Сто лет тому наискосок

Рябина превращалась в смех,

И горький привкус тишины

Стекал покорно по щекам.

В пропетом слове жил пророк

Разбитой чашки сентября,

Всех комнат, запертых на ключ,

В глухом краю сырых дворов.

Сто лет тому наискосок

Нашла дорога беглеца,

И недопетая луна

Уснула на его плече.

И слёзы повернули вспять:

Светлее было без огня,

Теплее было в пустоте,

И слово стало молоком.

Я родился вместе с братом и мыслью, что надо двигаться вперёд. Точнее, брат родился раньше на несколько лет и оставил позади многое, в том числе меня.

Так вот, я родился и пошёл гулять по кладбищу. Я, знаете ли, очень люблю гулять по кладбищу. Об этом мне было известно ещё задолго до того, как я родился. Ну, кладбище - оно всегда кладбище: надгробия, холмики, кое-где даже скепчики погребальненькие. Почему сейчас не строят склепчики? Как было бы хорошо, если бы строили! Фамильный склеп семьи скрипачей Лососевичей, нет, лучше - фамильный склеп семейства гастарбайтеров Яйценко, нет, лучше - фамильный склеп дворников Калиюгиных, нет, лучше - усыпальница! Место такое, где можно усыпать.

Это ж прелесть! Усыпальница! Надо двигаться вперёд, где перёд - никто не знает, а я-то уж - меньше всех знаю, где перёд. Значит, надо назад двигаться. Если не знаешь, как двигаться вперёд, и даже где перёд не знаешь, надо назад. И все знают, где это - назад. А вот двигаться туда - не могут.

Странное дело: где назад знают, а где вперёд - нет. Странно. И усыпальница.

Ну, и надгробия на кладбище, понятное дело, не просто так стоят: там, под ними люди живые. Это я тоже ещё до рождения знал. Те, которые под надгробиями - они живые. Это те, которые нагробия строят, - не всегда.

Получается, что, когда я родился, захотелось мне побыть среди живых людей. И пошёл я гулять на кладбище.

Но ведь это - не так-то просто! Попробуй в наше-то время кладбище найти! Это ж ...

Непросто это.

Отшатнулась от себя

Свечка в вечность,

Завтра - радуга вперёд

Горьким краем.

Сколько было, вспоминать -

Как проснуться.

Ох, и добрая вода -

Воскресенье...

А покуда мы не спим -

Не проснёмся:

Птичья память, -

Словно выстрел в затылок.

Из пустого наливать,

Да напиться:

Ох, и добрая вода -

Воскресенье...

Там, за облаком, -

Под вечер, налево -

Свечка поздняя

Качнётся обратно,

Будет звонко и светло

С полушага.

Ох, и добрая вода -

Воскресенье!

Вышел я, значит, из дому и потерялся. То есть, я даже сначала потерялся,а потом из дому вышел. Случайно уже, по наитию. Может, я вовсе и не хотел из дому-то выходить? Самое смешное - не хотел! Я хотел кладбище найти. А вот что для этого из дому выходить надо - не знал. И потерялся. Вот случайно оно так и вышло. Вышел. Из дому.

Вышел я из дому, уже потеряный, и вижу. То есть - ВИЖУ! Вижу, что вижу, понимаете! Я, когда в доме был, - ничего не видел, да и раньше - тоже ничего. А тут - вижу. Увидел я, что вижу, и сразу же испугался. А вы бы не испугались, если бы никогда ничего подобного, и вдруг - видишь?!

Что я тогда увидел - уже не помню. Помню, что вышел из дому. А дальше не помню, почти ничего. Я и вас-то не помню, хотя всего минуту назад... Да.

Да! Конечно. Увидел я палаточку. Коммерческий такой ларёчек. А в нём - самые всеразличные разности, для укрепления духа и разрушения плоти. Тут же ведь как? Что дух укрепляет, плоть-то разрушает, братцы. И наоборот. А потом дух таким становится, что про всё остальное и говорить неудобно. И рождается тогда человек. А может, и нет.

Вот тогда-то, когда я палаточку-то увидел, захотелось мне любить, а ещё - воды разноцветной. Подошёл, я, значит, к палаточке. Смотрю, а внутри - человеческая женщина сидит. Я тогда, братцы, в первый раз человеческую женщину увидел.

