Два года жил Фёдор Агапов в Дуванкуле в батраках у знакомого казака, пока того не раскулачили и сослали с семьёй на север. И тут, может быть впервые в жизни, счастье само далось ему в руки. Отчаявшийся, он уже готов был ехать в город, знакомый по суетливому вокзалу и сырой тюрьме, но подвернулась нечаянная работа в Петровке. Устроился приёмщиком молока от Троицкой потребительской кооперации. Досталась ему развалюха с дворовыми постройками, лошадь и сепаратор, а главное – мандат, дававший не только независимость от колхозного правления, но и право на определённую экономическую самостоятельность. Приняв от хозяек излишки молока, отсепариров его, отправлялся в Троицк, где сдавал свои фляги и получал порожние, а также деньги и указания. Оставшееся время Фёдор посвящал своему хозяйству и, имея под рукой лошадь и возможность приобретать строительный лес на нужды кооперации, совсем скоро поставил себе хороший дом-пятистенок, а к нему все необходимые пристрои.

Обжившись, стал уговаривать мать перебраться в Петровку под его опёку. Главный его козырь была школа: с хутора-то до деревни далеко – много не находишься. Чуть прижали морозы, или распутица – сиди дома, носа не высовывай. К тому же Егорка после той злополучной весны каждую зиму маялся простудами и много пропускал занятий, переходя в очередной класс скорее не от знаний – возраст подгонял. Фёдор убеждал Наталью Тимофеевну, что при новой жизни без образования не выбиться в люди, особенно мужику. Егорку он всё-таки сманил, а вскоре и мать с Нюркой перебрались в Петровку, опасаясь голодной зимы. Засушливое лето не дало урожая, а невовремя зарядившие дожди не позволили убрать даже то, что взошло и отколосилось. У людей руки опустились, в предчувствии беды, Одна была надежда – на государство. Когда стали поговаривать о лишних ртах в колхозе, Наталья Тимофеевна поклонилась Авдею Кутепову и была беспрепятственно отпущена с хутора и из колхоза. Второй раз вместе с хозяевами поменял место жительства потемневший от времени дом Кузьмы Васильевича Агапова. Для Егорки с сестрой школа стала совсем близкой. Правда, Нюрка, уже заневестившаяся, ходила на учебу больше для того, чтобы отлынивать от работы. А мальчишка учился с удовольствием, цепко удерживая в памяти приобретённые знания.

Школа располагалась возле церкви в старом поповском доме. Батюшке остался во владение маленький флигелёк. Учителя приезжали неведомо откуда, присланные невесть кем, и долго не задерживались. И все, как сговорившись, требовали очистить школу от поповского присутствия, дурно, по их мнению, влиявшего на детей.

Классы набирались по возрастному принципу, вне зависимости от уровня знаний, порой распускались до окончания учебного года из-за бегства очередного педагога.

У Егорки в школе появились новые друзья. Например, Колян Фурцев. На вид тихий, скромный паренёк, а под оболочкой – омут пороков со всей его чёртовой оравой. Через этого Коляна вышла у Егорки одна большая неприятность – урок на всю жизнь.

- Ты даже не представляешь, какая в тебе нужда! – воскликнул Фурцев, приветствуя появившегося на пороге приятеля. – Заходи!

- А я всем ко двору, - откликнулся Егорка, стягивая валенки.

- Смотри, - разложил Колян мальчишеские богатства: костяные бабки, карандаши, расколотая трубка для курения, позеленевшая винтовочная гильза, рубиновая звёздочка и ещё много всякого добра или барахла – это как посмотреть.

- Мать нашла вчерась, говорит унеси в амбар, а то выкину: хлам в избе не потерплю. Сама амбар под замком держит, а мне их, - он кивнул на свои сокровища, - кажный день видеть надо и в руках держать. Слушай, Горка, возьми их к себе, а я буду приходить и смотреть. А ты можешь играть с ними, только никому не давай и не показывай. Мать-то у тебя ничё?

- Да ничё…

- Ну, и забирай. Берёшь?

- Н-не знаю, - Егорка даже заикаться стал от растерянности. – Не жалко?

- Я же не насовсем: до лета только, а там я найду им место.

В груде барахла мелькнула бронзовая цепочка. Егорка тут же подхватил её:

- Подари.

Он мигом сообразил, что хлопоты его должны оплачены и подумал, какую на неё можно подвесить гирьку и не бояться никого.

- Брось, это с церковного кадила. Увидят старики – уши оборвут.

- Ты что, украл? – округлились Егоркины глаза.

- Попа надуть, - рассудительно сказал Колян, пряча цепочку вместе со всем барахлом в холщаной мешок, - святое дело. Идём к тебе.

