В широком ручье дрожит и манит отражение луны. Поиграть бы с ним, но как? Даже если бежать, не жалея лап, оно не даст себя настигнуть. И зубами его схватить не получится – только вымокнет шерсть и вода попадёт в нос. Да и несолидно переярку бултыхаться и тыкаться мордой в дно, будто неразумному щенку. Лучше, набив брюхо ягодами, кузнечиками да полёвками, завалиться спать. Или погонять по опушке мелкую живность. Если повезёт – прикопать добычу про запас. Ещё можно с пользой провести время, прогулявшись по границе охотничих угодий стаи, обновив метки. Стая – то, что незримо стоит за твоей спиной. То, что важнее всего, то, что существует всегда: в тебе и вокруг тебя, даже если летом она рассыпается по окрестностям и лишь изредка слышны далёкие голоса соплеменников. К зиме волки соберутся вновь, матёрые обстоятельно обнюхают прибылых и отпразднуют встречу первой общей ловлей. И Черноух, уже почти зрелый волк, помчится наравне с опытными охотниками, изо всех сил, ради себя в стае и ради стаи в себе.

Но взрослые посмеялись бы, все, и мать, и вожак, если бы увидали, чем переярок занят сейчас. Глупо, ах как глупо ловить лунный блик. Что это – попытка достичь невозможного, запретного, смутное желание чуда? До небес не допрыгнуть, а в ручье луна совсем рядом…

Черноух осторожно трогает лапой ускользающее мерцание. И вновь от прикосновения картинка дробится и исчезает, лишь расходятся круги по воде.

Черноух вздыхает. Насторожив уши, свесив лобастую голову, ждёт, когда луна вернётся в ручей, срастётся из сверкающих осколков.

Вот рябь улеглась…

Чьё это отражение?

Другой волчонок, серебристый, каких не бывает, столь же несбыточный и недоступный, как луна. Черноух, должно быть, спит и видит волчий сон, в котором она принимает волшебные обличия.

Сон?

Но тут чудесное видение, сев, почесало задней лапой ухо, зевнуло сладко, протяжно, и захлопнуло пасть так, что зубы щёлкнули.

Черноух вздрогнул, оторвав взгляд от воды.

Невозможной, неправильной масти волчонок – на том берегу!

Первый порыв – перескочить к нему. Убедиться, что он реален, вдохнуть чужой запах. С подветренной стороны подобрался, хитрец! Он так близко, такой забавный: весь хвост в репьях, язык свесил, будто дразнится, глаза весёлые и лукавые - ну, поиграем?

И сразу же изнутри приходит знание: «нельзя». Твердый запрет - мрачный, мощный, древний, за пределами понимания... Ой, что же я делаю, Великая Мать-Волчица, нет! - но лапы уже перенесли, словно сами собой, через ручей - будто сквозь стену огня прыгнул, ледяные языки чёрного пламени на бесконечный миг коснулись сердца - дёрнулся на лету, потеряв равновесие, ткнулся с разбега носом в мокрый прибрежный песок. Ай, какое позорное приземление, после такого трудно поверить, что Черноух – самый сильный, быстрый и ловкий в своём выводке! Ну ничего, зато тот другой волчонок - нет, молоденькая волчица! - рядом теперь, и некогда сожалеть, некогда думать «что это было?» - догонять надо, игра началась, ишь какая быстролапая, стелется над травой, сбивая росу - от лунного света роса сребрится, и шерсть у неё серебрится, серебряное на серебре, серебро на серебряном, и лишь позади остаётся тёмный след, а тени-то у неё и нет вовсе, надо же, ну с этим мы потом разберёмся… А возьму-ка я наперерез и настигну над оврагом у опушки, сама так хочет, небось, раз бежит по дуге у крайних деревьев - или она боится леса? - да нет, чего там бояться лесному народу - эй ты, как там тебя, гляди: заяц, зайца вспугнули, что же ты, ты ж его так упустишь, сюда гони! Ну-ка, я сам…

Талька бродила по дому, как сонная муха, и регулярно получала за нерасторопность подзатыльники. Не высыпалась, уставала, злилась на домочадцев. Но всё равно перекидывалась почти каждую ночь. И как утерпеть, если знаешь – на опушке ждёт лучший друг? Ждёт, неколебимо уверенный в тебе. Если понадобится – будет ждать день, два, три. Разве можно его обмануть, разве можно поселить обиду и растерянность в этих золотистых глазах? Как он, бедняга, огорчился - тогда, в первый раз, когда Талька испугалась крови и отказалась есть убитого им зайца. Смешной, наивный Черноух!