И такая это была человеческая женщина в палаточке, - вся звенела чем-то, пахла чем-то, говорила чем-то. Была она Светозарная, эта человеческая женщина. Особенно потому, что говорила чем-то. Это теперь я знаю: говорила она мобильным телефоном. Я же тогда и просто так говорить не умел.

Что ж делать, если говорить не умеешь? Попробовал я так. Не получается. Вот так попробовал - опять не выходит, даже ещё хуже: сам чуть слюной не подавился. Пришлось мне тогда азбукой великого господина Морзе воспользоваться. Сообщил я тогда человеческой женщине в палаточке, что мне угодно разноцветной воды попробовать хочется.

А она - всё поняла, потому, что была Светозарная, а ещё потому, что женщиной не была вовсе. А была она настоящая радистка, с теплохода "Любовница великого русского поэта Блока и собачка". Приняла она всё, записала на бумажной газете, поняла и сказала: "А вот, дятел плюшевый, обеденны-ы-ый перерыв у меня-а-а".

Сказала она так и уснула.

ТОгда-то и понял я, что желание действительным только тогда становится, когда оба этого хотят. Особенно, когда один из них - человеческая женщина.

В первом слове будет чай,

Во втором - седой малыш.

Рос репейник на груди

На последнюю любовь,

А последняя любовь

Оказалась поясом,

Как тигриные глаза,

Как вода в конце строки,

Где в первом слове будет чай,

Во втором - седой малыш.

Рос репейник на груди

На последнюю любовь,

А последняя любовь

Оказалась поясом,

Как тигриные глаза,

Как вода в конце строки.

И в первом слове будет чай,

Во втором - седой малыш.

Рос репейник на груди

На последнюю любовь.

А последняя любовь

Оказалась поясом,

Как тигриные глаза,

Как вода в конце строки.

А когда рассвет махнёт

Тёплой маминой рукой,

Ты проснёшься напрямик:

Всё начнётся сызнова...

Постоял я ещё у палаточки, постоял, да и пошёл дальше, кладбище искать. Это вы могли позабыть, а я-то ещё помнил, что хотел по кладбищу погулять. Ничего не помню, кто вы такие - не помню, а вот что по кладбищу - помню.

Иду я, значит, дальше. Долго ли, коротко ли, а заступил мне дорогу Кто-то. И так это, знаете, он её мне заступил, что - ну, никак не пройти. Что делать? Сел я тогда в снег, потом в траву, потом - в грязь и заплакал.

Стал я плакать и плакал примерно 62 секунды. Тогда Кто-то, заступивший мне дорогу, сел рядом со мной и тоже заплакал. Он тоже был: "жертва обстоятельств". Заплакал он, причём горькими слезами, и спросил: "Предъявите документы". Но я плакал. Тогда Кто-то, заступивший мне всю дорогу, сквозь свои слёзы сказал: "Документы предъяви, дитя Шибальбы!" Но я плакал. Кто-то сказал: "Документы!Темпон-Телон тебя побери!" Но я, по-прежнему, плакал. Тогда Кто-то, уже сквозь мои слёзы, закричал: "Хоть что-нибудь предъяви! Ну, хоть что-нибудь!"

Я поднял на него свои полные слёз глаза и промолчал. Я ведь ещё не умел говорить. А Кто-то понял это так: "Отстань, постылый!". Тогда он снова разрыдался и упал на руки своих соратников, которые были ещё и его сородичами. Все эти кто-то принялись говорить на разные голоса, а один, самый умный, догадался: "Ты что, говорить не умеешь?!"

"Нет" - честно ответил я. "Нет" - это всё, что я умел говорить к тому времени. Говорить "нет" я научился тоже ещё до того, как родился. Ещё не будучи рождённым, я понимал, как важно уметь иногда сказать "нет", вот и выучил слово "нет", и теперь каждый раз, глядя в глаза всем причудам моей нелёгкой судьбы, я мог с гордостью сказать: "нет". Разумеется, другие слова тоже могли бы мне пригодиться, но слово "нет" занимало меня больше всего.

Что же до кого-то, то они все ухватили меня за самые неожиданные части тела и потащили к себе: мстить за обиду соратника и сородича. Почти все они не были живыми, но это их нисколько не смущало.

Засмеялось зеркало до краёв,

Как делили ласточки высоту.

Засмеялось зеркало... Что с того?

Мы не отражаемся никогда.

Засмеялось зеркало под дождём,

Как писали капельки звонкий стих.

