Не спалось. Открыв глаза, скользнула взглядом по ковру, цепляясь глазами за темные узоры и острые тени между растрепанными ворсинками. Наткнулась на бледные очертания собственной руки. Проследила движение фонарного света по ее изгибам.

Хотя нет, это был не свет фонаря. Он пробивался сквозь пелену воздуха из окна дома напротив – рыжее пятно в непроглядном покое темноты. Мне раньше хотелось узнать, кто там живет. Нелепо быть разделенными несколькими метрами и при этом не знать не то что даты рождения – цвета глаз…

Желания должны оставаться желаниями. Исполнившиеся, они напоминают опостылевших мужей, некогда бывших пылкими возлюбленными.

Ночь многое меняет. Недвижная, моя рука – нелепое сочленение суставов, костей, обтянутое тонкой веснушчатой кожей – казалась объектом, не имеющим отношения к тому предполагаемому обиталищу разума, которое мы именуем мозговым центром.

Разум же, еще не проснувшийся и потому свободный от мучительного контроля над неуклюжим человеческим телом, лениво фиксировал утекающие, как вода сквозь пальцы, образы недосмотренного сна.

Нащупала пульс. Мне всегда нравилось чувствовать под кожей нервозную возню маленького злого зверька, затаившегося и готового вырваться наружу и растаять в немой темноте, оставив пустоту и тоскливое одиночество наблюдать за последним взмахом его взъерошенного хвоста. Наверное, это и есть душа.

Казалось, с последним ударом человеческого сердца, полным надрывного желания жить, можно увидеть хотя бы ее тень. Откуда у меня взялись такие дикие мысли? Хм. Спросите у доктора Фрейда. Он способен многое объяснить вам, несмотря на то, что в душе остается мучимым кошмарами еврейским мальчиком. «Все мы родом из детства» - это он о себе.

Знаете ли вы, что каждый удар сердца не похож на предыдущий? Точно так же, как неповторим прожитый нами миг. Интересно, каков он, первый удар сердца? Невероятная смесь неопределенности, восторга и страха? Призыв, обращенный к глухому, равнодушному миру?

Равнодушному.

В детстве со мной никто не хотел дружить. Не знаю почему. Когда я изо всех сил тянула на уроке руку, меня не видели в упор. Не отвечали на мое «здравствуйте». Никто и никогда. Меня не замечали. Даже мой истерический возглас, набор букв в Интернет-беседе: «Если никто не поговорит со мной, я вскрою себе вены!» - остался без внимания… Правда это уже смешно.

Это не имеет значения. Теперь не имеет. Не знаю, хотела бы я повернуть назад или нет. Нет.

Я несла этому миру в хрупкой шкатулке моего сердца всю свою любовь, всю свою нежность и все свое пламя, снедающее меня – а мир ответил пощечиной.

Вернее, если бы так – я бы пала на колени перед человеком, ударившим меня. Но ответом на мой крик было молчание. Гробовое молчание – не изумления, нет, и не презрения.

Равнодушия. Равнодушия. Равнодушия.

У него были голубые глаза – у человека, в чьей квартире теперь горит свет, но уже не потому, почему горел раньше. И его самого там нет. Впрочем, имеет ли это для меня значение? Нужен ли он был в моем мире, если не был его частью, если я не стала частью его мира?

У него были голубые глаза, он слушал «Нирвану» и читал Булгакова, он носил на шее тонкую серебряную цепочку с крестиком, любил потертый джинс и забывал завязывать шнурки на кроссовках. У него был шрам на скуле, еле заметный, нежный шрам возле глаза.

Он сказал: «Ты мне не нужна». Вернее, ничего он не сказал. Он бросил мне жалкую подачку в виде пары фраз и улыбок, и я окунулась в океан собственных иллюзий, готовая броситься грудью на амбразуру и целовать его следы.

И непонятно, что больнее – невнимание, к которому я привыкла, или эта милостыня, вонзившая зубы в мою… назовем это гордостью.

Последний удар его сердца был слабым и несуразным, таким же, как и последние слова, которых я не хочу повторять. Казалось, его блеклая душонка вытекла сквозь расширившиеся на полсекунды зрачки, запоздало рванувшиеся навсегда запечатлеть мое лицо.

Не спалось. Тихие тени скользили по стенам, перешептываясь и посмеиваясь надо мной. Что они знали? И откуда? Неужели подсматривали, прижавшись, друг к другу в сладострастном экстазе, там, за углом дома по Ленина-12? Или это не их хохот преследовал меня всю дорогу?

Встревоженно взвыла сирена. Она надрывалась, истерически, со всхлипом. Как будто у автомобиля есть душа. Поразмышляю об этом на досуге.

Криминалисты ищут мотив. Дураки. Разве они не догадываются, что все дело в привередливой белке, чей силуэт так легок и прозрачен, что не имеет даже запаха, разве что струйка тепла коснется ресниц?

В конце концов, может быть, им не стоит этого знать. Есть вещи, которые действительно знать не нужно. Незачем. Я ни разу не видела алкоголика, напевающего «Кармен-сюиту», хотя не слышать ее он не мог. Следовательно, ему она совершенно не нужна, как не нужно рафинированному интеллигенту знать уголовный жаргон.

Грубо. Очень грубо. Иной раз мои мысли обращаются и в сторону этого мира, но поток моего сознания, эта быстрая разрушительная река, разливаясь, поглотит воспоминания о низменном. Рано или поздно.

Я подошла к окну и посмотрела прямо перед собой. Свет напротив погас, смахнув с моего лица оранжевые блики.