Однажды он, придя на свидание искусанным и печальным, сказал, что другие волки боятся Тальку до потери рассудка и никогда не примут её в стаю. Тальке-то на прочих наплевать, но Черноух не теряет надежды сделать из подруги истинную волчицу, охраняет и учит, ради неё в огонь и воду кинется. Хотя соплеменники для него очень важны. Так что втройне поразительно слышать заявление: «Обойдёмся и без них. У нас будет своя стая!» Он бросил это так небрежно, с независимым и гордым видом, только чувствовалось, что душа его дрожит и разрывается. Талька не дала другу грустить, лизнула в нос, прикусила за ухо, толкнула, позвала играть.

Весело им было резвиться ночи напролёт, напропалую. Юная звериная сила несла, как на крыльях. Кажется – ветер они обгоняли, звёзды отряхивая с лап. Ладно, пусть не звёзды – жемчужные брызги. Ручей бурлил под напором гибких тел. Боролись на мелководье, в шутку прихватывая друг друга зубами. Замутив воду и перевернув все камни, неслись дальше, мокрые и счастливые. Чаща была – тёмный изумруд, пронизанный лунным светом. Шорохи полнились оттенками смысла. Запахи вспыхивали яркими образами. Летний лес щедр на добычу. Человеческое в Тальке умолкало. Всё становилось легко и просто.

Утро всегда наступало внезапно.

Перед рассветом в воздухе разливается тихая прохлада, отличная от свежести прошедшей ночи - медленный, глубокий вздох пробуждения, водораздел между двумя равно великолепными царствами: тени и света. Ещё миг – и дневные птицы встрепенутся навстречу потоку тепла и блеска, который вот-вот вырвется из-за горизонта, хлынув меж лёгкими перистыми облачками и покатыми боками дальних холмов. От этих холмов, от деревьев, растущих на склонах, уже ложатся новые тени по направлению, куда отступает, рассеиваясь, тьма - и утренний туман начинает, клубясь и расслаиваясь, частью подниматься вверх и таять, частью спускаться к реке и уплывать клочьями вниз над водой. Стараясь держаться под защитой редеющих обрыков сырой мглы, сползающей из леса, бегут, спешат, мелькая меж кустов, две тени – серая и серебристая.

Расстаются они лишь у самых полей, лоскутами опоясывающих деревню. Черноух не любит смотреть, как подруга оборачивается человеком, он при этом всегда морщит нос и тихонько фыркает. Талька смеётся, машет вслед уходящему волку, торопливо натягивает спрятанное в траве платье, ёжась от прикосновения волглой ткани и в который раз жалея, что забыла прихватить для одежды берестяной короб. Скоро осень, роса холодна. Что же будет зимой – лучше не загадывать. После волчьей ночи Талька чувствует себя хмельной и беспечной. Руки-ноги гудят, голова плывёт, мир вокруг подёрнут радужной пеленой. Правда, вскоре зверски захочется спать…

Где уж тут разглядеть, что в проулке у крайних домов её поджидают.

- Мама?!

- Я те покажу маму, гулёна. Так покажу - взвоешь доподлинным волком. Я с тебя обе шкуры спущу. Вымахала орясина чуть не до притолоки, а всё не остепенится. Позорище: ночью куролесит, днём об подол спотыкается. Отдавай браслет!

- Мама, ты ж его отобрала уже! Ещё весной.

Женщина озадаченно пожевала губами. Потемнев лицом, прошептала:

- Вот как… Без браслета перекидываешься… Я полагала, ты всего лишь новый себе раздобыла…

В глубине старого, дикого, не тронутого топорами леса лишь одна тропинка всегда хорошо утоптана. Бывало, что и ночью, в самое глухое и страшное время, пробирался путник по этой стёжке, спотыкаясь и обмирая от страха, но не смея зажечь огня - разные дела гнали людей в заросли, не всё можно выносить на свет. Если Хозяйка захочет, то и в полной темноте не собьешься с её тропы. Если ты ей не люб – то и при свете дня заблудишься, потеряешься.

