И будет тихий поцелуй, Как гвоздь на блюде, И будет палец у виска Бессонной ночи, И запах стали и вина, Но в каждом слове Таится очень белый конь: Он ждёт кого-то...
Впрочем, это и не важно. Главное, что я вовсе не уснул. Наоборот: настало утро. Я-то впервые видел утро, а вот Кто-то, умеющий плакать - не впервые, поэтому он закричал разные слова, вроде: "Ура! Хо-Хо! Светлое и Трисветлое Солнце!". И, конечно, он сразу помолодел, ведь он перестал причитать и плакать. И сделался уже, было, живым, как вдруг появились его соратники (те, которые сородичи) и унесли его с собой. Они бы и меня с собой унесли в своё гнездо и снова принялись бы чему-нибудь учить, но я очень быстро спрятался в оставшуюся у меня молодую ночь. Странное это дело - плакать. Когда плачут неженщины - они сразу же стареют, прямо вот-вот развалятся, ну, прямо, рухлядь какая-то. Их волосы седеют, как снег, зубы выпадают, как снег, кожа становится тонкой, как снежный наст. Словом, они превращаются в стариков, то есть - в снегопад(это одно и то же).
Отвечали невпопад, Кто о чём ни говорил - Наше время снегопад, Наше время снегопад, В небо плачут фонари.
Значит, всё наоборот - Белым волком по степи... Но дороже всех свобод, Нам дороже всех свобод Тихий голос изнутри.
Без начала и конца, Без хулы и без молитв, Только белые глаза, Снежно-белые глаза Бесприданницы-земли.
Но из этих снежных глаз, Запредельный, как мечта, Снегопад глядит на нас, Снегопад летит сквозь нас, Сквозь года и города,
И зовёт нас за собой, Обещая новый век, Век, в котором стихнет боль, Где навеки стихнет боль, Но едва ль растает снег.
У яслей и у могил Отвечали невпопад: Кто бы что ни говорил, Кто бы что ни говорил - Наше время - снегопад... Наша правда - снегопад... Наша вера - снегопад...
С немужчинами - совсем другое дело! Они, когда плачут, они совершенно молодеют: даже и не занешь, что с ними делать. Только если в люльку положить и колыбельную спеть. Что такое люлька я тогда ещё не знал, это я всё остальное ещё до рождения знал, а вот что такое люлька - не знал. Правда, петь я к тому времени уже научился, чтобы это никому не бросалось в глаза. А вот что такое люлька - не знал. И не видел её никогда.
Ну, утащили кто-то Кого-то, умеющего плакать, к себе в гнездо, и хватит об этом. Жалко, конечно - мог бы живым со временем стать, а хватит. А я выглянул из моей молодой ночи и увидел, что утро и что надо двигаться вперёд. По кладбищу. Потому, что я всегда, всегда и везде - на кладбище. А вперёд двигаться надо: я с этой мыслью родился. Только вот как с ночью быть? Она же моя? Моя. И как быть? Нельзя же её вместо шарфа повязать - засмеют все! И в карман её не положишь. Это вообще трудно, когда не знаешь, что такое - карман. Но тут мне кошачий человек помог. Он пришёл - и вдруг оказалось, что ночь - это его хвост. Присел - и пожалуйста: ночь. Хочешь - прячься в ней от кого-то, хочешь - так смотри. А пошёл - хвост оказывается. Специальный, значит, такой хвостовой ноченосец этот кошачий человек оказался. Посадил я его за пазуху (вот уж не знаю, что это такое, но кошачьи люди очень любят за пазуху, пришлось мне его туда посадить), и стал двигаться. Вперёд? Вперёд.
Раскачало колокольню облаками до земли. Выпил ворон страх и голос позабытого во сне: Он сумеет, он напомнит в праздник битого стекла Танец краденого сердца на последнем берегу!
Вьётся тропка через море к апельсиновой звезде, Нерождённому - не проще, надо только привыкать. То ли яблоко на камне, то ли Новый Авалон - Танец краденого сердца на последнем берегу!
Всхлипнул кто-то на рассвете у погасшего костра, Раскачало колокольню облаками до земли, Вышел поезд на конечной, а потом - наоборот - Танец краденого сердца на последнем берегу!