Засмеялось зеркало... Что с того?

Мы не отражаемся, мы - цветы.

Засмеялось зеркало наугад,

Как через него облака прошли.

Засмеялось зеркало... Что с того?

Мы не отражаемся: время в нас.

Засмеялось зеркало на ветру,

Как сентябрь в нём оставался жить.

Засмеялось зеркало... Что с того?

Мы не отражаемся: мы внутри.

У себя (это было что-то вроде гнезда или дома, но очень далеко, поэтому туда мы ехали на машине кого-то, правда, очень быстро) кто-то посадили меня на стул и стали вокруг.

Самый умный кто-то сказал: "Говорить не умеешь? Сейчас мы тебя научим."

Так я стал учеником.

Учение моё состояло в том, что кто-то били меня по лицу, голове, щекам и телу, а когда уставали - спрашивали: "Ну что, ещё не научился?" Я отвечал им "нет", которое с каждым разом звучало всё менее и менее гордо, но говорить не начинал. Тогда меня снова принимались бить.

Для меня это было очень неожиданно. Ещё до того, как родиться, я знал что бывает так, когда бьют, но как это - не знал. Тепрь-то я знал, но вот что мне толку с того знания? Когда тебя бьют смертным боем, всегда очень тяжело рассуждать и мыслить. Поэтому, что бы не сбиться с мысли, я стал рассуждать вслух.

- Ещё до того, как родиться, я знал, что можно гулять по кладбищам, говорить и видеть. Я так же знал господина Морзе и многих других достойных господ, например - господина Загоскина, прозаика и господина де Губертена, велосипедиста, который никогда ещё велосипедистом не был. Он только в душе мечтал: "Я - велосипедист". Все они были, безусловно, живы...

- Ага!!! - закричал самый умный кто-то - Научился! Документы!

- Вот уж не думал, что говорить - значит думать вслух. - сказал я.

- А ты как думал?! - спросил тот самый Кто-то, который когда-то заступил мне совершенно всю дорогу.

- Я думал - иначе. - сказал я.

- Ага! - закричал самый умный кто-то - Давай сюда все документы!

- У меня нет документов. - смиренно сказал я - Я и не ведаю, что это.

- Ага! - закричал самый умный кто-то, становящийся с каждой минутой всё глупее - Занчит, Губертена мы знаем, а документы - не знаем! А ля-ля! Ага! Агу!

Самый глупый кто-то (бывший самый умный) с весьма идиотской улыбкой пополз под стол и там схоронился. Остальные кто-то замерли в недоумении. Как и всякие кто-то, лишившиеся самого умного. Точнее, когда самый умный из них оказывается вдруг самым глупым.

Тогда я велел тому самому Кому-то, который умел плакать, утешить своих сородичей и соратников, ибо это - воля Божия, и всего делов. Но вместо этого Кто-то спросил меня, почему я не думал, что говорить - значит произносить мысли вслух.

"Но ведь если говорить - значит произносить мысли вслух, сказал я, то как же тогда некоторым удаётся лгать?"

"Пойдём, я отвезу тебя, куда тебе надо" - сказал Кто-то, умеющий плакать.

"Мне надо на кладбище" - сказал я, и мы под шумок, а шуму от самого глупого кого-то было теперь очень много, вышли из их дома.

А у самого начала были зеркало и пуля,

Был янтарный шарик - солнце на восточной стороне,

Были песни наизнанку, что впадают прямо в полдень,

И, конечно, было что-то ещё!

Если маятник качнулся - значит нам пора наружу,

Где бездонные деревья, улыбаясь, ждут зимы,

Где под сводом сонных радуг нас самих уже не будет,

Но, конечно, будет кто-то ещё!

А у выхода нас встретит Некто с мыльными глазами,

Он запрёт за нами осень на двенадцать синих звёзд.

Это будет словно выстрел - вальс из зеркала и пули,

И, конечно, будет что-то ещё!

"Выходи, милый, вот оно, твоё кладбище" - сказал Кто-то, умеющий плакать.

И я пошёл дальше. Вперёд? Вперёд, конечно. Стояла тишина, только шевелилось что-то в разбросанных по пути использованных презервативах. Но прошед немного, я удивился: а где же кладбище?

Опять нету. Но надо ж мне, маленькому, погулять? Или не надо? Всем надо гулять! Но кладбища нету. Потому что всё время, вместо того, чтобы гулять по кладбищу, я...