Идёшь, а тебя будто разглядывают. Может, мерещится?

Переступив порог замшелой избушки, чувствуешь: именно взгляд хозяйки, тяжёлый и пристальный, буравил тебя всю дорогу. Глазищи огромные, усмешка ехидная. Старуха без возраста, без имени. Всегда здесь жила, испокон веков. Лицо морщинистое, как печёное яблоко, а голос молодой:

- Своей головой думать не умеешь, своей рукой узду судьбы удержать не можешь, чужой силы просишь. Больше не пущу сюда, так и знай. Ну, говори. Да не реви ты. С кем беда?

- С дочерью, Таленой. Зверем бегает, почитай каждую ночь.

- А то ты не бегала?

- Бегала, да не так. Я – как все: в молодости по праздникам перекидывалась. Муж мой тоже, по обычаю, после сева кувыркался в поле, ради хорошего урожая. Был, правда, грех: рожала я тяжело… ну, а волчицей-то мне ощениться не в пример легче… Может, оттого Талена выросла такой. Без заговорённого браслета перекидывается, слыханное ли дело!

- Без браслета? И собаки на неё лают, как бешеные? И хлеба не ест, домой сытой возвращается? Мой тебе совет: отпусти дочь. Её счастье волчье. Изредка лес забирает человека к себе. Оленем, рысью, филином. Ещё реже случается обратное: кто-нибудь из лесного народа обращается в человека. Доколе будет так, люди и звери остаются одной семьёй. А прервётся кровная связь – с лёгким сердцем станете истреблять друг друга, опустеет земля. В тех деревнях, что от леса подалее, уж забыли, от кого род ведут. Им что медведь, что росомаха… Да и вы тоже хороши: цепляетесь за амулеты, как хромой за клюку, лишний раз перекинуться боитесь, от соседей «колдовство» своё скрываете, словно что позорное. Тьфу.

- Помилосердствуй, Хозяйка! Родную дочь – в лес, к волкам неразумным…

- Тогда отдай её мне. В ученицы, в наследницы. Чувствую, сильной ведуньей может стать. Что молчишь? Не нравится? А чего тогда тебе надобно?

- Сватали её из Заречья… Хорошие люди, зажиточные… Да ведь она, дура, сбежит!

- Хочешь, чтобы я ей счастье силком в глотку запихнула?

- Помоги, Хозяйка, спаси! Один только раз! Один раз, по уговору, можно!

- Этого-то вы не забыли… Что другое бы помнили… Эх…

Талька безвольной тряпичною куклой опустилась на лавку, повинуясь движению костлявой руки, похожей на птичью лапу. Всхлипнула, засыпая. Выражение лица так и осталось изумлённо-обиженным. И покорным. А сначала, почуяв неладное при виде старухи, внезапно воздвигшейся на пороге, метнулась было бежать – да споткнулась. Попыталась перекинуться – и не смогла под гнетущим взглядом. Гостья дунула на ладонь, легонько коснулась девичьего лба и, не глядя более на оседающую жертву, направилась к очагу.

Вспыхнул огонь, заклубился пар над горшком. Не спеша развязала Хозяйка кожаный кошель, вынула оттуда влажный комок глины и воск. Кусочек воска отправила в кипяток. Пламя погасло, вода тут же схватилась льдом. Надломив ледяную корочку, старуха достала из горшка застывшую фигурку. Внимательно осмотрев маленького воскового волка, хмуро покачала головой, закатала его в глину, сунула обратно в кошель.

Не оборачиваясь к двери, за которой переминалась с ноги на ногу мать Талены, сказала:

- Проснувшись, она станет жить тихо и мирно. Позабудет весь этот год, словно сон. Перекидываться волком больше не будет. Никогда.

Стремительно, словно устав притворяться дряхлой, гостья покинула дом, равнодушно отстранив женщину. Талькина мать стояла, опустив голову: вслед Хозяйке смотреть не принято, не к добру. Громкое хлопанье огромных крыльев тоже постаралась не услышать.

