Знаешь, есть что-то ритуальное в твоем имени, записанном на песке.
У меня как будто становится лучше почерк, а песок, прочерченный указательным пальцем, неохотно смыкается под набежавшей волною. Нынче море спокойно, и имя твое исчезает не сразу.
А песок податлив одинаково как правой, так и левой руке.

Поднимаюсь, с медлительностью садиста вношу себя в воду, когда море уже проглотило меня по грудь и опасно плещется возле шеи, отталкиваюсь от дна.
И плыву, разумеется, за буйки, с шансом, что я останусь одна
в полосе, где плавают только русские тетки в сплошных купальниках и усталые немцы на надувных матрасах.
Я гребу и отплевываюсь:
я хотела бы брассом
или вот еще баттерфляем, но научена лишь по-собачьи –
отплевываюсь и гребу,
чтобы выкрасть у всех у них моря еще с десяток метров, раскинуть руки, лежать на спине, белой рыбиной со вспоротым животом. И не думать недуматьнедумать.

Почему вода меня держит? Никогда не понимала. Поворачиваю к берегу, задерживаюсь у буйков, повисаю на одном из них мертвым грузом(плохо плаваю – вот – устала), очень скоро доходит вся странность ситуации: я держу буек, а он держит меня на плаву.
Мне становится страшно, отталкиваюсь, плыву,
торопливо, выбиваясь из сил, уходя под воду (вот уже и вода не держит) и, внезапно, касаясь дна: спасена.
Никогда не писала ничьих имен ни на партах в читалке ни на стенах подъездов, никогда не таскала в рюкзаке несмываемый черный маркер, а сейчас пожалела:
Знаешь, есть что-то ритуальное в твоем имени, записанном на песке на буйке.
(Маркер в зубы, доплыть, нацарапать короткое слово на красной поверхности поплавка, ухватиться, выдохнуть,
вдохнуть –
и получится: крупным планом моя рука,
я держу тебя,
а ты не даешь мне тонуть.)