно. - В нашей жизни не так уж много тепла было. Да разве нас женщина – нас война родила. За этими словами сразу же зримо вставал живой образ целого поколения твёрдых, как камень, надёжных и честных людей. В отличие от слезливых стариков, этот считал себя счастливчиком. Прошёл тюрьмы – не помер. Перемог войну – не погиб. Не изувечен, не ранен даже. С пятью классами, как говорится, в люди выбился. Вон и кабинет у него какой, и молодцы услужливые. А Колька страх как его боится. - Мне всегда всё удаётся, - говорил Николай Аркадьевич, угощая Катерину чаем, и женщина чувствовала: в этих словах нет хвастовства, не зря говорит. В этом невзрачном старике чувствовались и ум, и воля, и несгибаемость характера - Не могу судить о человеке, не посмотрев ему в глаза. Тебе я верю, и потому ты не пострадаешь, - Корсак кивнул Воробью, и на столе перед Чирковой в штабель сложились пачки денег. – На моих хлопцах греха тоже нет. Значит, был ещё кто-то, кто мог знать или видеть. Кто? Вид запечатанных в банке купюр заполонил восторгом Катеринину душу. - А? Что? Кто-то был? Да кто был? Да, наверное, сосед Лукашка – зловредный старик – и покрал. Больше-то некому. - Сосед? - Пенсионер. Вечно за всеми подглядывает, всё что-то вынюхивает. Партию их разогнали, а партийцев-то на свободе оставили, а зря: пересадить-то их не мешало бы. - Сосед, - раздумчиво повторил Николай Аркадьевич. - Доставить? – встрепенулся Воробей. Корсак покачал указательным пальцем: - Давай, Валерчик, прокатимся, проветримся, гостью нашу к дому доставим.
Чёрный мерседес мягко затормозил у облезлых, покосившихся ворот. Катерина выпорхнула, прижимая к груди целлофановый свёрток. - Зайдёте? - Конечно, ставь самовар, - Николай Аркадьевич, потоптался на месте, разминая затёкшие ноги, вздохнул полной грудью. – Хорошо в деревне летом!.. - Вот он, тут живёт, - Чиркова ткнула пальцем в соседние, нарядные, с петухами на коньке ворота. - Покурите, - приказал Корсак Воробью и охраннику. Его палец не успел коснуться кнопки звонка – калитка распахнулась. Опрятная старушка с авоськой в руках с любопытством взглянула на него: - Вы к кому? - Хозяин дома? Я – депутат областного собрания, - Николай Аркадьевич предъявил удостоверение. - Да, да, - старушка охотно закивала головой. – Проходите. Собака в вольере. Я в магазин. Корсак прошёл опрятным двором, поднялся на высокое крыльцо, толкнул дверь. Остановился на пороге комнаты, застеленной половиками. Навстречу из глубины дома вышел высокий седой старик его возраста. Приветливая улыбка озарила мужественное лицо: - Проходите, проходите, не разуваясь: на улице грязи нет, а дорожки всё равно не сегодня-завтра стирать. Николай Аркадьевич прошёл к столу, представился депутатом и сел на стул, с любопытством оглядывая убранство кухни. - Не поздно в политики-то? – поинтересовался Лука Фатеич. – С какого вы года? - Тяжковато, конечно, на закате жизни, - согласился гость. – Но когда-то надо исправлять ошибки: дров-то наломали не мало. - А сейчас не ломаем, значит? - Есть, конечно, но всё же не тридцать седьмой год. Запугал этот год русского человека на два поколения вперёд. Схватят тебя ни за что ни про что и в прах изведут, даже не узнать – куда сослан. Только так и делали, чтобы от человека следа не осталось, будто его никогда и не было на белом свете. Коли жена у тебя была – её в одну сторону, детишек в другую. Раскидают семью по разным углам. Сколько же детей от голода мутноглазых бродило по сибирским околицам. «Подайте Христа ради!», - пели они. А родители их в гулагах загибались. Хоронить в тундре копотно – в мешок зашьют и в воду, топь болотную ногами затопчут. Будто и не было человека. Но выживали. Русский народ, слава Богу, в целом свете народ особенный, отличается умом, силой, догадкою. Лукьянов реплику бросил, накрывая стол приборами для кофе: - Что ж теперь обнищали? На весь мир срамимся. - Дураки потому что в правителях: за водой к речке через ручей ходят. - Сами говорили, товарищ депутат - шибко умных надолго садят. Николай Аркадьевич смерил хозяина долгим изучающим взглядом: - Я своё отсидел – закончил все университеты. Теперь эта вся садильня вот здесь, под рукой у меня. Любого раздавлю, только сок брызнет. Лукьянов тоже ещё раз внимательно оглядел гостя: - А я так думал: депутаты всё больше языком. - Давно уж я не вру – нет нужды. Сказывала мне бабушка: лжа что ржа. Ошибки, признаюсь, бывают. Так на то и человек живой, чтоб