А впереди у меня оказалась человеческая бабушка. Я уже видел где-то человеческих бабушек, поэтому не испугался, а подошёл поближе. Стояла человеческая бабушка на чём-то таком, вроде пьедистала и продавала всяческие значки. Ну, про значки, тем более всяческие, я могу часами рассказывать, поэтому лучше я вам ни слова про них не скажу. Зато скажу вам про человеческую бабушку. Была она не живая, но и не неживая, как говорят, "нечто среднее". Я даже как-то засмущался. Зато одета она была так: в большой мёртвый платок. И приплясывала. Я сперва решил, что она приплясывает от радости, и тоже стал приплясывать, чтобы завязать разговор. Этого требуют элементарные правила вежливости хорошего тона. Но потом понял: она приплясывает от холода. Холод человеческая бабушка хранила у себя внутри и пользовалась им, когда долго стояла на ветру или где-то ещё. Увидев такое дело, я сразу перестал приплясывать и спросил: - А вы всегда держите холод внутри? И он не портится? - Что вы, - сказала человеческая бабушка - Конечно. - А чем вы его кормите? - вежливо осведомился я. - Кровью, дорогой, своей кровушкой. - отвечала мне человеческая бабушка. - А у меня есть кошачий человек - ноченосец и знакомая статуйная девушка с крыльями. Двумя. - похвастался я. - Вот это да! - сказала человеческая бабушка. - А вот это - "нет". - ответил я (по привычке). - Я, пожалуй, поменяла бы вот эту пару значков на кошачьего ноченосца. - молвила человеческая бабушка. Тут я задумался. Ноченосец мне, собственно, ни к чему. К чему он мне? Но у него есть молодая ночь, на опушке которой я попрощался с человеческой статуйной девушкой с крыльями. Она у него хвост. А это для меня кое-что значило. Поэтому я ответил так: - Я бы с удовольствием, но есть одно обстоятельство: не могу. Но я могу научить вас одной песенке: "Добежала до края и упала вверх Моя песенка, глупая, как календарь". - Слыхала я эту песенку. - сказала человеческая бабушка - Те её поют, кто с кладбища возвращается, особенно - дети. - Могу научить. И всего за один этот значок. - торговался я. - Ишь ты какой! - человеческая бабушка до того разозлилась, что даже засмеялась - А вот нельзя за один! За пару только можно! Они, - принялась рассказывать человеческая бабушка - значки эти, любовь у них. Вот. И только парой можно! Или я, по-твоему, разлучница?! - Что вы - заплакал я - как вы можете осенять меня хотя бы тенью такого подозрения?! Я, к моему превеликому прискорбию, не имел понятия об их нежных чувствах... Иначе бы я никогда себе не позволил! - Что ж, - смягчилась человеческая бабушка - тогда учи. ТОлько не этой песенке, эту я уже знаю. Причём, по-моему, ещё до рождения. Пришлось мне наскоро учить человеческую бабушку другой песенке, которую я сам ещё не знал:
А всё было просто: песок на ладони - Открытая дверь в жёлто-красное небо. Роса на плечах поспешивших вернуться В край забытого сна и вишнёвого смеха. А ладья уплыла, и никто не заметил, По болотной воде, по пустым разговорам... Дети Смотрели на птицу, Танцующую в огне.
А всё было просто: еловые ветви, Дорожные сказки, молочные ночи. Туман задрожал и рассыпался в бисер По зеркалу листьев, не знавших асфальта. Ладья поднималась всё выше и выше Над рыжей водой и зелёным пожаром...
Дети Смотрели на птицу, Танцующую в огне.
А всё было просто: песок на ладони. Захлопнулась дверца над маленьким миром. Драконы играли в дыму и смеялись, И не было места для многоточья. А кто... Кто остался в ладье, Плывущей на радужных крыльях бабочки?
Дети Смотрели на птицу, Танцующую в огне.