День был морозный. Егорка приостановился, поднял голову и зажмурился, подставляя лицо блёклым лучам декабрьского солнца. Тепла от него не было ничуть.

На церковной площади толпился народ, но было довольно тихо для такого скопища: отправляли из деревни раскулаченных. Егорка с Каляном подошли полюбопытствовать.

- Не люблю излишеств, - неизвестно кому бурчал незнакомец в шинели, доставая портсигар. – Поплакали и будет. Слёзы лить без конца ни к чему. Дело делать – вот это можно без меры.

Неподалёку в санях согбенная фигурка. Если бы не печальные зелёные глаза, эту хрупкую женщину с нежными, тонкими, словно нарисованными чертами лица вполне можно было принять за подростка. Должно быть, ей и предназначались слова конвоира:

- Ты смотри, какая баба пропадает…

Но мальчишек заинтересовал совсем другой человек. Девчонка была самая обыкновенная: малого росточка, худущая, вся жизнь в глазищах.

- Чего уставились? – вскинула дерзко подбородок.

А Колян возьми да и обзови её «кулачкой-раскулачкой». Глаза у девчонки округлились, стали цвета неспелого крыжовника. Она сглотнула слюну и с неожиданной злостью бросила:

- Косорылка неумытая.

Колян аж задохнулся от злости.

- Ну, погоди. На поселении-то вам гонору поубавят.

Девочка неожиданно сменила тон:

- У меня мамка хворая второй месяц. Куда ей ехать – не доедет…

- А отец? – перебил Егорка, увидев, что она вот-вот разревётся.

- Ночью увезли,.. под охраной.

На площади началось шевеление, заголосили бабы, сдержанно прощались мужики. Красивая девочка, подумал Егорка. Но «красивая девочка» уже не смотрела в его сторону, обняв мать, прикрывала дерюгой её ноги.

- Ладно, мужики, - медвежатый мужик в овчинном полушубке мехом наружу снял шапку и пригладил редкие седые волосы, - прощевайте. Бог не выдаст – свинья не съест. Не будем раньше срока Лазаря петь. Вы нас нынче под корень топором, а мы вас опосля пером похерим. Помяните моё слово.

От его речи бабы притихли в санях, и военные, озлобясь, засуетились, забегали, отправляя обоз. Вскоре он выехал за околицу и потянулся снежным полем.

В дверь класса вежливо постучали. Вошёл грузный чёрнобородый поп – отец Александр. Поклонился удивлённой учительнице, сказал обращаясь к классу:

- Прошу прощение за вторжение. Такое дело, граждане, с пропажей связано…

- Не поняла. Прошу объяснить, - Елизавета Петровна насторожилась, прижимая раскрытую книгу к груди.

- Кто-то взял, - батюшка обвёл притихших ребят строгим взглядом и к учительнице. – Может мы сначала с вами обсудим или мне потом подойти?

- Зачем же? Если есть какие вопросы к ребятам, сейчас и говорите, - Елизавета Петровна строго собрала брови.

- Пропажа-то вобщем не велика, просто богопротивно и в миру не поощряется.

- Говорите толком, - рассердилась учительница.

- В сенцах на столике лежала буханка хлеба. Утром ещё была, а теперь нет.

- Та-ак, - Елизавета Петровна окинула взглядом притихший класс, прошлась между столами. – Никто не хочет признаться? Ну?

- Признание смягчает наказание и облегчает душу, - сказал отец Александр.

- Только вот этого не надо, - рассердилась учительница. – В церкви будете агитировать.

Поп не унимался:

- Трудно представить, чтобы среди таких невинных агнцев оказался злоумышленник. Думаю, взявший хлеб не отдавал отчёта о своих деяниях. Разве можно обдуманно губить бессмертную душу.

- Сейчас обыщу каждого – лучше признайтесь, - Елизавета Петровна костяшками кулака постучала по столу, и от этого стука ребячьи головы сами собой потянулись в плечи.

- Матушка сказывала, был Фурцевых мальчик с посланием от матери. Ведь ты был у нас сегодня? – батюшка обратился к Коляну, и вслед за ним весь класс и учительница повернули к нему головы.

Под этими взглядами мальчишка медленно поднялся со своего места: и чем выше становились его плечи, тем ниже опускалась голова.

- Покажи свою сумку.

Колян не шевельнулся. Тогда Марья Петровна прошла к нему решительным шагом, отстранила и подняла из-под стола сумку для школьных принадлежностей, открыла, перевернула и встряхнула над столом. Выпали потрепанная книжка и две тетрадки, шапка и варежки, какое-то мальчишеское барахло и, наконец, злополучный хлеб. Был он надкусан и крошился.