проявлять живой интерес. - Ваш интерес какой? - Лука почувствовал тревожные симптомы и начал напрягаться. - Всяк человек кормится, как может – за всеми не углядишь. Наш депутатский долг присматривать, чтоб на столе человечиной не пахло. Ведь нам, русским людям хлеба не надо: друг друга жрём и тем сыты бываем. А ведь Христос учит: нельзя жить чужим горем. И воровать тоже с оглядкой надо: где взять, у кого взять. Лука Фатеич побледнел лицом: - К чему вы эти разговоры? - А ведь ты не признал меня, мамлей. – Николай Аркадьевич усмехнулся одними губами. – Мудадзян сорок пятого помнишь? Ну же! Божка ты у меня тогда отнял золотого. Стало быть, должок за тобой. - Колька? Корсак! - Признал, стало быть. Это хорошо. И должок, конечно, помнишь. Или думал, похоронил Кольку-штрафника навеки? Вот я тебе сейчас предъяву сделаю и не одну. Ты деньги из скворечни умыкнул? Вижу, что ты. Сядь и не дёргайся. За воротами люди мои - хулиганить не позволят. - Счёт, стало быть, приехал предъявить, - усмехнулся Лука Фатеич и сел, оставив свои хлопоты гостеприимного хозяина. - Стало быть, - подтвердил Корсак. – Ведь сколько верёвочке не виться, а … ответ держать придётся. - Отвечу, - пожал плечами Лукьянов. Николай Аркадьевич погрозил ему пальцем: - Ты на льготы свои ветеранские не рассчитывай. Дом продашь, книжки свои сберегательные выпотрошишь, бабку детишкам сплавишь, а сам – на нары. Таков мой вердикт, мамлей. Ты не бойся: на зоне не страшно – везде можно жить, где люди есть. - Что, и суду можешь приказать? - Весь твой суд – здесь, - Корсак сжал костлявый кулак и сунул Луке Фатеичу под нос. Лукьянов упёр руку локтём в стол, сжал ладонь в увесистый кулак и сунул его Черепу под нос: - Лямки на штанах не порвутся? - Поговорили, мамлей, - Корсак поднялся из-за стола и попятился к выходу. – Я думал, встретил старого боевого товарища: попьём чайку-кофейку, вспомним бывальщину. А ты, оказывается, был гнидой и остаёшься. Я таких ногтём давлю. Лука тоже поднялся, сверля Кузьмина взглядом: - А не рано ты себя хозяином жизни возомнил? Ты, возможно, настоящих мужиков и не встречал ещё. - Сейчас один из них будет визжать, как поросёнок под ножом, - сказал Корсак и захлопнул за собой дверь. - Посмотрим, - сказал Лука и вышел следом. За гостем хлопнула калитка, но Лукьянов не стал преследовать, он прошёл в уютную малуху и достал из тайника «Вальтер», завёрнутый в тряпицу – подарок капитана Коробова. Пока осматривал и заряжал пистолет, был сосредоточен, как исполняющий смертельный трюк акробат. Сосредоточен и спокоен. Напрочь отсутствовали мысли и волнения о возможных последствиях задуманного. Он был уверен, что поступает правильно, и только так должен поступать мужчина, защищая свой дом и близких. В калитку ввалились двое, сильно торопились, мешая друг другу. Из малухи глухо стукнули выстрелы, дважды сверкнуло белым огнём. Бывший преступный лидер города, а ныне помощник депутата областного собрания продемонстрировал, как надо умирать. Он тихонько опустился на землю и сложился в комочек, как маленький замёрзший воробей в конце ноября. Могучий охранник вздыбился жеребцом на аркане. Пуля угодила ему в горло, перебила артерию, и кровь фонтаном хлестала во все стороны. Его, хрипящего, угасающие силы бросали по всему двору и наконец оставили навсегда на ступеньках крыльца. Лука покинул убежище, не торопясь, пересёк двор, покосившись на тела незваных гостей. Стёкла в мерседесе были тонированы, но дверцы не заперты. Кузьмина в салоне не оказалось. Лукьянов кинул взгляд в оба конца улицы и уверенно зашагал на Катеринино подворье. Сокрушительный удар по голове настиг Луку сразу за порогом дома. Лукьянов упал на колени, выронив пистолет, а костлявые пальцы Корсака стиснули ему горло. У Луки потемнело в глазах, всё же он сумел, падая, подмять под себя тщедушного противника. Корсак хрипел и задыхался под его тяжестью. Он понял, что не в силах продавить пальцами мускулистое горло и теперь тянулся к нему зубами. У Луки кружилась голова, кровь, вытекающая из проломленного черепа, заливала глаза, силы были на исходе. Он напрягался всем телом, отстраняя горло от оскаленных зубов. Под кроватью он вдруг увидел испуганную физиономию хозяйки дома. - Помоги, Катерина, - прохрипел он. Корсак тоже её увидел и приказал: - Дай мне нож. А Катерина, цепенея от страха, плакала и тихонько подвывала.
А. Агарков. 8-922-709-15-82 п. Увельский 2006г. |
Администрация // Объявления