А когда я научил человеческую бабушку этой песенке, которую я и сам до этого не знал, она поселила у меня на груди влюблённую пару своих значков. Мы уже готовы были попрощаться, когда я всё-таки не удержался от вопроса. Так уж я хотел удержаться, но не удержался. И спросил: - Скажите, а что будет с вами, когда у вас кончится вся кровь и останется только холод? - Тогда - радостно сказала человеческая бабушка, напевая только что уплаченную мной песенку - я стану живой, что же ещё? Наконец-то! Понял? Так я узнал ещё один способ стать живым: надо только выкормить своей кровью холод у себя внутри. Во как! Замечательные создания, эти человеческие бабушки. Почти живые, а всё равно - как неживые. Всё-то равно они знают, всё-то равно они помнят, всё-то равно им надо. А всё равно - ещё неживые. Почти как кто-то. Только кто-то, они пугливые очень. Всех-то они боятся, на всех бросаются, прямо как собачьи люди. Собачьи люди ведь со страху бросаются, вот и эти - со страху. А человеческие бабушки - нет. Человеческие бабушки - они ничего не боятся, ни Шибальбы, ни даже Темпон-Телона. Если бы я армию вдруг создавал, я бы её из человеческих бабушек создавал. Хотя, армия - вообще штука странная. Неживым она не поможет, а живым - и вовсе ни к чему. Так что, подумал я, подумал, и не стал армию создавать. Вместо этого я стал на значки за неизвестную мне песню купленные смотреть. На одном из них - так, ничего особенного, лапа какая-то, а на другом - тоже, вроде бы, лапа, но через неё улыбаются мне. Занятно! Не смотрю. Посмотрел - опять улыбаются. Очень улыбаются. Поулыбались, смотреть начали... Ласково смотрят, нежно... "Ладно - решил я - будет им смотреться, пора мне дальше идти". И пошёл.
Догорает время, а я - останусь Сломанной рукой у соседской дочки, Солнцем в потолок из стакана с чаем, Белой простынёй на хрустальном поле.
Вот и чудеса заиграли в дудки: Сняли часовых, а потом смеялись. Превратился день в сигаретный пепел, Постучал в окно перстеньком на пальце. Только хлеб горчит, Да сирень цветёт, Да проломлен щит, Да ладья течёт.
Берегла земля сон тугих кореньев, Приносила ночь холодок да сказки, Похвалялось зеркало перед цементом, Только всё наружу: догорает время!
Догорает время, а я - останусь Шестикрылой птицей в твоих ладонях, Доверчивой птицей в твоих ладонях, Беззубой птицей в твоих ладонях...
Пойти-то, я пошёл, только вот шагов(километров), примерно, пять прошёл, только человеческая бабушка с горизонта пропала - Кто-то навстречу. Тот самый, умеющий плакать, почти живой. Но уже опять неживой совсем. С ним кто-то хорошо поработали у себя в гнезде, соратники его (которые сородичи). Теперь - как новенький. Заступил он мне дорогу, и спросил... Знаете, что спросил, братцы? Спросил он: "Ваши документы". Тут я и задумался: а что ему ответить? Такое что-нибудь ответить ему надо, чтобы он уже совсем живым стал. А не стал бы, так хоть отстал. Думал я, думал... А он - "Предъявите ваши документы!" - а сам чуть не плачет, аж змеёй змеится, корнем в землю укореняется: видно, строгий зарок ему дали. А по всему - еле держится. Тогда я уж совсем не выдержал и промолчал. Только на значок ему указал, где из-за лапы улыбаются. Кто-то, умеющий плакать, пригляделся, замер, потом снова пригляделся и снова замер. А когда я значок прикрыл - "хватит, мол", смотрю, - а он-то, Кто-то, умеющий плакать, - живой! Совсем живой, братцы, понимаете! Вот так Кто-то, умеющий плакать, живым и стал. Пригляделся я к нему, и показался он мне очень знакомым. А так как было он теперь живым, то я прямо его спросил: "Уж не ты ли мой брат, которого я никогда не видел?" Живой Кто-то сказал мне в том духе, что "Я", а я - страшно обрадовался, потому что никогда ещё живого брата не видел. Я и не живого не видел. Да и неживые живым не братья. Вот живые неживым иногда могут, а наоборот - никак! Вот! И стали мы тогда с моим братом молчать обо всём на свете. Молчали мы с ним, молчали, и оказалось, он не сразу неживым сделался, а только после того, как родился. И родился-то он - не просто так - а сразу в форменной рубашечке, какую все кто-то носят. Тогда его кто-то своим и признали, Ну, и забрали к себе. Дали ему нож, стакан и весы, и сказали, что он теперь свой. Кто-то, значит. А он, чувствуя, что он не свой им вовсе, расплакался от несправедливости и от того, что обманывает ожидания.