- Смотрите-ка, моя, - мальчишеская рука подхватила со стола огрызок карандаша вставленного в латунную трубку.

- Дак ты что, воришка? - Елизавета Петровна опустила ладонь на вихрастую голову будто бы погладить и вывернула ухо.

- Ой!.. Я нечаянно!... Я всё-всё скажу!...

Отец Александр покачал головой и тихонечко удалился.

Класс словно прорвало: кричали, стыдили, угрожали. Пострадавших оказалось много, и все требовали вернуть некогда пропавшее. Колян рассказал всё, сознался во множестве краж, а на вопрос «Где же теперь эти вещи?» указал пальцем на Егорку Агапова:

- У него.

Тишина, следом воцарившаяся, ничего хорошего не предвещала новому действующему лицу.

- Это правда? – Елизавета Петровна обратила к нему строгое лицо.

- Врёт он, - тихо сказал Егорка, поднимаясь.

- Да кто врёт? – Колян мгновенно превратился из подозреваемого в энергичного сыщика. – Я знаю, где они лежат. Идёмте – покажу.

Урок продолжать никому не хотелось. Елизавета Петровна решила довести расследование до конца и поставить точку. Всей гурьбой во главе с учительницей пошли к Егорке домой. По дороге мальчишки резвились, бегали, толкались, кидались снежками. Весел был и Колян:

- Ваше раздам – мне кое-что останется.

Наталья Тимофеевна будто поджидала их, выскочила из дома простоволосая. Совсем близко Егорка увидел её испуганные глаза. Она схватила его за плечо, и хоть мальчишку никогда не били, он от страха прикрыл голову рукой.

- Сыночка, беги к тётке Татьяне, Санька, скажи, рожать начала, пусть придёт скореича.

Егорка вскинул на Елизавету Петровну занявшиеся радостью глаза и тут же отвернулся, скрывая прихлынувшую к лицу краску. Мальчишка убежал, а Наталья Тимофеевна, оправив разметавшиеся волосы, кивнула учительнице, улыбнулась, оглядывая ребят.

- Ой, чего же я стою? – широко по-женски заметая ногами, она кинулась в дом, из которого доносились приглушённые вскрики роженицы.

Исполнив материн наказ, Егорка домой вернулся не сразу и задами, никого не встретив. В доме переполох. Санька, подгадав дни, приехала рожать к матери, и вот началось… Стоны, стоны, а потом крик. Испуганны мать, Нюрка, деловита деревенская повитуха тётка Татьяна, на Егорку никто не обращает внимания. Поужинав, управившись со скотиной, Егорка полез на полати к проклятому мешку. Следом Нюркина голова любопытная:

- А чё ты тут прячешь?

И что за человек! Всюду суёт свой нос и всегда не вовремя. Егорка в сердцах рявкнул на сестру. Но Нюрку разве проймёшь! Она, подперев ладонями щёки, смотрит за ним во все глаза и разглагольствует:

- Ты, братец, грубиян. Как к сестре относишься? Вот на улице парни – другое дело. Каждый норовит проявить внимание, сделать что-нибудь приятное.

Вздрогнули оба от очередного Санькиного «Ой, мамочки!».

Егорка, подхватив злополучный мешочек, сказал:

- Пойду я к Феде ночевать, - и, одевшись, вышел.

Матрёна усадила за стол поужинать, села напротив и стала расспрашивать про Саньку. Леночка – Егоркина любимица – попробовала вовлечь в игру, но не растормошила, показала язык и убежала к себе.

- Ты чего такой хмурной? – спросил Фёдор.

- Чему радоваться? – Егоркины глаза смотрели затравленно.

Фёдор покачал головой, но от расспросов воздержался, рассказал своё.

Мордвиновку проехал - мальчишка из кустов, маленький, драный, но смелый.

- Дядька, - говорит, - не ехай дальше.

Голос с хрипотцой, простуженный.

- Это почему же?

- Ждут тебя. Два мужика вон в том осиннике.

- Не врёшь?

- Могу побожиться.

- Трусишь?

- Ты будто нет?

- Я нет, - Фёдор освободил из-под кошмы ружьё. – Полезай в сани, вместе бояться будем.

- Не-а, я – тутошний…

Дослушав рассказ, Егорка попросил:

- Послушай, Федя, возьми меня к себе в работники, совсем мне эта школа осточертела.

- Ну-ну, не дури, в хомут всегда успеешь.

Засиделись братья допоздна. Матрёна с дочерью уже спали. Фёдор ушёл к матери, вернулся весь запорошенный.

