А с утра подкатил Тюлень. И за интрину благанул, что сарафаны на меня рубятся, типа я торчок всем торчкам. А я – разве ж торчок? Так, по отходным ганжика, да велосипедик кидаю порой. Но нет, канарейки все щебечут.

– Слышь, – продолжал блажить Тюлень, – я тут готной шмары слабазил, надо вкрутиться.

А чего бы не вкрутиться, прорубил я, и мы вкрутились. Не, ну ништяк приход. А Тюлень всю дорогу ржал, как конь, да запенивался. Жмуры все прорубили и кинули предъяву кротам. Кроты наползли.

– Молодой человек, – шарил по хате локаторами крот, – на вас жалоба поступила от жильцов ниже этажом.

– Странно, вроде как все тихо, – смазался я, тупо котя помелом, а крот все вынюхивал, не скипнул ли кто в клозет.

– Тихо, не тихо – они свидетели и пострадавшие. Так что сдавайте вашу дурь, и все обойдется тихо-мирно.

Крот оклыкавился. Слепанула золотая фикса.

– Да что сдавать-то? Мозги что ли? Или что? – закосил я под долдона.

– Дурь, понимаешь? Дурь. Наркоту сдавайте, – теранул крот, и долдоном было уже не прикинуться.

– Нет, да и не было никогда, – типа залепил я, а сам рубил, скинул ли Тюлень шмару в клозет. Когда наконец забурлил ихтиандр, я замяк.

– А, сволочь, в унитаз смыл! – заблажил крот, и принялся грызть интрину.

– Щас, я только штаны надену! – затрепался из клозета Тюлень.

Когда он выпал в аут, крот тут же подрубил его и наехал:

– Как зовут?!

– Тюленев, Валентин Николаевич, – решил мазаться Тюлень. Он тупил, но запарка по мазонам была гвозданута каменно.

– Ах, Тюленев... Ну пойдем, – перекинул язык крот, и завинтил Тюленю щупальца...

Второй я, в доме напротив, сидел у окна и чистил автомат. Услышав выстрелы, второй я посмотрел вниз и увидел, что расстреляли очередных наркоманов.

Третий я, в здании правительства, снял трубку, набрал зама и попросил его приостановить зачистку, опасаясь бунта.

Четвертый я, сидящий в подворотне, выпивал уже шестой стакан водки, совершенно не закусывая и не пьянея. На четвертого меня уже кто-то (наверное, я же) настучал.

Пятый я, на вокзале, ожидал поезда. Пятый я нервно курил и смотрел на часы, и пятому мне уже начинало казаться, что поезд ушел, и забыл на перроне незадачливого пассажира.

Много меня было, и самый искренний, самый честный я, я-нулевой, выходил из черной машины вместе с напарником (который, в общем-то, тоже я), чтобы погрузить в кузов тела. Я-нулевой привык грузить тела. Я-нулевой однажды погрузил и себя.