Дед Мороз. Ни хрена, на самом деле, не мифический персонаж, а простой, как неотесанная доска мужик. О чем это я? А, да, точно. Дед Мороз открывал конверты с письмами детей и взрослых. Конверты были разные: темные, светлые, длинные и почти квадратные, из плотной бумаги и с «окошками». Мужик разрывал конверт, доставал письмо и быстро пробегал по тексту глазами. Потом мял и бросал в угол.

Зачем ему нужно было все это чтение – он не знал. Просто как-то так сложилось, что он всегда просматривал всю новогоднюю почту. К нему же все-таки приходило. Как-то неловко было просто так все взять – и бросить в урну, даже не распечатав. Как будто наблюдал кто-то.

Мужик (а звали его, кстати, Никодим) встал и потянулся. Смачно хрустнули суставы. «Эх, – подумал он, – вот ведь как тоскливо-то, хоть бы одна сволочь вспомнила про меня в этот треклятый праздник».

Письмо, еще не отброшенное в сторону, просило неровным детским почерком: «Дедушка мороз, я знаю, ты все можешь. Вылечи маму от рака крови, пожалуйста... Она такая хорошая, добрая, умная, и умирает». Писем, просящих вылечить любимых людей от неизлечимых болезней, спасти от потери близких, разобраться в денежных неурядицах с каждым годом становилось все больше. И при этом неуклонно росло число людей, с самого детства знающих, что никакого Деда Мороза не существует. Парадоксально: чем слабее вера людей в божество, тем более серьезные просьбы они направляют ему. Может, воспринимают как официальную инстанцию?

Никодим засунул листок в карман джинсов. Как-то само получилось. Он даже не заметил этого. Открыл шкаф, достал дубленку, намотал шарф, оделся и вышел на улицу. Там все было как прежде: холодно, неуютно, ветрено. Только салют в небе полыхал, да народу шаталось чуть побольше, чем обычно.

А в покинутом Никодимом помещении сразу все ожило. Из углов сбежались маленькие человекоподобные существа. Они начали рыться в мятых письмах, шурша и переругиваясь.

– Ну что же это такое! – всплеснуло руками, наконец, одно из существ. – Ни одной нормальной просьбы. Все какое-то не для себя. Что за люди пошли...

– Так всегда было, – промолвило другое существо. Остальные тут же приумолкли, явно говорил авторитет. – Помнится, еще в начале прошлого века, когда на все голоса провозгласили грядущий в очередной раз конец света... Но это не важно... Да и провозгласили его так, не особо яро... Да и не провозгласили, в общем-то, просто кто-то заикался из соседей. А, ну так вот, в начале прошлого века была великая война. И люди тоже просили за других, все в один голос.

– Ну так сейчас нет великой войны! – воскликнул кто-то. Остальные на него тут же зашикали – мол, ты что, с ума сошел, перебивать мудреца!

– Как знать, как знать, – пробормотал авторитет. Голос его окреп. – Война – это не пушки со снарядами, и не марширующие полки. Война – это голод, мор и отчуждение, это болезни, нехватка продовольствия и вечная подозрительность. Война – это боль, скорбь и потеря близких. Может, это совпадает с какими-то там боевыми действиями, но они – не война. Они – кратковременные битвы, не более. Война же длиться может месяцами, годами, даже веками.

– Что же нам делать? – жалобно проговорил кто-то в наступившей тишине. – Мы же не можем исполнить ни одного желания! Как же нам быть?

– Мы никогда не исполняли желаний.

– Как же так? Это же наша миссия! Если не исполнение желаний – тогда что мы и кто мы?

– Мы, – повторил авторитет, – никогда не исполняли желаний. Человек, что бы он ни пожелал, реально хочет только одного: быть счастливым. Можешь ли ты дать ему счастья? Сомневаюсь. Неужели ты думаешь, что, подарив ему на Новый год лошадь, дом, деньги или что-то еще, выполнишь его желание? Не приносит счастья то, что добыто без труда. Такое воспринимается как должное, и таким не дорожат. Невозможно быть счастливым с тем, чем не дорожишь. Люди всегда ошибаются в выборе средств...

Авторитет замолчал. Все молчали. Никодим шел по улице.

Несколько раз его чуть не сбила машина. Он шел, и прямо из бутылки хлебал водку. В кармане его лежало письмо, на которое он мог ответить. Никодим не знал об этом – он вообще уже ничего не понимал, все вокруг стало матовым. Водка и праздник очень сильно пьянят, сходясь вместе – даже если при этом не весело.

Дойдя до елки и продравшись сквозь толпу, Никодим уселся прямо на снег. Прочитанные письма всегда оставляли в нем осадок. И не важно, что читал он их сотнями каждый год, привычки как-то не появлялось.

Он сидел на снегу и плакал. Плакал из-за того, что не мог оправдать веры людей, что не мог ничего им дать, а они, совсем потеряв голову от горя и разочарования в жизни, писали ему, просили о помощи... Никто не обращал на него внимания, что, в общем-то, было только плюсом. Хотя он отчаянно хотел, чтобы кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь посмотрел на него, спросил, в чем дело. И тогда бы он рассказал все. Он бы рассказал, как он презирает людей, как он ненавидит их мелочные стремления и бессмысленный быт, как ему паршиво от того, что все происходит не так, как должно происходить, как он безнадежно возмущен отсутствием общей справедливости... Пустая, безрадостная, бессмысленная речь вылилась бы из недр его пьяной головы.

Никто не заговорил с ним. Даже менты не обратили на него внимания. Он поплакал полчаса, встал, отряхнулся от снега и пошел домой.

Дома он допил водку и собрал все письма в большой мусорный пакет. Существа, наблюдавшие за ним из углов, глухо ворчали и называли его плохими словами. Никодим даже слышал их голоса, но думал, что у него просто спьяну голова плывет.

А через два дня он нашел листок, который не выбросил, потому что его не было в общей куче. И ответил.

Не важно, что он там написал; он знал: это поможет. Откуда была такая уверенность, Никодим вряд ли мог бы кому-нибудь объяснить. Конечно, это не спасет ничьей жизни и не вернет потерянного. Но опуская письмо в ящик морозным утром, и глядя на холодное – ледяное – московское солнце, он сделал первое в своей жизни по-настоящему правильное, доброе дело.