- Ну и погодка разыгралась – к урожаю! С племянницей тебя, брательник!

На утро Егорка не спешил домой. Всё с тем же злополучным мешком пошёл к церкви. Ещё ночью принял он решение: забраться на колокольню, оставить там краденное да покаяться Богу, тогда может и простится ему невольное участие в грехе, очистится совесть, вернётся на душу спокойствие. Никем не замеченный шмыгнул в высокие врата. Винтовая лестница в полумраке круто забирала наверх. Егорка бросил мешок под ноги, встал на него коленями – помолиться. Легко сказать! Ни одной молитвы до конца не помнит. Переврать – грех.

Сверху шаги – звонарь Карпуха Лагунков спускается. Не идёт – ползёт, еле ноги больные переставляет. Совсем старый стал звонарь, никудышный. Да и кому он нужный теперь? Советская власть запретила в колокол бухать, а самого батюшку не нынче-завтра из деревни выпрут. По привычке взбирается наверх каждое утро, потрогает колокол, обозрит округу, повздыхает печально и назад. Увидел перед собой мальчишку, сделал страшное лицо, ощерил беззубый рот, насупил брови. Ни дать, ни взять леший или сам Антихрист. А глаза смеются. Егорка шмыгнул в нишу и выскочил на клирос: церковь-то плохо знал. Прямо с потолочного купола несётся грозный бас:

- Это кто во Божьем храме в шапке разгуливает?

Разглядел внизу попа. Его-то Егорка не боится: попробовал бы драться! Другое дело, звонарь – дурак да ещё старый. Мальчишка шмыгнул на лестницу и вниз, сломя голову. Следом Лагунков кричит:

- Черти вон – счастье в дом!

Из церкви Егорка выбежал, домой не пошёл, а заглянул в магазин сельпо. В углу мужики пили водку, закуска на подоконнике, стакан ходит по кругу, на полу порожние бутылки. Лица багровые, языки заплетаются, будто разом пораспухали. А разговоры ни о чём – бесконечные.

Егорку пьяные мужики не интересовали. Он к прилавку, посмотреть своё заветное – сверкающие фигурные коньки. Лежат ли? Лежат! Все мечтают, но нет таких денег у мальчишек.

В спину толкнули.

- Ерофеич, - пьяный мужичок, с глазами смотрящими в разные стороны, навалился на прилавок, - запиши на меня пару беленьких.

Продавец сложил фигу и сунул просителю под нос. Был он высок, узок плечами, надменное лицо с тонкими губами. У этого не допросишься, подумал Егорка.

- Не клич на себя беду, Ерофеич, - косоглазый качнулся.

- Иди-иди, у тёщи блины даром проси.

Проситель вернулся в компанию, развёл руками, пожал плечами. Там продолжался затеянный разговор.

- В рай у каждого своя дорога.

- Точно-точно. Надысь кулаков тем путём отправили, чтоб колхозы подкормить.

- А церкву закроют, так вообче дорогу забудем, мужики.

- Слыхали – бают - колокол сверзить хотят да колокольню порушить?

- Ну, это не легко будет: строили-то когда? До революции строили. Тогда и люди другие были, и совесть другая. Говорю: на совесть строили-то…

- Нонче мы свой рай строить будем, если с голоду не передохнем.

- Да, поди не даст страна родная.

- А в двадцать первом сколько народу в Ровец свезли. Без гробов и панихид. Вот мор так мор был…

Егорка, заметив подозрительный взгляд продавца, выскочил на мороз.

На озере, как только лёд окреп, расчистили катушку. Круглый день там ребятня, а к вечеру не протолкнуться. Егорка прямо из дому в прикрученных намертво самодельных коньках спустился к озеру. Его обступили.

- Где прячешь награбленное? А ну, тащи, а то юшку пустим.

- Вы кому поверили?

- Вот ему, - перед Егоркой вытолкнули Коляна.

- А ну, повтори, - Егорка сжал кулаки.

Фурцев покосился на коньки - не устоит. Шагнул вперёд:

- Мы вместе были. Ты знал всё.

Егорка ударил его, и Колян упал. Сел верхом и молотил бывшего друга по голове. Тот хрипел, извиваясь:

- Ты знал, знал, знал…

Скинули-таки колокол с колокольни. Упал он сверхатуры на бок, глухо ухнул в последний раз, и мёрзлая земля отдалась утробным стоном. Незаметно поп исчез с попадьёю вместе. Звонарь Лагунков помер голодной зимой. Казалось, разом народ про Бога забыл. Лишь блажная Фенечка, побираясь по дворам, истово крестилась:

- Вам простится, вам простится