В начале зимы, когда урожай собран и обработан, выращенная на мясо скотина забита, а дороги подмёрзли и присыпаны снегом, наступает время свадеб. Сперва празднуют в доме невесты, потом всей гурьбой едут к жениху.

Тальке повезло: ей видный парень достался. Мало того, что хорош собой, так ещё силён и смел: не растерялся, когда прямо во двор, распугав народ, заскочил какой-то очумевший волк.

Перед тем несколько ночей подряд зверь истошно выл за околицей. Собаки бесились на привязи, слепо лаяли в густую тьму. Самые трусливые норовили молчком забиться куда-нибудь под хлев или за поленницы, чувствуя, как вокруг деревни невидимо кружит серая смерть. Смерть на быстрых, мускулистых лапах с плотно сжатыми в комке пальцами, горбящаяся на бегу смерть с широкой грудью, жёлтыми беспощадными глазами, мощными челюстями, острыми клыками. Виток за витком опоясывала деревню цепочка её следов.

- Волк, волк! – надрывались псы.

Но их хозяева беспечно праздновали, не веря, что зверь рискнёт сунуться ближе. Они хотели наесться до отвала, напиться, наплясаться, выспаться, похмелиться и протрезветь – много раз подряд, и лишь потом собирались прикончить или отпугнуть надоеду.

Волк ждать не стал. Наверное, он был безумен – что ему понадобилось среди людей?

Зверь ворвался прямо в широко распахнутые перед свадебным поездом ворота. Лошади шарахнулись, выпучив глаза, выламывая оглобли. Народ кинулся врассыпную. Кто-то обрушился с крыльца, кого-то придавили и он верещал, уверенный, что именно на него напал волк и уже треплет за тулуп. Женщины визжали, мужики хватали что потяжелее. Некий умник, перевалившись через забор к соседу, принялся забрасывать двор поленьями – не глядя, наугад. Талька, прижавшаяся к стене, едва не сомлела, когда хищник, порыскав туда-сюда, бросился к ней. Тут-то жених и показал себя: не промедлил, спас суженую. Длинный нож, хоть давно покоился в узорчатых ножнах на поясе, служа лишь украшением, а всё же оказался хорошо наточен.

Когда всё закончилось, невесту, беспрерывно повторявшую: «Как он на меня посмотре-е-ел, ой, как он на меня посмотрел…» увели отпаивать лечебными настойками. А нежданный трофей разглядели хорошенько и поняли, что зверь не столь велик, как со страху померещилось. Молодой, неопытный. Даже огрызнуться как следует не сумел, только шубу разодрал. Но и такого волка одолеть врукопашную – не шутка. Так что победителю воздавали почести, пока парень с ног не свалился. А шкуру потом увезли с собой, на память.

Ведь память у людей коротка, её надо подпитывать: шкурами, кольцами, исписанными бумагами… И не обо всём хочется вспоминать.

У старухи, живущей в глубине леса, память почти безупречна. Правда, иногда Хозяйка вспоминает не то, что было, а то, что будет, и блуждает во времени. Всё же она действительно слишком стара. А тут ещё путаются видения – вещие, и о том, чего никогда не случится.

В последнее время ей часто снится один и тот же сон.

Низкие тучи мчатся над лесом, в чёрном небе полыхает гроза. Гнутся и трещат ветви огромного дуба. Буря треплет висящий в кроне кошель, срывает, яростно швыряет вниз. Тот раскрывается на лету, из него выпадает засохший глиняный шарик, ударяется о камень, раскалывается…

В тот же миг в далёком Заречье молодая женщина вскакивает с постели, озирается испуганно, падает ниц человеком – встаёт зверем. Ночь взрывается рычанием. Мечется по комнате волчица… плачут дети, полуголый мужчина закрывает их своим телом, прижимает к себе, чтобы ничего не видели, что-то кричит… в дверь вбегают люди с огнём, топорами, вилами…

Сон обрывается. За окном – тишина, безветрие. Новолуние. О такой поре говорят: «волк луну проглотил».

Старуха грозит пальцем в темноту:

- Тссс… Спите, рождённые дети и нерождённые волчата… Все вы – мои, родные…

И вздыхает.