Долгожданное осеннее счастье: Светофоры растеклись по асфальту. Мы под пальцами дождя так похожи, Выстилая суетой повечерье. Но колючий новорожденный полдень Вновь окажется пустою коробкой, И рассыпанное Кем-то бессмертье Утекает в тихий рай подворотен.
Вот тогда самый умный кто-то решил (у кого-то есть древнее пророчество): пришло предсказанное время, когда явится рождённый в серой рубашечке кто-то, умеющий плакать. (Сами кто-то плакать не умеют, а если плачут - значит, уже не кто-то они вовсе.) А это время, скажу я вам, не обещало для кого-то ничего хорошего, наоборот, обещало оно им много плохого, особенно - стать живыми. Но ведь кто-то кем-то остаётся только если он неживой ещё, а если живой - всё. Значит, живой, а не кто-то. Решил тогда самый умный кто-то остановить всё это безобразие на корню. Для этого достал он особых корней в засушенном виде и стал на них останавливать. И успокоился только тогда, когда брат мой стал совсем уж неживым, даже таким: неживее некуда. Одно только оставалось у моего брата от живых - умение плакать. Вот благодаря этому умению, он и стал опять живым. Поэтому, но не только поэтому, спросил я молча у своего брата: с какой мыслью он родился? Брат мне безмолвно ответил, что родился он с мыслью: "идти назад". "Вот - сказал я молча - поэтому ты всегда и заступал мне всю дорогу! Я-то родился с мыслью "двигаться вперёд!" Это мы таким образом попрощались. Напоследок я беззвучно спросил у своего Брата: "Увидимся ли мы когда-нибудь?" А он промолчал мне, что да, обязательно увидимся, увидимся дома. Я долго думал, как это принять, но под конец принял это за шутку, ведь он шёл назад, а я двигался вперёд, и мы расстались.
Засыпала волчьим глазом небесная степь - Корабельная дорога, бездонная сталь. Разбежались - не догонишь ручей и вода. Верит небо в свои песни, как в пулю висок.
Нам бы вверх, да нету лестниц, и в гости не ждут: Что упало - не приснится, не вернётся назад. За столетиями пепла придёт немота И родится на рассвете паутинкой в груди.
Память снега - до бурана, слезы - до огня, Мы хотели возвратиться, да вышло не так: Засыпала волчьим глазом небесная степь, Корабельная дорога встречала живых.
Утро уже вылилось в полноценный день, и если бы его продавали, непременно бы просили за него полную цену. Безо всяких там "ночью дешевле". Вокруг уже полно было людских людей, по обыкновению неживых. Шёл я промеж них, шёл, только вдруг мой хвостовой кошачий ноченосец и молчит мне так: "Дальше не ходи! Тут на перекрёстке Экзорцист есть, давай к нему!" Смотрю - а на перекрёстке, и правда, Экзорцист стоит. И не простой это был Экзорцист, а Нарядный. Знал я о нём ещё до рождения, как водится. Был у него наряд: стоять на перекрёстке. Только все неправильно это понимали: дескать, раз нарядный, чего ж без наряда? И стал Экзорцист потихонечку принаряжаться: то тут себе ленточку привяжет, то там колокольчик пришьёт, так принарядился Экзорцист и стал, в правду, Нарядным Экзорцистом. Даже говорить, как все неживые, или молчать, как живые, он больше не захотел. Стал он разговаривать шелестом одежд, звоном колокольчиков и дрожанием ленточек на ветру. Кто понимал - благодарили за советы, кто не понимал - благодарили из почтения. И каждый подношение делал. А за то время пока Нарядный Экзорцист стоял, подношений вокруг него уже целая груда скопилась. Когда я подошёл к Нарядному Экзорцисту, он сразу меня спросил звоном колокольчиков: "Чего надо?" Тогда я сказал: - Да ничегошеньки мне от Вашей Нарядности не надо, это мой кошачий ноченосец попросил. - А-а-а! Тогда слушай! Как зима стемнеет, выходи в Чисто Поле! - ответил дрожанием ленточек Нарядный Экзорцист. - Зачем? - спросил я. - Гусли поют на