Я увидел детей. Было их - штук пять-шесть, но человека два-три, не больше, а то и меньше. Я впервые увидел человеческих детей, поэтому я очень испугался и начал прятаться во все первые попавшиеся щели, трещины и закоулки.

Устроившись поудобнее в трещинах и закоулках, я от страха стал петь. Ещё до того, как родиться, я знал: пение разгоняет страх. Даже в атаку солдаты с песней идут радостно и радостно там гибнут за всё, что угодно. Поэтому я принялся петь, а дети стали подпевать.

Правда, они не знали этой песни. Если уж совсем напрямую, я и сам её не знал, поэтому сильно удивился, когда заметил, что всё-таки пою. И замолк от удивления. Потому что до этого я вообще не умел петь.

А дети стали петь дальше сами: "Добежала до края и упала вверх Моя песенка, глупая, как календарь!" Один из них даже сказал другому: "слышишь, город даже нам подпевал!"

Оказывается, дети пели сами и задолго до меня. Это я принялся им подпевать.

Дети прошли, оставив за собой слабый запах лимонада. Кладбище! Значит, они шли оттуда! А мне, значит, надо идти туда. Но, вот беда, я не знал, откуда пришли дети. Я даже куда они делись не заметил! Но это-то было и всё равно.

Но зато мимо проходила человеческая девушка, вся в сапогах. Вообще, улица была полным-полна людскими людьми. Среди них иногда попадались живые.

Человеческая девушка остановилась возле меня и принялась поправлять сапоги. Она была совсем неживая, потому она меня и не заметила, а я-то её хорошо рассмотрел, и понял, что она совсем неживая. Даже два птичьих человека хотели было покружиться возле её ног, да передумали.

Птичьи люди знают живых ещё до рождения, поэтому нелюбят покружиться у неживых. Птичьим людям, понимаете, не нужны неживые. Они вообще никому не нужны. Они только между собой нужны, для внутреннего пользования.

Вот и человеческая девушка пошла дальше, а птичьи люди - как ни в чём не бывало. А ведь птичьи люди обычно плачут, когда живые их оставляют, потому, что живые их не оставляют, а если оставили, значит, уже не живые.

Поэтому я решил допеть песню, которой ещё до этого не знал.

Добежала до края и упала вверх

Моя песенка, глупая, как календарь.

Девочка звенела копытом в лёд;

Не было весны, вот и все дела.

Не велико празднество - дождь прошёл:

На четыре стороны жжёный снег,

А поверх небесного молока -

Девочка, уснувшая под стеклом.

Как приснился девочке волчий сон:

Ломаная молния тишины,

Мачта уходящего корабля,

Песенка, заросшая четвергом,

Что до края добежала и упала вверх,

Стала на заре голубой звездой...

Истоптали бабочки мёртвый лёд;

Не было весны, вот и все дела.

Ещё одна человеческая девушка проходила мимо. Но эту птичьи люди уже не пропустили: они стали кружиться около неё. Вот это - живая, я понимаю. И с крыльями. У неё можно и спросить.

И я спросил.

- Я родился с мыслью, что надо идти вперёд. Иду, вот, на кладбище. Мне теперь в какую сторону?

Человеческая девушка с крыльями промолчала мне:

- А тут везде кладбище. Куда ни кинь и где ни подбери.

- Нет, это не кладбище. На кладбище должны быть надгробия...

- А, это тогда нам по пути! - промолчала мне человеческая девушка с крыльями.

И тогда мы пошли вместе.

- А вам туда по какой надобности? - спросил я.

- По срочной. - молча отозвалась человеческая девушка с крыльями - Скоро станет совсем темно, страшно, и мне надо туда вернуться. Обязательно.

- Зачем?

- А я там живу.

- А я сегодня научился говорить, видеть и петь. И повстречал Кого-то, умеющего плакать.

- Я тоже умею плакать. И тоже кое-кого... Повстречать... Хотела... - человеческая девушка с крыльями разрыдалась.

- А это что было? Прогулка по городу?

- Нет, я потерялась. Потерялась, хотя и помню дорогу. Брожу тут с самого февраля утра месяца. А никто и не замечает меня даже, все торопятся. Только вы и... Действительно! Кому нужен плачущий надгробный ангел, кроме своего хозяина?! Да никому больше в целом свете! А где его найти?