Забытым мотивом провинциального блюза, память рвет серебряную струну прошлой нежности. Когда она берет слишком высокую ноту, на глазах появляются слезы. Я делаю глубокий дирижерский вдох и, подняв голову вверх, стараюсь больше не думать о ней. Не получается.

Философия моей музыкальной боли, проступает под кожей иероглифом нот, я почти кричу, но голос тонет в новом визгливом аккорде.

Перестаньте свистеть, вы сбиваете нервный ритм моего сердца, и я отчетливо слышу фальшь. Она отзывается покалыванием в пальцах и, нервно пробежав по клавишам души, я с грохотом захлопываю крышку рояля. Тишина безмолвно смотрит мне в спину, но ответить на ее тоскливый взгляд, у меня не хватает смелости. Я снова играю роль труса.

Точно зная, что замок от потерянного счастья можно открыть скрипичным ключом, я прячу его в бархатный футляр и продолжаю использовать отмычки. Пружина приводит механизм в движение, раздается негромкий щелчок, и я успокаиваюсь собственной ложью. Она прекрасна, удобна и….. ..и совершенно бесполезна. Потрясающее сочетание.

Когда к горлу подступает тошнота, нужно немедленно выключить свет, но в моей маленькой камере он гаснет по собственному желанию. Своенравный нахал. Противостоять ему бесполезно, поэтому, пользуясь искусством оркестровой дипломатии, я закрываю глаза и двигаюсь на ощупь. Здесь можно легко оступиться, но в данном случае, я предпочитаю рискнуть.

Мои руки нащупывают что-то ускользающее, проходящее сквозь пальцы, временное. От этого начинает кружиться голова, я теряю контроль и, пытаясь сохранить равновесие, упираюсь руками в одну из стен. Усиленная моим желанием, через тело проходит новая боль. Я набираю полную грудь липкого воздуха, открываю глаза и громко кричу.

Моргнув знакомыми глазами, моё отражение в старом зеркале, возвращает гулкое эхо крика. Только эхо… эхо… эхо…

Виртуозы кладут инструменты и боль уходит. Я снова жив.