ветру нежнее! - ответил шелестом одежд Нарядный Экзорцист и протянул руку. Что он сказал я, конечно, сразу понял, но руку его, на всякий случай, поцеловал. Нарядный Экзорцист весь зазвенел от удовольствия: очень он любил, когда ему руку целуют. И снова протянул руку. Я уже было хотел её ещё раз поцеловать: с меня не убудет, а ему приятно, но только он ничего такого мне не разрешил, наоборот, показал пальцем вниз. - Подноси! - сказал Нарядный Экзорцист звяком пряжек. - Что? - не понял я. - Подношение! - сказал дрожанием ленточек Нарядный Экзорцист. - А что мне подносить-то? - спросил я. - Лучше всего - своего хвостового кошачьего ноченосца. - блаженно жмурясь, прошелестел складками Нарядный Экзорцист - Или один из этих значков. И что мне было делать? Кошачьего ноченосца я подарить не мог. Сам-то ноченосец был мне совсем ни к чему, но вот молодая ночь, на опушке которой я попрощался с крылатой статуйной девушкой... Но и один значок я поднести ему никак не мог: тогда я стал бы разлучником. Тогда я незаметно запустил руку в одежды Нарядного Экзорциста, который, как и всегда, высматривал на берегах перекрёстка, и оторвал там большой колокольчик. - Вот это я подношу Вашей Нарядности с огромной благодарностью за Ваши светлые и мудрые слова! - сказал я. Нарядный Экзорцист весь зашелестел от счастья и принялся сразу же пришивать к своим одеждам новый колокольчик, который на самом деле был старым колокольчиком, оторванным мной. Потом я узнал, что так многие делали из тех, кто обращался к Нарядному Экзорцисту(уж больно часто он насторону смотрел). Даже кому он давал дельные советы. Но я-то сразу понял, что он мне сказал. А сказал он вот что: полную бессмыслицу. Другое дело, что сделать всё, что он посоветовал, надо: ведь это сам Нарядный Экзорцист приговорил. А раз он приговорил, то приговор его должен свершиться, что бы он там ни сказал. Такая у них, у всех сила есть. Кто-то тебя учить начнёт, а ты и поперёк не скажешь, живой ты или не живой. Нарядный Экзорцист приговорит - надо сделать, что он ни скажи. Так мне и пришлось, братцы, искать Чисто Поле. Лучше было найти его заранее, пока зима не стемнела. Много полей я обошёл, вам столько полей и не снилось даже, да только все они были какие-то грязные или нечистые, а Чисто Поле - ну никак и нигде мне не попадалось. Тогда от горя сел я посреди какого-то грязного поля и заплакал. А что ж ещё-то делать оставалось?
В окне напротив кто-то ждёт, А у меня рябит в глазах, И не поймёшь, откуда дым, И эта память, и песок. Нажми на реверс - там закат Растёкся в девять этажей, И кто-то синий заглянул В моё открытое окно. Вокруг дрожал звенящий мир; Он обречён на немоту. Он был наказан немотой Во искупление чудес. Во искупление чудес, Во искупление себя, За каждый првый день зимы, За детский плач и детский смех.
В окне напротив кто-то встал, Зажёг и вышел на балкон. Он был доволен тем, что есть Квартира, дача и жена, Что внуки скоро подрастут, Кусок слюды под языком... Стоять! Откуда здесь слюда?! Сто ять! Сто ять! Сто двадцать ять! Река вспорола горизонт, И с веток капает свинец, И белый праздник - тут как тут! Да Бог с ним! Заново начнём. Но нет холста и красок нет, По обе стороны окна Остался только белый свет, И время выпило цветы.
И, вспоминая каждый миг, Я забывал по тыще лет, - Как через ветер - напролом: Кто я? Зачем? Куда иду? А кто-то в лотосе молчал И улыбался мне сквозь дым: "Мол, так и надо, так - всегда, Не плачь, малыш, ступай смелей!" Тогда и яблоню качнёт В колодец белым лепестком, И конь продаст своё седло, И свет ударит напрямик. Во искупление чудес. Во искупление себя... В окне напртив - гасят свет, А у меня рябит в глазах. | 
Администрация // Объявления